фригийской шапкой.

И тот же человек остановился испуганный, как перед Медузиной головой, перед юридической церковью, неред догматомримского права безграничной собственности. В посягательствена ее самовластье видит он гибель личной свободы, объявляет его чуждым гению латинских народов и указывает вдали на наши степи… «Коммунизм и рабство, казнитесь, мол, вот куда вы идете!».

Мне больно было за него и за нас, я не вытерпел и вапиеалему:

«Мы представляем, почин иного отношения человека к почве, наша задача состоит в опыте развития личной свободы- без потери права на землю, в опыте ограничения самодержавия недвижимой собственности неотъемлемым правом на поземельное владение, словом, сохранения общинной собственности рядом с личным пользованием. Посельщики, сами, разработавшие нашу землю, привычные к полевым переделам, без слоя завоевателей

98

на наших плечах, нам легче других европейских народов осуществить одно из решений социальной задачи. Отношение человека к земле, так, как мы его понимаем, не новое изображение в России, это первобытный факт, естественный, прирожденный в нашем быте, мы его нашли родившись, потом забросили, не поняли, и теперь хотим, с искренним раскаянием, развить его при помощи науки и опыта западного мира.

Отнимите у нас эту задачу, и мы снова впадем в варварство из которого едва вышли, или останемся ордой завоевателей.

И вот причина, почему мы не променяем наш аграрный кон в его неразвитии ни на старое латинское право, ни на англо-саксонское законодательство. Религия собственности по римскому закону, по французскому кодексу убила бы нам вперед наше будущее, так, как убила в союзе с церковью вашу великую революцию. Ясно, что с двумя такими абортивами республика девяностых годов не могла родить ничего живого.

Народ парижский понял это, когда, поднимая в первый раз голову после бурь террора, он заявил свою нужду в Конвенте мрачным криком: „Хлеба!» Его отпустили, ничего не делавши для него. Он с тех пор перестал мешаться в дела, и был прав.

Безумие Бабёфа, утопии почти .всех социальных учений нисколько не опровергают начал. Напротив, степень жара, бреда свидетельствует, о силе болезни. Припадки соответствуют страданиям — дают право на патологическое заключение. Если терапия не удалась, из этого не следует, что вопрос леченья следует обойти. К тому же, как мы видим, это невозможно.

Социальный, экономический вопрос — Magnum Ignotum37[37] времени. А потому-то мы всякий раз обращаем, когда представляется случай, внимание наших старших, наших patres conscipti в науке и цивилизации на то, что прозябает в наших степях. До сих пор на Россию смотрят как на лавину, угрожающую падением. Мы хотим показать, что под снегом есть земля, владеемая иначе, чем историческая земля старого мира.

Такова была причина, которая заставила меня в 1851 г. написать длинное письмо к знаменитому другу вашему (теперь

99

и моему, скажу я) Мипгле. Вообще после неудачи Февральской революции я только об одном этом и проповедую… Вы мне это, наверное, поставите в облегчающую причину. Восхищаясь строгой, величавой картиной, полной силы и отваги, которой вы изобразили самоубийство революции католицизмом, я невольно вспомнил о другом враге».

…Его-то мертвыми руками из-за гроба попробовал схватить за горло… боец иного закала, Прудон… но в могилу себе не стащил. И так, как Кине все-таки оставил щель, захлопнувши дверь, так Прудон не настолько раскрыл ее, чтоб можно было пройти…

— Cordon, s’il vous plait!

…Il faut donc, messieurs, qu’une porte soit ouverte ou fermée!38[38]

10 января 1866 г.

100

НА ВОЛЫНЬ!

Наконец-то для Москвы, как для Помпеи, настает последний День. Издатель его едет на Волынь, — спасать народность русскую (о силе, прочности и упругости которой в южнорусском крае было столько наговорено тяжелых фраз).

«Нехорошо обстоит у нас дело в юго-западном крае», — пишет в своем «Aux armes, citoyens», 1 февраля, г. Аксаков. Русское крестьянство, казалось, справилось с польским восстанием, — не тут-то было, оказывается, что и они недовольны такой шаткости у г. Аксакова

сделался, по собственному незнанию, прилив к голове, и не дожидаясь отлива, вот как он пошел на всех парусах:

Это (недоразумение русских крестьян) уже вдвое, вчетверо оскорбительнее — от этого оскорбления кровь кидается в голову. Как же это стало возможным? Как же это случилось? Кто в этом виноват? Что обнадежило поляков, что подняло их упадший было дух, что, наконец, какой злой гений сумел наиблагоприятнейшие для нас обстоятельства сделать худыми и худые для поляков обратить в благоприятные? Каким образом можно было православное, верное Руси и русскому царю русское крестьянское население смутить и нравственно обессилить?..

Что же нам делать? Не ложится ли на нас всех, честных, способных, образованных, тяжким упреком это мужицкое раздумье, эта горечь родного чувства? На Волынь/ — вот что надо. Надо всем, которые свободны, могут располагать собою, в ком живо русское чувство и силен стыд русского общественного греха, поспешить на Волынь, в Подолию, в Киевскую область, занять места мировых посредников и тому подобных, восстановить союз братский, и воскресить веру в русское имя, загладить тяжкие вины пред тамошним русским народом — людей, именующихся русскими, да еще из «Москвы». Надо разбудить дремлющее русское, туземное, хотя и очень малочисленное общество, надо заявить наше полное признание всех прав местной жизни, ее обычаев и особенностей, надо оградить народ от поляков и от недостойных русских деятелей, и от

101

коварной интриги; и от неразумного усердия слепых исполнителей воли начальства (ими большею частию не понимаемой), и от иезуитизма, и от сервилизма — чтоб пахнуло светом и воздухом, братской любовью и правдой, и тогда оживленному русскому народному чувству не страшны будут галицийские шайки, ни козни польских или ополячившихся русских туземных панов!

«ББ ЫОИО» И ББ Т2ЛИ ЗА ЗЕМЛЮ И ВОЛЮ

После этого мы, никогда не сомневавшиеся, что в издателе «Дня» «живо русское чувство и силен стыд», понимаем, что ему нечего делать, как бежать за подорожной и спасать безостановочно Волынь, будить туземное русское общество. Дай бог ему не встретить ни бешеных волков, ни катковских корреспондентов ни — что еще может быть хуже — ни виселиц, на которых висят польские патриоты, задушенные официальными русскими убийцами. Это зрелище может ему напомнить страшную фразу его статьи, в которой он жалуется «на мертвенность общественного участия к краю« на фальшивый гуманизм, превращающийся на практике в галантерейное, вроде восхваляемого лакеем Осипом в „Ревизоре», обращение с высшим польским сословием!» 

Мы никогда не сомневались, что знамя, поднятое нами, и справедливо и народно; но мы не ожидали в таком скором времени таких почетных союзников, как «Le Nord», «международный журнал» и, следственно, независимый от русского правительства, и как само русское правительство, независимое и уже, конечно, не закупленное «Nord’ом». Но такова сила правды, volentem ducit, nolentem trahit39[39]. Дело было вот как: Е. Мезон, видя, что «международный журнал» передал отрывки его статьи о Польше неудовлетворительно, просил международную редакцию поместить его письмо к ней, что она и сделал 14 февраля. В этом письме Е. Мезон сказал, между прочим что, по его мнению, боязнь поляков признаться перед Европой в социальных тенденциях восстания много помешала революции. «Я, — говорит он, — принимаю программу Герцена ЗЕМЛЯ и ВОЛЯ. Без нее нет спасения»… и проч.

«Международный журнал» поместил через день ответ русского патриота de Moller. Патриотическое сердце de Moller всего более обиделось тем, что г. Мезон не догадался, что русское правительство само проводит девиз Земля и Воля, только «в пределах права и порядка. «Напрасно, — восклицает de Moller, — г. Мезон приписывает этот девиз Герцену. Идея, начало, которое оно выражает, создано в теории народом, а на практике приложено правительством в пределах права и порядка. (Тесненьки должны быть пределы и плоховаты порядки: земли не дано — разве свободы… не правда ли, бездна?) Г. Герцен только

103

уронил этот девиз в общественном мнении, не обращая внимания на существенные границы всякой реформы и придавая словам Земля и Воля смысл, который скорее идет словам грабеж и безвластие (spoliation,et anarchie)». Последнее к делу не идет и есть больше личное мнение патриота де Моллер. Мы других средств до сих пор, как созвание земского, бессословного Собора, не предлагали. С первым же мы совершенно согласны: не мы выдумали, а народ русский подсказал нам, что надобно ставить на хоругви, наша заслуга только в том, что при шуме барабанов, положений, учреждений, освобождений, мертворождений мы уловили их, но все это не имеет важности — для нас важно признание международного журнала, независимого от русского правительства, но дружески к нему расположенного, что русское правительство становится под хоругвь Земли и Воли, правда, в неопределенных пределах права и порядка, но Kaiser ist jung40[40] — еще выработается.

УМИРОТВОРЕНИЕ ЛИТВЫ, УСПОКОЕНИЕ ПОЛЬШИ…

«Мятеж подавлен, шайки больше не существуют… порядок восстановляется, Литва умиротворена и счастлива, последние следы беспорядков исчезли»… Так несколько месяцев начинаются новости о Польше в русских газетах. Затем следует рассказ казней и битв. К чему эта тупая, афишечная реклама?

Она нам напоминает одного старого приятеля и должника. Когда люди осторожного прогресса и осмотрительного либерализма стали нас оставлять, оставил и он нас; но, более постоянный в своих симпатиях, он оставил одного из нас, именно меня, только вполовину, т. е. перестал быть приятелем и остался должником. Этот верный должник в прежние годы писал ко мне довольно часто письма, составлявшие удивительные вариации

104

на очень простой мотив: «Дела мои идут прекрасно, и поэтому я скоро заплачу тебе долг». Несколько из них я сохранил и думай со временем издать, в погашение 1/10 000 должной мне суммы и в руководство нуждающимся в таких посланиях.

«1 мая. — Дела мой идут очень хорошо, Агофоклея Карповна едет на воды, и я ее через неделю увижу, как покончу с ней Дело, так и вышлю деньги, которые взял у тебя наперехват, жди, пожалуйста, до 23 мая… нет, чтоб и этот раз не ошибиться, до 27-го».

«28 мая. — Насчет денег ты не беспокойся. Дела приняли окончательно прекрасный оборот, но Агофоклея Карповна с собой ничего не взяла. Почта ходит очень долго. Она писала вчера, делать нечего, ответ будет между 15 июнем и 20, стало 22 деньги у тебя».

22 июня — вместо денег у меня в передней мальчик с пуговками, в каком-то конноегерском мундире, фактор из Submarine telegraphical South-Western Gracechurch Street Company — 4 sh. 6d — Кто умер? Кто родился? Срываю печать. «Ждать — 20 не ответ — Москва — писать — десять дней. Дела хорошо».

Самое пикантное этой переписки состояло в том, что соотчич, бравший деньги наперехват, писал эти вещи с святой добросовестностью, он верил, так, как верят в чудеса или медицину, что дела его поправляются, верил в Агофоклею Карповну, досадовал и при каждом