дружбу с правительством. С тех пор как возник вопрос об освобождении, дворянство вело мелочную борьбу с правительством. Разбитое в важных вопросах, оно ухитрялось все больше и больше привязывать народ к престолу, непрестанно раздражая крестьян мелкими придирками и упорством по пустякам. Но это не приносило никому никакой выгоды и могло побудить правительство пересмотреть условия освобождения, приняв во внимание народные требования; поэтому дворянство сознавало необходимость примириться, но не знало, с чего начать. Адреса были простым и дешевым выходом из затруднения. И дворянство всех губерний и всех уездов почувствовало себя вдруг охваченным пожирающим пламенем патриотизма.
Оставалось еще образованное общество, та неустойчивая среда, в которой слагается общественное мнение: Петербург и Москва, влиятельное меньшинство в провинции, литературные круги, молодежь.
Средства, пущенные в ход министром внутренних дел, были слишком уж примитивны для того, чтоб можно было пользоваться ими в столицах. Здесь главная роль должна была перейти к управлению печатью; и успех Головнина был не только не меньше успеха его коллеги, но настолько возрос, что сам министр
203
оказался превзойденным и даже обвиненным в недостатке усердия и решимости.
Правда, одно обстоятельство очень помогло правительству, у которого вдруг одним сильным противником стало меньше. Русское общество привыкло уважать, — быть может, даже слишком, — мнение Западной Европы. Но Европа своими дипломатическими нотами, своими безоружными демонстрациями, своими миролюбивыми криками о войне достигла того, что не только потеряла свой престиж, но что в России стали жадно искать всякого повода, чтоб раздражить ее и бросить ей вызов.
Правительство, решившее расправиться с Польшей и скорее уничтожить ее, чем согласиться на какую-либо серьезную уступку, старалось вовлечь всю нацию в свою бесчеловечную политику. Оно сумело искусно воспользоваться ее настроением.
Попытки завести официозную прессу в Петербурге не удались. Петербург не знает жаргона неистового патриотизма и не обладает престижем независимости. Оставалась древняя столица, центр панславизма, город русский по преимуществу, город университетский, несколько непокорный и при всем том бывший самым значительным очагом реакции.
Тут необходимы некоторые разъяснения.
С начала нынешнего царствования роль Москвы заметно изменилась. Во времена Николая Москва держалась в стороне, носила на себе отпечаток скрытого недовольства, дулась на Петербург и меньше его зависела от правительства. Многочисленные помещики, проводившие зиму в Москве, богатые семьи, жившие там на широкую ногу, придавали московскому обществу характер менее официальный, менее покладистый, менее казарменный и чиновничий по сравнению с петербургским обществом, однообразным и вечно подтянутым. В Москве много внимания уделяли университету, и действительно, Московский университет был великим источником света и знания для всей страны. Доблестно руководимый, несмотря на всевозможные препоны, которые воздвигала растущая реакция, своим духовным представителем, профессором Грановским, он стал трибуной научных споров и просвещения не только для студентов, но для всего общества в целом. Гакстгаузен, свидетель живых споров славянофилов с западниками в салонах Москвы, был поражен тем, как
204
«фрондеры древней столицы» открыто высказывали свое мнение, которое, конечно, не всегда было в полном согласии с мнением правительства.
После смерти Николая Москва заняла другую позицию. Она тотчас преобразилась, лишь только давление сверху потеряло свою напряженность и вопрос об освобождении крестьян коснулся земли. От фрондерства осталась лишь завистливая ревность к Петербургу и к оппозиции, да и то лишь ровно настолько, сколько нужно было, чтоб тормозить целые месяцы дело освобождения крестьян. Император сам вынужден был напомнить о приличиях дворянам-ретроградам.
Что общество рабовладельцев продает свой либерализм за чечевичную похлебку, приготовляемую руками рабов, это печально, но понятно. Гораздо труднее понять позицию университета и литературных кругов. Профессорская корпорация состоит обыкновенно не из провинциальных набобов, этих русских князей — завсегдатаев минеральных вод и отелей, и даже не из лиц аристократического происхождения; в большинстве случаев это сыновья
священников, класса очень образованного, но бедного и демократического по своему положению; это мелкие чиновники, которые предпочли канцелярии науку; иногда, наконец, это отпрыски мелкопоместных дворянских семей.
Профессорская, вообще преподавательская, среда играла большую роль у нас в деле образования, и, за некоторыми исключениями, роль прекрасную. Учителя лицеев, гимназий, школ были одинокими стражами, безвестными пионерами великой гуманистической пропаганды, которая не доставляла ни славы, ни известности. Борясь с бедностью, отданные во власть грубой администрации, они нередко поступались своим личным достоинством, но тем не менее продолжали проповедовать идею независимости и ненависти к произволу. После литературы преподавательская среда также была представителем пробуждавшегося сознания.
Ни Московский университет, ни московская печать не защищали крепостное право; эта задача выпала на долю Английского клуба и так называемых аристократических кругов. Между тем в обществе обнаруживалась какая-то вялость. После долгой борьбы, которой было ознаменовано царствование Николая,
205
люди стали чувствовать себя слишком довольными, удовлетворенными, быть может, усталыми. Сравнивая ужасные годы, наступившие после 1848 г., с существующим положением вещей, публика замечала прогресс и удивлялась, что молодое поколение не удовлетворяется этим. Тупое и бесплодное доктринерство овладевало университетом; связь между профессорами и студентами явно ослабевала.
Грановского уже не было. Он умер в 1856 г., полный сил, сорока лет от роду. Последний взгляд его упал на начало новой эпохи, исполненной надежд. Удалось ли бы ему остановить реакцию в университете? Или, быть может, к счастью для себя, он вовремя почил?..
Реакция завоевывала позиции так быстро и с такой дерзостью, что один молодой профессор-юрист, призывая тень Грановского и говоря, что он считает за честь для себя быть его учеником, открыл чтение своего курса изложением философии пассивного повиновения. Он поучал своих слушателей, что еще нет никакой заслуги в том, чтоб исполнять и почитать справедливые законы, но что великий долг человека — это безусловное повиновение всякому закону, даже несправедливому и нелепому, потому только, что это закон.
Такова была теория, практика же ее превзошла. Известна печальная история демонстрации, устроенной студентами Московского университета. Здесь собирались применить те самые правила, которые вызвали противодействие студентов Петербургского университета. Московские студенты хотели послать депутацию с петицией к императору. Когда профессора увидели, какой оборот принимает дело, они отступились от студентов. Враждебно встреченные властями, брошенные, преданные профессорами, студенты собрались перед домом генерал-губернатора, требуя, чтобы он принял депутацию.
Это выступление приняли, или сделали вид, что принимают, за бунт. Жандармы, пешие и конные, бросились избивать студентов, толпа, подстрекаемая полицейскими, набросилась на них, и бедные израненные юноши были задержаны и брошены в тюрьму. Их молодая кровь была первой кровью, пролитой в Москве после 1812 г.
Университетский совет, чтоб отстранить от себя всякое подозрение
206
в участии и потворстве, поспешил представить министру записку, в которой он доносил на литературу, на общество, даже на московского генерал-губернатора и взваливал, конечно, всю ответственность на студентов, — и это в то время, когда половина университета находилась в тюрьме. Эта записка будет всегда служить в истории русского просвещения демаркационной линией, отделяющей новые тенденции Московского университета от тенденций предшествующей эпохи.
Записку хотели скрыть, и потому oqa была отпечатана лишь. в пяти экземплярах; она стала известна в России только благодаря заграничной русской печати.
Петербург остался доволен Москвою. Министр поблагодарил профессоров за усердие, а цензуре дан был приказ не допускать нападок на новый катехизис пассивного повиновения. В Москве-то именно и задумали воздвигнуть главный оплот реакционного патриотизма.
Там же нашелся человек, который составил себе квазилиберальную репутацию, редактируя журнал в эпоху, последовавшую за смертью Николая, то есть в эпоху первого пробуждения русской речи. Катков, проповедовавший с немецким доктринерством превосходство английских учреждений и уважение к законности, помещавший в своем журнале статьи, переделанные из статей «Westminster Review», которые принимали за его собственные, считался умеренным либералом, поклонником английского законодательства и в то же время почтительным учеником Германии и всего немецкого.
От редактирования журнала он перешел к редактированию газеты «Московские ведомости», органа полуофициального, издававшегося под покровительством университета. Там он продолжал играть ту же роль: говорил постоянно с глубоким презрением о русском обществе, учил по книге Гнейста своих читателей восхищению перед Англией и поносил по всякому поводу петербургскую молодежь. Роль водевильного дядюшки в литературе показалась, наконец, кой-кому смешной, и это подало повод к полемике, в которой редактор «Московских ведомостей» показал, на что он способен. На язвительные насмешки он отвечал обвинениями, на шутки — инсинуациями; мало-помалу он дошел до того, что стал громко — и не раз — доказывать
моральное соучастие молодых людей, напечатавших прокламацию, в поджогах. Он был замечен.
С этого момента англомания «Ведомостей» начинает тускнеть: газета перестает любить законность и уважать права личности и предпринимает ожесточенный крестовый поход против Польши. Она оправдывает одну за другой ужасные меры русских властей, смело объявляет изменниками всех тех, кто не разделяет ее точки зрения, и даже прямо указывает пальцем на равнодушных и подозрительных.
Всякий крик негодования, поднимавшийся против таких небывалых у нас до тех пор. приемов, был для редакции лишь вехой на ее пути; непоколебимая наглость ее возражений ясно показывала, что цензуры не существовало для нее и что во всех этих случаях она рассчитывала на верную защиту и прочную опору.
Если сказать о «Московских ведомостях», что они были монархическим и абсолютистским «Père ОисЬеБп’ом», это даст о них некоторое понятие; впрочем, очень слабое. Во всех заблуждениях революционных листков чувствуются в основе горячее убеждение, пылкая страсть, фанатическая любовь. Гнев московского «Père Duchesn’a» был неизменно холодным, а отказ его от англомании — слишком слабо мотивированным.
Сначала публика буквально была поражена и не могла прийти в себя от изумления, в которое ее повергло чтение «Московских ведомостей». Никогда, ни в какую злосчастную эпоху не случалось ничего подобного.
Николай в последние годы своего царствования достиг того, что заставил замолчать всю Россию, но он не мог заставить ее говорить так, как ему хотелось. Тогда уничтожали книги и авторов, но не превращали литературу в отделение тайной полиции. Впрочем, Николай и не интересовался этим. Похвалы раздражали его: он считал себя выше одобрения людей. Его мало заботило, довольны или недовольны его приказами, лишь бы приказы эти исполнялись и никто не смел выражать свое неудовольствие. Идеалом порядка было для него пассивное повиновение казармы.
Если опасность для тех, кто говорил, была велика, то по крайней мере можно было безнаказанно молчать; никто не говорил
208
во всеуслышание: этот человек молчит не потому, что ему нечего сказать, но потому, что он таит что-то про себя; или — этот человек печален; не потому ли, что он жалеет поляков?
Лишь в царствование Александра II правящие круги занялись фабрикацией собственной популярности и литературы — бдящей и идолопоклонствующей. С тех пор литераторы выслеживают гораздо тщательнее, чем жандармы, и нравственный уровень понизился благодаря непрекращающейся проповеди истребительной политики и рабской философии повиновения.
Зло, причиненное «Московскими ведомостями», огромно. Раньше правительство еще соблюдало известную осторожность, общество — тоже.