возобновленном луче надежды брался за перо и извещал меня «о счастливой перемене в делах». Я просил его только одного, как уступку, не телеграфировать никогда, потому что, в сущности, мне было все равно четырьмя днями позже узнать, что дела моего приятеля поправляются, и что денег он мне все же не пришлет.
Но правительственные рекламы не имеют за себя и этой на наивности, они вовсе не верят в свою Агофоклею Карповну и знают очень хорошо, публикуя в неделю три раза, что «последние шайки повстанцев побиты наголову», что они не последние я не побиты. Бездарное и расслабленное правительство не может справиться с изумительной энергией восстания и не догадывается, что, печатая месяцы балаганные афиши, вроде лондонской
Алгамбры или Креморна41[41], о «поражении мятежа и умиротворении края», оно лишает себя, рядом с финансовым окончательно погубленным кредитом, всякого кредита нравственного.
ЕВРОПЕЕЦ
Под этим названием вышел в Дрездене 1 № новой еженедельной русской газеты. Редактором ее Л. Блюммер. «Ярый патриотизм, дошедший до полнейшего безобразия», как говорит корреспондент нового журнала, набил до того оскомину, что, русский орган хочет называться «Европейцем». Характер журнала еще не очень определен. Эпиграф его — «Добро через правду/» — больше добрый, чем резкий. По одному листу судить о том, что «Европеец» считает за добро и что за правду, мы не беремся.
Нас «Европеец» вот как отпевает в петербургской корреспонденции: «Вообще Герцен потерял все свое влияние. Статьи его почти подряд… (что значат эти точки в двух-трех местах «Европейца», мы не знаем, может, добро через правду скорее проходит, чем правда через саксонскую бдительность?) они идут слишком вразрез с общественным настроением, чтобы производить что-либо, кроме раздражения. Ярые патриоты предают его проклятию, умеренные… (опять точки!), а прогрессисты вздыхают и сожалеют, что он действует так бестактно, не умеет заговорить таким тоном, который нашел бы путь к совести большинства» и проч.
В том же журнале говорится: «Слово изменник у нас в моде Для всякого человека, кто не бредит виселицами для поляков
106
и Катковым (уж это не новое ли какое орудие пыток?). Так, например, в. к. Константина все величают изменником, а г. Катков иносказательно величает его так и печатно… Но что всего грустнее, так это что большинство находит все это прекрасным. Против поляков раздражение страшное во всех классах общества. Нельзя сказать слово в их защиту» и проч.
Мы очень хорошо знаем, что такое такт и до какой степени он важен. Но мы вовсе не хотели остаться dans les bonnes grâces42[42] этого стада рабов, «при которых нельзя сказать слово в защиту Польши», а можно вешать раненых, военнопленных, и «которые бредят виселицами и Катковым». Есть обстоятельства, в которых такт равняется измене, в которых уступки и компромиссы — безнравственны. Мы простояли тридцать лет под одним знаменем, формулы его менялись, основы никогда, и лучше замолчим, чем, кривя душой, доискиваться задним обходом до совести степных и городских Калибанов, жующих пироги в честь Муравьева.
У кого совесть есть, тот мог понять сквозь наши слова негодования нашу боль и нашу любовь… 1863 год проехал тяжелой колесницей по груди — дух бодр, вера цела… но цела и злоба, и ненависть. Хорошо тому, кто сохранил столько мудрости и независимости, что может, видя срам и запустенье родины, отрясти прах с ног своих и быть «Европейцем». Мы не хотим быть европейцами, для нас поздно, мы не можем не быть русскими и только русскими.
107
ОСВОБОЖДЕНИЕ КРЕСТЬЯН В ПОЛЬШЕ>
Освобождение крестьян в Польше без сомнения важнейший факт в кровавой борьбе, которую плохо и бесчеловечно ведет Россия с Польшей. Главный пункт разрешен с русской и с социальной точки зрения. Земля идем с волей, в этом-то и был весь вопрос. Но знаете ли, на каких основаниях он решен?.«Законодательные меры, — говорит манифест, — увенчались (по делу освобождения крестьян в России) быстрым успехом благодаря деятельной (!) помощи, оказанной Нам русским поместным дворянством. Но в Царстве Польском указы (поименованы) не встретили, к глубокому прискорбию Нашему, того содействия…» Далее говорится о смутах и о здравом смысле поселян. Итак, вот критерием для разрешения одного из величайших социально-экономических вопросов. В Маниловке помещики оказались покорными, готовыми на жертву (хотя это и неправда) — в награду им нет у крестьян действительного права на землю. В Заманиловке помещики буяны — право крестьян на землю признано. В сущности, новый указ свидетельствует, что со всей своей военной силой, со всей помощью Пруссии и Австрии, со всеми ужасами Муравьева и других людоедов правительство русское не мажет сладить с восстанием в Польше.
108
ЛОГИКА ПАДЕНИЯ
Нравственное падение имеет свою неумолимую логику, свою геометрическую пропорцию быстроты и свой закон квадратов расстояний. Нравственное падение — один из видов помешательства, который гораздо чаще переходит в совершенное безумие, чем возвращается вспять в нормальное состояние Мы с невольным ужасом глядим на быстроту, с которой несутся наши литературные Абадонны в бездонную пропасть душевной черноты и бесстыдства.
Стоит сделать первый шаг, стоит немного спуститься по нежному склону, остальное пойдет как по маслу — что ни шаг, путь все глаже и кони неудержимее.
В этом отношении издатель «Московских ведомостей» представляет разительный пример. Он имел некоторый успех в начале нынешнего царствования. Всякое либеральное воззрение было тогда ново, и обозрения «Westminster review» в его «Вестнике» считались русскими.
Высокомерная, надутая натура Каткова, действительного литературного parvenu, потерялась. Он явился каким-то дядей русского развития, строптивым умерителем излишеств, мерою всего хорошего и разумного, разумного и возможного. Русское общество он открыто презирал, открыто оскорблял и постоянно противуполагал ему Англию, ее учреждения. Гувернерский тон, переходящий в дерзко-начальнический, вызвал наконец досаду и смех. Такого рода самолюбие (самолюбие прежних статских советников может многое вынести, но насмешки никогда. Смех раздражает их болезнь, отместка, какая бы ни была, им кажется позволительной и нравственной.
109
Петербургский пожар дал издателю «Московских ведомостей» случай отшутиться. Он обвинял в нравственной круговой поруке с зажигателями молодых людей, смеявшихся над ним Их и без того таскали в крепость, у них не было ни права защиты, ни права протеста, донос на них мог их свести на каторгу; а «Московские ведомости» продолжали свое. Им что .за дело… зачем смеялись!
Дальнейшая история болезни идет как по писаному. От проповеди Англии по Гнейсту до проповеди Польши по Муравьеву — «Ведомостям» пришлось пройти всеми грязями и всеми искусами полицейской карьеры; им пришлось выносить упрек людей, которым трудно отказать в уважении, и товарищеское трепанье по плечу других, которым невозможно отказать в презрении… Еще небольшое усилие — и человек выходит победителем и торжественно говорит свищущей толпе: «Да, я доношу, и мне дела нет, что из этого будет, я служу доносом моему правительству, перо мое — меч мой».
После этого кризиса человек начинает откровенно ненавидеть все человеческое, все свободное, все стремящееся к независимости. Его оскорбляет волостной суд, в котором мужик судит; его досадует прежний товарищ, его брат-бедняк, желающий стать в уровень с богатым; его приводит в ярость прусская оппозиция и датские демократы.; его приводит в бешенство стремление женщины выйти из-под опеки и стремление малороссиян иметь перевод св. писания на свой язык. Инквизиционная ревность становится страстью, манией.
В финляндской палате рассуждают об отменении смертной казни. Какие-то пасторы желают ее удержать против огромного большинства. Корреспондент «Москов. ведом.», забывая, в какой застенок он пишет, заметил несообразность их христианского звания с этой слабостью к казням. Редакция этого не могла пропустить и прибавила, что напрасно корреспондент так легко говорит об этом трудном вопросе, что его не разрешишь с точки зрения гуманности. Нет, у нее не вырвешь осужденного с головой, она не уступит даром судороги человека, которого вешают, — что за дело, что Россия может Финляндии отвести какой-нибудь угол в Минусинске или Туруханске, какой-нибудь рудник близь полюса, — казни ей милее.
Но вот совсем другой случай. Евреям наконец-то начали по дощечке разгораживать забор, за которым их держало дикое правительство. Им открывают, хотя как в steeplechas’e43[43], с страшными препятствиями, возможность жить в России; между прочим позволяют лм учиться в русских учебных заведениях, получая по экзамену те же права, как все другие. Издатель «Московских ведомостей», который и был бы рад, что евреев будет меньше в западных губерниях, в видах поощрения русской народности, — но вдруг его поражает страшная мысль, что с ним, с столбовым русским боярином рядом сядет какой-нибудь жид. «Что, — взывает он, — если эти приманки (классный чин) в самом деле окажутся успешными, если евреи за невозможностию выбраться из края, откуда выход им заперт хлынут в наши университеты и, не имея капиталов, чтобы вступать в торговлю, захватят большую часть так называемых либеральных профессий, профессорских кафедр и служебных мест?»
Далее Каткова выручит ограниченность человеческой натуры — далее остается одно чистое помешательство, такое, в котором добро и зло, черное и белое совершенно спутаны и человек уже рассматривается не с антропологической точки зрения, а зверем такой-то клетки и такого- то №.
Около двух лет издатель «Моск. вед.» проповедует о нашем ,«повреждении и сумасшествии». Не надобно копать другому яму — так, как теперь идут дела, мы убеждены, что не нас, а издателя «Москов. вед.» скоро придется навещать в больнице бритого и под капелью.
В этом всего более нас убедили последние №№ его журнала. В «Моск. вед.» начинают бредить, им мерещатся заговоры против их издателя; они находят зачинщиков, неприязненные демонстрации. Кому этого мало, мы серьезно просим прочесть передовую статью «Моск. вед.» 35 № — она вовсе не имеет человеческого смысла.
111
Как туго и плохо прививается у нас все человеческое и образованное. С одной стороны подлые, унизительные, ползущие у ног выражения, только употребляемые в передней степных помещиков, вроде «начальник губернии соизволил препроводить», «соблаговолил отвечать»; и рядом — руганье врага, противника побежденного… Когда же эти тигры и ослы поймут, что гнусно убивать пленных и еще гнуснее приговаривать их с ругательными эпитетами. «Рус. инв.», например, говорит о расстрелянии в Сувалках Яна Красинского за двукратный побег u разбойничьи шайки… Когда же они устыдятся не только своих дел, но своих слов?
ЗАПРОС «ДНЮ»
В 9 № «Дня» напечатано следующее : «Лучшим дополнением к этим грамотам (о золотой воле) могут служить те документы на владение подданными, которые раздавались в награду за участие в рухавке и которые часто находили на пленных повстанцах».
Напечатать такую вещь, не прилагая доказательств, очень смело, но, вероятно, издатель имеет их в виду, и мы требуем, чтоб он их представил. В то время, когда конвой сосланных поляков за конвоем идет в
