моего семейства проливала русскую кровь, другая содержалась и воспитывалась на русские деньги».
Из этих трех сыновей старший был забубённый малый и умер премьер-майором и комендантом Орской крепости. Он был женат на одной жене, а именно «на дочери какого-то гарнизонного офицера Семенова, что я упоминаю только потому, что я ее знал и намерен сказать об ней несколько слов. Другой был женат на восьми женах, и все они его пережили».
Браки этой почтенной семьи вообще были курьезны. Вигель рассказывает, что родственник его отца Сандерс выиграл жену свою на бильярде у князя Яблоновского. Выигранная стариком жена обманывала его, холила и «за несколько лет до смерти была посредницей между им и красавицами, в которые он влюблялся», а умер он 90 лет от роду 1 января 1836 на лестнице Зимнего дворца; куда явился в полной генерал-лейтенантской форме для поздравления с Новым годом.
Таковы немецко-финские составные части дворянской русской семьи Вигелей.
Взглянем теперь на ее славянский элемент. Мать Ф. Вигеля была дочь какого-то пензенского уроженца Лебедева. Оставшись сиротой, она воспитывалась под покровительством дальнего родственника, Чулкова, о котором за его доброе дело Вигель желает сохранить трогательное семейное предание.
«Родившись в низком звании, он неизвестно как попал в придворные истопники на половину цесаревны Елисаветы Петровны. По усердию своему он стал известен ей и близок». Почести посыпались на него с ее воцарения: он сделался действительным камергером, александровским кавалером и даже, наконец, генерал-аншефом, хотя в военной службе никогда не был. Тогда-то «дворянка Кривская, урожденная хотя татарская, но все-таки княжна (Мещерская), с благодарностью приняла его предложение и вышла за него замуж».
Наслышался Вигель от матери своей, бывшей в таком высокопоставленном обществе, о жизни императрицы Елисаветы.
82
Во внутренности дворца она была окружена толпою женщин из простонародия, болтуний, сплетниц. Суеверие, ложные слухи производили в ней бессонницу, и эти женщины должны были сначала рассказывать ей сказки, а потом шепотом говорить между собой. Генерал-аншеф Чулков должен был также тут находиться, он каждую ночь приносил свой тюфяк клал его на пол и, как бессменный страж, ложился у ее ног… Случалось, что она вставала раньше старика, тащила его, шутила с ним, а он, приподнимаясь, легонько потпрепывал ее, говоря: «Ох ты моя лебедка белая».
Мать Вигеля забыла прибавить к этой трогательной семейной картине, что Елисавета ложилась почти всегда спать пьяная.
Далее идет рассказ о скитании по губерниям. Поселившись по делам службы в Саратове, отец Вигеля часто посещал Пензу. Пензу он предпочитал Саратову, городу торговому и плебейскому, но сын отзывается так об ней: «Между дворянами везде почти одинаковая, невежественно-олигархическая (?) спесь в простом народе встречаешь почти одинаковую холопью дерзость или низость».
При этом наш хронист, пораженный величием Екатерины II восклицает: «Гений и улыбка ее творили чудеса. Железная трость Петра Великого, переходя из рук в руки, обратилась; в магический жезл, как скоро коснулась ее сия могущественная очаровательница. Сия новая Цирцея хотела и умела скота образовать в люди!»
После разных переселений по казенной надобности и перемещений по службе отец Вигеля находит гавань в Киеве, там он усаживается с 1788 г. комендантом и будет сидеть до тех пор, пока безумный Павел его прогонит, без всякой причины. Около, возле продолжает переселение и перемещение чиновнике все это только приостанавливается и идет туда-сюда; лицы мелькают, да и не лицы, а ранги, — разница, собственно, в том, что одни — немцы русского происхождения, другие — русские немецкого происхождения, к ним впоследствии начинают примешиваться французские скитальцы — эмигранты, делающиеся чиновниками, виконты, делающиеся гувернерами.
Как они странно акклиматизировались, доказывает почтенный
83
инженер-генерал Шардон, заведовавший инженерной частью в Киеве; он не хотел уметь по- русски, все дела обделывал на французском языке, кроме одного: при малейшей
неисправности солдат он очень спокойно приказывал по-русски: «Клади его на сюртюрок и давай ему сто палк».
Вигелю самому кажется странной физиономия городов, в которых, собственно, нет туземцев. «В России есть города, кои следует назвать казенными, потому что в них встречаются по большей части одни должностные лица, помещики бывают в них только иногда по делам. В них беспрестанно меняется картина общества, которая через десять лет, можно сказать, возобновляется в своем составе».
Где тут органическая связь с народом, где прочность такой жизни, ее естественный рост? Вигель и не заметил, как резко выступает в его рассказе противуположность настоящих жителей края с забеглым наплывом. Богатые киевские помещики, говорит он, редко покидали свои хуторы, прежде их отталкивали поляки, а со времен Петра «начальствующие москали и немцы». С своим народом им было роднее. У польских аристократов, являющихся в рассказе, резкая самобытность. В них жизнь сложилась, выработалась во многом очень дурно, но вез де с своим характером, с своими пороками и с своей поэзией. В то время как у казенной России —
у России петербургского слоя — характеристична одна нахальная власть, и та принадлежит «не им, не им, а имени царскому», перед которым они холопы. От Казани и Рязани до Киева и Перми одна общеармейская и общеканцелярская физиономия чиновничьего дворянства, тот же кулак, обращенный вниз и та же выправка вверх… прямолинейная для военных, понурая для штатских. Мы вовсе не кручинимся об этом, но заявляем факт, и факт для нас чрезвычайно утешительный. Там, где нет ни воспоминаний, ни традиций, ни своих нравов, ни своих верований, там, где просвечивает историческая жизнь, а только формулярный список, не только легче сделаться злодеем, но и легче сделаться человеком.
Наша аристократия — предрассудок, в который верили отчасти выслужившиеся чиновники и богатые наследники; я говорю отчасти, потому что большинство никогда об этом не
84
думало; оно пользовалось, не мудрствуя лукаво, тем, что казни уступала и дозволяла. Княгиня Голицына, о которой рассказывает Вигель, вовсе не из аристократии, порола земского заседателя за то, что дорога была дурна; доказательством этому служит, что она раз оттаскала за волосы гостью у себя в доме, уже вполне противуречит всякому аристократическому чутью она это делала гораздо наивнее, потому что была племянница Потемкина и жена фельдмаршала Голицына.
До какой степени у нас новы западноаристократические понятия, вы можете видеть у Вигеля. Он рассказывает, как графиня Чернышева, впоследствии княгиня Наталья Петровна Голицына, начала распространять аристократическую веру, вывезенную ею из Сен- Жерменского предместья. «Находясь в Париже во время революции, сия знаменитая дама схватила священный огнь, угасающий во Франции, и возжгла его у нас на Севере. Сотни светского и духовного звания эмигрантов способствовали ей… Составилась компания на акциях, куда вносимы были титулы, богатства, кредит… Присвоив себе ложные привилегии, компания сия называлась высшим обществом, правила французской аристократии начала прилаживать русским нравам… Екатерина благоприятствовала сему обществу, видя в нем один из оплотов престола против вольнодумства»… (на этом месте ценсура чего-то не пропустила). «Не один раз придется мне, — продолжает Вигель, — говорить о сем соком сословии, не более как с полсотни лет у нас образовавшемся»…
То, что Вигель говорит о высшем обществе, то относится ко всем нашим кастам и сословиям. Масса русская не идет в правильную слойку, на этом держится доля деспотизма, но зато и доля всех надежд. При чрезвычайной впечатлимости и поверхностной подражательности у нас все перенималось — и ничего не пустило корней. Все монополи, исключительные права, привилегии, сословные разграничения являлись с карикатурными преувеличениями, грубо, дерзко и нестерпимо ярко, но краски (большей частью казенные) были линючи, не могли выдержать первого ливня. Одна сильная метель — и все исчезнет, как исчезли военные поселения, стоившие столько же жизней, как сражение, и вдвое больше страданий, чем целая война. И как исчезнет?25[25] Не оставляя по себе ни жалости, ни другого следа, кроме пыльных бумаг в архиве да изумления, что это было, что это могло быть в самом деле.
Если б присноприпевающие панегиристы «верности России бытовым началам своим» так просто и говорили бы, что у нас ужасно мерзко, но что все эти прививные институты и учреждения быстро нарывают и быстро проходят, как коровья оспа, с ними можно бы столковаться. Но, обращая свои смелые надежды в смелые воспоминания, они пишут официальные памфлеты, сводящие с ума простых людей и наводящие на ум правительство. И вот причина, почему без глубокого негодования нельзя читать, например, такие строки:
Внутренняя история Польши представляет уродливое, непомерное развитие одного органа на счет всех других — общества на счет государства и простого народа. Государство расплылось в общество — в шляхту; простой народ, который во всех славянских землях составлял и составляет необходимое условие полноты общественного развития, именно как простой народ, как живая, непосредственная, самородная сила, подобная силе зерна или корня в организме растений, — простой народ был лишен всякого политического значения, духовно презрен и низведен на степень вещественного материала. Польская шляхта не только не удостоивала признавать в нем присутствие какой-либо органической силы, не только отвергала в крестьянине его значение как поляка, но и его достоинство как человека. Польская шляхта не только именовала себя «польскими государями» (историческое выражение), но и «польским народом», «польскою нациею», — и действительно слово «Польша» и в истории и в жизни было тождественно с словом «польская шляхта». Развитие пошло в древесину и листву, в ущерб коре и корню; вытянувшийся и почти обнаженный ствол едва держался на отощавшем корню… («День», № 9).
Итак, стало быть, в России простой народ не был лишен всякого политического значения, был духовно уважаем и возведен на степень органического материала, которое, впрочем, продавалось гуртом и в одиночку, вырывалось из семьи, переселялось, бралось во двор, шло на барский разврат, тратилось поколениями на черную работу и притом беспрерывно секлось.
Представлять русское дворянство уважавшим быт народный, в противуположность польскому шляхетству — вопиющая неправда.
86
Все мы, воспитанные в помещичьих домах, жившие по деревням часть года, знаем, как русское дворянство уважал« человеческое достоинство товара, который оно сотнями посылало на дороги, отдавало на фабрики, переселяло и проч. ужели г. Аксаков, живший всю жизнь в этой сфере, ездивший на изучение ярмарок, участвовавший при следствиях, не знав; этого? Как не знать — но он из патриотизма не помнит.
Историю о Надежде Ивановне Вигель я поберегу до следующего письма, а с вами теперь прощаюсь.
4 апреля 1864.
ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
хотел было я к вам писать о двух приятельницах моего детства — о милейшей старушке Надежде Ивановне Вигель, кочевавшей после комендантства в Орской крепости лет тридцать по разным чужим домам, прежде чем успокоилась в одном них, и о ее сопернице Варваре Якимовне, заключившей свои долгие странствования собственным комендантством в московском остроге, где она начальствовала над прекрасным полом. Хотел я при этом рассказать
