о том, как княгиня Хованская пресерьезно запрещала Надежде Ивановне кашлять по ночам, о том, как одна близкая родственница Ф. Вигеля, девствовавшая в преклонных летах и в губернском городе Пензе, изобрел особый способ, не оцененный ни графиней Антониной Блудовой, ни Аскоченским, ни другими иерархами дворцового благочестия, — прикладываться к высоко поставленным иконам. Старушка-барышня клала поцелуи свои на набалдашник своего посошка и возносила их на нем к образу… Хотел я рядом с ним, по поводу вигелевской всеобщей истории его семейства воскресить еще две-три комические личности, но… оставлю другого раза.

Старое письмо, попавшееся на глаза, спугнуло всю эту семью седых сов в белом чепчике, ворон, порхающих с заднего двора на задний двор… Я остался в прошедшем, но не в том, которое шло между девичьей княгини и передней моего отца, а в том, которое неслось между аудиторией и ссылкой.

87

Сколько людей осталось незатронутыми в моих воспоминаниях, — людей, погибших без малейшего следа, забытых, как забываются прошлогодние листья, вчерашние облака.

Человек, которого письмо мне попалось, умер года два тому назад в небольшом городе на Роне. Подробности об его смерти я узнал месяцев через шесть. Никто не шел за его гробом, никто не был поражен вестью о его смерти. Печальное существование его, переброшенное на чужую землю, село как-то незаметно, не исполнив ни своих надежд, ни ожидания других. Бегун образованной России, он принадлежал к тем праздным, лишним людям, которых когда- то поэтизировали без меры, а теперь побивают каменьями без смысла. Мне больно за них. Я многих знал из них и любил за родную мне тоску их, которую они не могли пересилить и ушли — кто в могилу, кто в чужие края, кто в вино.

Много раз хотелось мне поговорить об их труде существования… и я останавливался всякий раз с той внутренней дрожью, которую испытывает физиолог, дотрогиваясь до разоблаченных готовален жизни… Удастся ли мне победить это чувство — не знаю, а хотелось бы. Каждая эксцентрическая жизнь, к которой мы близко подходили, может дать больше отгадок и больше вопросов, чем любой герой романа, если он несуществующее лицо под чужим именем26[26]. Герои романов похожи на анатомические препараты из воска. Восковой слепок может быть выразительнее, нормальнее, типичнее; в нем может быть изваяно все, что знал анатом, но нет того, чего он не знал, нет дремлющих в естественном равнодушии, но готовых проснуться ответов, — ответов на такие вопросы, которые равно не приходили в голову ни прозектору, ни ваятелю. У слепка, как у статуи, все снаружи, ничего за душой, а в препарате засохла, остановилась, оцепенела сама жизнь, со всеми случайностями и тайнами.

К тому же у нас необходимее, чем где-нибудь, снимать маски и портреты, мы ужасно легко распадаемся с только что прошедшим. У нас жизнь не продолжается исподволь, а перескакивает

88

от одного направления к другому. Недостаток Kopней балласта делает эти перескакивания чрезвычайно легкими для верхнего слоя. Я не хвалю и не порицаю этого, а только констатирую.

Близкое прошедшее, впрочем, везде становится резко отчуждаемым, почти враждебным с настоящим; противоположности, разницы не примирены еще далью и перспективой — не оправданы пониманьем. Мы скорее узнаем близкое и родное в шитых бархатных и гродетуровых кафтанах, в пудреных париках, в якобинском костюме и в английском фермерском фраке времен Питта и Фокса, чем в талии на затылке и рукавах с буффами двадцатых годов. Тот только схватывает единство в этих превращениях, кто сам носил суконные тунели на шее вместо воротника, сплющенные воротники в четверть шириною, а теперь носит исчезающий, едва заметный воротник нынешнего покроя.

Я в этом отношении был счастливо поставлен, потому мне и хочется этим воспользоваться.

Жизнь моя сложилась рано, и я долго оставался молод. Воспоминания мои переходят за пределы николаевского времени; это им дает особый fond27[27], они освещены вечерней зарей другого, торжественного дня, полного надежд и стремлений. Я еще помню блестящий ряд молодых героев, неустрашимо, самонадеянно шедших вперед… В их числе шли поэты и воины, талаты во всех родах, люди, увенчанные лаврами и всевозможными венками… Я помню появление первых песен «Онегина» и первых сцен «Горе от ума»… Я помню, как, перерывая смех Грибоедова, ударял, словно колокол на первой неделе поста, серьезный стих Рылеева и звал на бой и гибель, как зовут на пир…

И вся эта передовая фаланга, несшаяся вперед, одним, декабрьским днем сорвалась в пропасть и за глухим раскатом исчезла…

В стране метелей и снегов,

На берегах широкой Лены…

Я четырнадцатилетним мальчиком плакал об них и обрекал себя на то, чтоб отмстить их гибель.

89

Время светлых лиц и надежд, светлого смеха и светлых слез кончилось. Порядком понял я это после, но впечатления того времени, переплетаясь с мифическими рассказами 1812 года, составили в моей памяти то золотое поле иконописи, на котором; еще чернее выходят лики святых.

Когда немного улегся террор и шум николаевского венчанья на царство, начали показываться какие-то потерянные люди, несчастные, ненужные, не знающие, куда идти, т. е. незнающие ни цели, ни дороги, но чувствующие, что так жить нельзя, что выйти надобно, — люди, откуда-то оторванные и покинутые в опасном месте, как «Дети в лесу». Старшие из них были уцелевшие декабристы, мы замыкали их процессию, как уличные мальчики замыкают уходящий полк, и сами росли в лишних людей. За нами шло уже поколение без воспоминаний, кроме детской и годов школы, оскорбленное грубым притеснением, без прямой связи с прошедшим, без прямого упования на будущее, болезненное, чахлое, оно вяло в листе и безотрадно гибло на полдороге. Многие из них умерли моложе нас летами и старее сломившимся духом.

Не много в их числе развилось энергии, но много ее сгублено в внутренней работе и в внутреннем разладе, в поднятых вопросах, в поднятых сомнениях и в неимоверной тяжести жизни. Грешно в них бросать камни. Вообще лишним людям тех времен обязано новое поколение тем, что оно не лишнее.

…В тридцатых годах меня поразили две личности, две уцелевшие античные колонны на топком грунте московского великосветского campo vaccino28[28]. Они стояли рядом, напоминая своей печальной, своей изящной ненужностью что-то рухнувшееся — что именно, было трудно сказать, полиция подобрала все развалины и все осколки. Орлов и Чаадаев были первые лишние люди, с которыми я встретился.

Они были розны (я писал об обоих29[29]). Я лучше многих знал их недостатки, но для меня они были библейскими личностями, живыми легендами, я их принимал, как они есть, не торгуясь, не бракуя, и потому-то, может, лучше других понял их трагическое

явление. Они были сломанные люди, один совершенно dëpaysë30[30], другой оскорблен; их упрекали за это люди, которые никогда не решились бы упрекнуть человека с переломленной ногой, что он хромает.

Косо посматривал мой отец на то, что я, дичась общества почтенных и солидных людей, с такой горячностью и готовностью бежал по первому приглашению Орлова — «конечно, умного, но опасного человека». Я тогда только что вышел из Картлов Мооров и поступил в Московский университет; особого рода восторженность, которая сопровождает переход от отрочества в юность, еще не проходила.

Впечатление, сделанное на меня первыми лишними людьми, было до такой степени сильно, что после долгой разлуки с ними они всего живее остались в памяти.

Переведенный из Вятки во Владимир, я принялся описывать под именем Малинова вятское житье-бытье. Сначала я писал31[31] весело, потом мне сделалось тяжело от собственного смеха, я задыхался от поднятой пыли и искал человеческого примирения с этим омутом пустоты, нечистоты, искал выхода хоть в отчаянии, но только в разумном, сознательном, и, ничего не найдя, наклепал на Малинов-Трензинского и, не думая не гадая, сделал портрет Чаадаева, даже наружность взята с него: «Нежное, белое, как мрамор, лицо, серо-голубоватые глаза, холодная улыбка, чело, как череп голый» — так резко осталась его личность в моей памяти.

Когда я воротился в Москву, Орлов угасал и вскоре угас. Чаадаев был еще высочайше утвержденным сумасшедшим и стоял как-то особняком между новыми людьми и новыми вопросами.

Перед моим отъездом из России, на прощальном ужине, я предложил прежде всех тостов выпить за старшего из вас — за Чаадаева. Чаадаев был тронут, но тотчас принял свой холодный вид, выпил бокал, сел и вдруг опять встал, подошел ко мне, обнял меня, пожелал нам счастливого пути и с словами «простите меня, мне пора» вышел вон. Я его не удерживал и проводил

91

до дверей; стройная, прямая в старости фигура Чаадаева исчезла в дверях середь приутихшего пира и так осталась в моей памяти; я его больше не видел.

Жаль, что два последних поколения не знали таких предшественников. Имея много ненавидеть и презирать, им почти нечего было любить и уважать. Целые стороны внутренней жизни остаются непонятными, наглухо и навеки заросшими в сердце человека, не перешедшего ни беспредельной любовью к матери, ни восторженным уважением к своим отцам-таеэМ.

Прошло пятнадцать лет после того, как Чаадаев исчез в дверях. Я пережил целый том истории да свою целую жизнь, и вдруг в 1861 году возобновилась одна из встреч 1831 года, и я опять чувствовал себя молодым студентом.

Старик, величавый старик, лет восьмидесяти, с длинной серебряной бородой и белыми волосами, падавшими до плеч, рассказывал мне о тех временах, о своих, о Пестеле, о казематах, о каторге, куда он пошел молодым, блестящим и откуда только что воротился седой, старый, еще более блестящий, но уж иным светом…

…Я слушал, слушал его, и когда он кончил, хотел у него просить напутственного благословения в жизнь, забывая, что она уже прошла… и не одна она… Между виселицами на Кронверкской куртине и виселицами в Польше и Литве, этими верстовыми столбами императорского тракта, прошли, сменяя друг друга в холодных, темных сумерках, три шеренги… скоро стушуются их очерки и пропадут в дальней синеве. Пограничные споры двух поколений, поддерживающие их память, надоедят — и им предоставят амнистию забвения. Из-за них всплывут тени старцев-хранителей и через кладбище сыновей своих призовут внуков на дело и укажут им путь.

Пусть они и идут по нем. Но пусть же поймут и то, что тоской и стремлением выйти из насильственного бездействия, томной затратой себя промежуточные поколения людей лишних и праздных приблизили, сгладили его — и мирно благословят их разбросанные могилы.

…Зачем у меня нет такого таланта, как у И. Тургенева, —

92

какую бы я составил группу праздных и затерянных людей для того, чтоб помирить детей с отцами.

Но за неимением его прощусь с вами, мой милый будущий друг, вы меня простите, что я говорил с вами о прошедших друзьях (пожалуйста, не смешивайте их с