оставлял в прошедшем году Англию. А земский царь не простил ему его любовь, его веру… Рабы бессловесные нужны этим земским монголам, солдаты, молчащие во фрунте, нужны этим немецким кейзерам.
…Но если мы от всей души отпускаем Мартьянову его фантазию преображенного царя, то спешим заявить, что и наша амнистия имеет свои границы и что под сказанное нами вовсе не подходят новые проповедники русско-царской демократии, особенно уж потому, что они за свои фантазии идут не в каторжную работу, а вверх по службе.
В самый разгар польского вопроса у нас укоренилось в обществе и журналистике мнение совершенно ложное, сбивающее все понятия, парализующее всякую деятельность, бездушное в отношении к Польше и лицемерное в отношении к России. Взгляд этот, одна из выродившихся отраслей славянофильства, состоит в том, чтоб принимать цели за достигнутое, зародыши — за совершенных людей, идеалы — за существующее и задачи — за их решения.
Помнит ли кто-нибудь старую барыню, описанную Диккенсом, у которой был тик, немного смахивающий на помешательство? Она ждала, что ее племянница родит дочь , которую она будет воспитывать, а племянница родила сына. Старая барыня сначала приняла это за личность, обиделась, разбранила мать, доктора, служанку; но потом сама поправила дело,
предполагая, что несуществующая девочка существует и наделяя ее всеми достоинствами своей фантазии.
То, что может быть очень мило в пятнадцатилетней институтке, мечтающей о счастье пастушков, живущих цветочками, и бабочек, порхающих по ним, и очень достолюбезно — как говаривали во время оно — в старой тетке Копперфилда, вовсе не мило и не достолюбезно в публицистах, делающих из этих фантасмагорий полицейские кистени против Польши.
14
Схвативши там-сям какие-то неясные понятия о социальном призвании России, об отсутствии в ней крепкого аристократического начала, наши милейшие мечтатели проповедуют, что Россия представляет какую-то демократическую империю, какое-то царство равенства и масс, что она борется с Польшей во имя крестьянской свободы против помещиков и пр.
Не ошибайтесь — они говорят не о той России, которая составляет цель наших стремлений, к которой все двигается и идет, но до которой ничего еще не дошло, а об России настоящей, чиновничьей, казарменной, петербургской, аракчеевской, николаевской, муравьевской.
Да где же жили все эти институтки с бородами или давно ли же они родились, что не видали ни крепостного состояния, ни помещичьего житья, ни положенья солдат, ни вельможничества, ни начальнического ты, ни засеченных дворовых, ни изнасилованных женщин? Как это у них память так коротка? состраданье, негодованье так коротко?
Человек едет где-нибудь в Ковенской, Минской губернии, сердце у него сжимается, слезы готовы брызнуть при виде бедных, покосившихся лачуг возле пышных панских палат… И мы чувствовали это, только не ездили за этим ни в Ковно, ни в Гродно, а возле Москвы и Петербурга. Или они так прямо из Смольного монастыря да и по казенной надобности в Ковно?
Это отвратительнейшая демагогия, под которой скрывается не только ложь, но и вызов на восстание, одобренный высшим начальством и демократическим шефом жандармского братства.
Мы верим и верили всю жизнь в великую будущность русского народа, видим в нем стихии широкого социального развития (мы не говорим демократического, потому что для нас это слово неясно), мы чувствуем не меньше севернопчельских Бабёфов и «дневных» Гракхов, как вся эта скорлупа, короста, паршивость дворянского чиновничества, немецкого бюрократизма, доктринаризма, экзерциргаузизма и пр. остается на поверхности, не идет в глубь; но чувствуем, с другой стороны, что за гнет, что за гниль, что за боль она производит на всем теле и что за помеху делает всякому внутренному развитию. Не преступление ли уверять тяжко больного, что он здоров?
Говорить человеку, которого дуют палками, что это только поверхностно и что, в сущности, он вольнее своего соседа, — последняя степень презрения к нему и к истине.
Между Россией, едва отирающей кровавый пот свой, Россией «Положений» и Россией золотой воли, воли вольной, есть еще Россия гербовой бумаги, русских немцев, военных и штатских генералов, сенаторов, приговаривающих за честную речь к каторге, и государя, утверждающего их приговоры3[3]. И она еще постоит за себя!
16
НАШИМ БИБЛИОГРАФАМ, БИБЛИОФИЛАМ,
ЛЮБИТЕЛЯМ СБОРНИКОВ И ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ И ПР.
Мы обращаем внимание гг. библиофилов на легкое теперь собрание всех документов, служащих к иллюстрации эпохи подлости, через которую проходит русское общество. Пусть будущее поколение узнает имена людей, посылавших адресы палачам; людей, подписывавшихся на сооружение иконы, храма во имя несчастного Архистратига Михаила … Пусть дети узнают статьи отцов… пусть новая хрестоматия соберет в один букет все, что наша отхожая журналистика публиковала за 1863 год или, еще лучше, с знаменитого пожара в Петербурге, по которому не найдено ни одного зажигателя — и столько шпионов-литераторов.
Года через два, три это будет трудно сделать; а нужно ли говорить о серьезной важности закрепить для будущего эти послужные списки раболепья и подлости.
17
ПЕРЕЧЕНЬ ДОНОСОВ
Вновь поступили по ведомству Каткова доносы на Финляндию, Трубникова и Гильфердинга, но главный донос сделан «Совр. л.» на «Голос» (под именем этого журнала тайная полиция разумеет Головнина). Он обвиняется в «волновании молодежи и подрывании устроивающегося порядка в университетах»… Итак, Головнин-Краевский, скоро и вас поведут по Владимирке… Как хорошо сделал Константин Николаевич, что подобру да поздорову уехал от Каткова за границу.
МЯСОЕДЫ САМОДЕРЖАВИЯ
Гиены наши не устают в Польше, одно убийство за другим, и какой одно, газетчики начинают считать жертвы гуртом, par fournée, и нет звука в пустом сердце петербургского благодушника, который бы разбудил его сонную совесть и заставил бы прокричать «отбой» кровавым мордашам своим… Нет, в этом сердце ничего нет, ни во всем хоре, окружающем его… Да и какая может быть струна пощады у них? Разве это не родные дети крепостников, разве их отцы, матери, они сами щадили беременных женщин на барщине, дворовых на конюшне, разве они не заколачивали солдат в гроб и не засекали своих русских крестьян, православных, покорных?
…И старика Падлевского, застрахованного кровью сына, выкупленного ею, — и его они убили … перед ним, за ним
18
идут, идут …воины, попы, юноши, старики на кровавый помост, на котором русские звери доканчивают их…
Бедная, опозоренная, обманутая Россия, темная Россия, она не знает, что делает, как не знали львы, терзающие святых мучеников перед благородной римской публикой, что за кости трещали в их челюстях. Знают это царь и его советники, генералы и столбовые дворяне, знают это гнезда немецкой учености — университеты и редакции полицейских журналов. А впрочем, пожалуй, и они не знают.
Какой бы взгляд ни был на польское дело, казни эти бессмысленны; что они Сибирь так уж населили, что места нет? Польской кровью клевреты подслуживаются, ее уровнем меряется преданность…
Темный, слепой лев, помни это, и в твоих жилах есть кровь… и ею можно мерить нежность к престолу, и тем яснее, что это родная кровь!
ЗАГАДКА ДЛЯ НОВОГО ГОДА
Кто был старичок… не очень давно приезжавший из …кажется, из Швабии в Цюрих, очень скромный, так что и имени своего не сказал, очень любопытный, особенно насчет польских дел и русских путешественников? Одни говорят, что это собственный корреспондент собственной его величества канцелярии, другие — что это столоначальник из «Московских ведомостей», третьи говорят не то… А мы знаем, кто старичок!
ПОВОРОТНАЯ ЛИНИЯ
7/19 декабря в петербургском Английском клубе был семейный (?!) праздник в честь князя А. М. Горчакова. Из подробной реляции, помещенной в «Северн. пчеле», не видно, чтоб дети этой английской, но и с тем вместе петербургской семьи пили тосты Муравьева и Берга…
Пометим и это!
Корреспондент «Теймса» (30 декабря) сообщает, что князь Суворов, Головнин, Валуев, Рейтерн и Татаринов не подписывались на икону польскому палачу. Он, между прочим, говорит о «Мг. Tucheff, the Moscowite Juvenal». Это ошибка или опечатка, московский Ювенал этот — Тютчев. Его милое Gelegenheitsgedicht4[4], ходившее по рукам, заслуживает небольшого места в «Колоколе».
Говорят, что кн. Суворов отказался от поклонения Муравьеву и назвал его людоедом. «Московский Ювенал» взял свою цевницу и так защитил человека литовской бойни:
Гуманный внук воинственного деда,
Простите нам, наш симпатичный князь,
Что русского честим мы людоеда,
Мы русские, Европы не спросись!
Как извинить пред вами эту смелость,
Как оправдать сочувствие к тому,
Кто отстоял и спас России целость,
Всем жертвуя призванью своему (!).
Кто всю ответственность, и труд, и бремя
Взял на себя в отчаянной борьбе
И бедное замученное племя
Воздвигнул к жизни, вынес на себе.
Кто избранной для всех крамол мишенью (?)
Стал и стоит спокоен, невредим
На зло врагам, их лжи и озлобленью, На зло, увы! и пошлостям родным.
Так будь и нам позорною уликой Письмо к нему от нас, его друзей;
Но нам сдается, князь, ваш дед великой Его скрепил бы подписью своей.
20
Куда девался некогда изящный стих Тютчева? Куда девался талант?.. Вот что значит перейти из декабристов — в… Московские Ювеналы.
ШПИОНЫ
С искренней благодарностью извещаем корреспондента нашего о том, что письмо его, в котором он нас предупреждает — о приезде в Лондон двух шпионов — пришло. И как нельзя больше кстати. Оба гуся здесь и пользуются, сверх жалованья, прекрасным здоровьем.
21
ПИСЬМО К ГАРИБАЛЬДИ
Любезный, глубокоуважаемый друг, maestro — все, что хотите, только позвольте мне не прибавлять к вашему имени слово генерал, оно до такой степени мелко для вас, что не переходит через мое перо, и я скорее отказался бы от удовольствия писать к вам, чем назвать вас генералом.
Я собирался посетить вас, мне хотелось еще раз пожать вашу руку с глубоким уважением и полным сочувствием. Я слышал, что вы не забыли меня. Но обстоятельства устроились иначе, я покидаю Италию раньше, чем думал, и хочу воспользоваться поездкой к вам общего друга нашего, чтоб посетить вас письменно.
При этом я имею особую цель. Мрачная и свирепая борьба с Польшей еще раз обнаружила всю бесчеловечность и жестокость петербургского правительства. Как только Зимний дворец попускает себя на резню и всякие ужасы, кровавое зарево падает на нас. Эту незаслуженную круговую поруку мы готовы сносить с горестью, но не протестуя. По несчастию, ею не ограничивается дело. Свирепости правительства, крик развратного и подлого журнализма, рукоплескания толпы, растленной или обманутой, заставляют думать, что вообще русское движение было или преднамеренным обманом или мечтой больного воображения. Этого мы вынести не можем. Мы себя чувствуем слишком живыми для того, чтобы позволить себя молча похоронить. И я пишу к вам для того, чтоб свидетельствовать, что мы вовсе не умерли, что движение русское вовсе не подавлено и вообще по сущности своей неподавляемо.
У меня страстное желание сказать это именно вам, мужу народов. Вы понимаете, вы любите массы так, как они есть, без
22
римской тоги, без парадного цивизма, и очень естественно, что именно потому народ вас признал своим патроном, своим заступником5[5],
