чем «День», который исходит из диаметрально противоположной точки зрения.
Учение славянофилов основывается на полном отрицании петербургской империи, на уважении к национальному, на подчинении воле народа. В глазах славянофилов русская империя, подобно Польше, страна покоренная, — покоренная шайкой авантюристов, ренегатов, немцев, которые со времен Петра I и с его помощью овладели властью. И вот орган, долженствующий выражать это мнение, при первом крике независимости одного из славянских народов становится на сторону петербургских немцев, но вместе с тем сохраняет свой обычный жаргон «Московского фрондера», называя официальную Россию Rußland, проводя различие между публикой и народом, и никогда не смешивая любовь к отечеству с патриотизмом, который является лишь любовью к государству.
Репутация редактора «Дня» И. Аксакова ограждала его от всякого подозрения; и действительно, его византийская свирель была неподкупна, в то время как правительство и продажная печать разжигали международную злобу.
То, что других побуждала делать страсть к интриге, газета Аксакова делала под влиянием патриотической экзальтации; и простодушный человек, избегнув нечистой паутины полицейских демагогов, попадал в сети фанатизма.
Любовь к отечеству, любовь к государству… как ни мудри над этими схоластическими различиями, одно ясно: это — не любовь к истине, не любовь к справедливости. Патриотизм всегда будет добродетелью, покоящейся на пристрастии; он приводит иногда к самопожертвованию и всегда — к завистливому вожделению, к скаредному и эгоистическому консерватизму. Любовь к ближнему недалека здесь от ненависти к соседу.
IV
Наш печальный очерк почти закончен, и читатель вправе спросить нас: где же тут литература? Где новые произведения, новые таланты? Где поэт, романист, мыслитель? Какие созданы типы? Наконец, какие идеалы, какой лиризм, какое страдание нашли себе выражение в искусстве?
215
Ничего подобного. Ни одного нового дарования не принес с собой этот кровавый прибой, эти свинцовые, черные волны. Даже уцелевшие дарования прежнего времени теперь поблекли и сбились с пути.
В России нет больше книг; газеты всё поглотили. К счастью еще, у нас много переводят. Не имея своих капиталов, мы живем займами. Наша экзотическая цивилизация — по-прежнему цивилизация привозная.
Какая-то тревога проникает в душу, не дает отдохнуть, отнимает спокойствие, необходимое для работы мысли. Ожидание реформ, трудная, ухабистая дорога, движение вспять, ложные шаги правительства, постоянные обещания более свободного закона о печати и непрерывные вторжения беспорядочной цензуры — все это, не говоря уже о восстании в Польше, поддерживает лихорадочное и болезненное состояние.
Целый мир разлагается и перестраивается.
Воплотится ли в жизнь новая форма, к которой люди стремятся, не зная ее? Неизвестно. Одно ясно: мы не возвратимся к государству, основанному на крепостном праве, к государству без народа. Но какое расстояние, какая пропасть между нашими новыми стремлениями, опередившими стремления всего человечества, предвосхищающими будущее, и призраками патриотизма XVI века, с его проповедью истребления, крови и виселиц, поддержанной большинством!
Самые выдающиеся люди предшествующего периода растерялись подобно другим. Например, Иван Тургенев. Он создал себе в русской литературе видное и независимое положение. Артист и наблюдатель, художник и фотограф, он, по своему темпераменту, был далек от всяких партий, — далек не в смысле немецкого отчуждения от реального и бегства в
мир фантастический, нет, напротив, он брал свои краски и свои образцы из самой природы. Его очерки из жизни крепостных — эта поэтическая обвинительная речь против крепостничества — принесли огромную пользу.
Но вот и он отказывается от спокойного созерцания и вдохновляется страстями, которые бурлят вокруг; он становится человеком политики, он создает, вместо своих великолепных картин во вкусе Рюисдаля, тенденциозные романы, из которых ясно было
216
видно, что тенденции эти никогда не были его тенденциями. Его герои превращались мало- помалу из живых людей, какими они были раньше, в носителей мысли, скрытой за кулисами. Увлеченный потоком прогрессивных идей, Тургенев рисует нам агитатора, фанатика национализма, принадлежащего к миру, который страждет, но не возмущается, болгарского заговорщика, мечтателя, освободителя т эре81[81]; белый негр среди своих, он не знает, что делать, и, весьма молодым и кашляя, как Травиата, отправляется умирать на берега Адриатики.
Подхваченный противоположным течением, Тургенев пытается создать тип русского передового молодого человека, — задача не только художественная, но еще и весьма нравоучительная. Автор хотел устроить головомойку молодому поколению, постоянно противопоставляя ему поколение предшествующее… которое однако не отличалось вообще ничем, кроме своего пассивного ничтожества и своей хлопотливой бесполезности.
Время, тип — все было выбрано неудачно. Роман, появление которого совпало с возникновением реакции, обрушивался на тех же людей, высмеивал те же идеи и те же недостатки, так же преувеличивая их; наконец, употреблял слово нигилизм, которым пользовались и реакционеры. Московским доктринерам надоело называть своих противников материалистами, и они изобрели термин нигилист, как бы желая подчеркнуть появление отягощающих вину обстоятельств, высшую степень материализма. Этот термин в применении к молодым людям, страстно преданным своему делу, т. е. науке, был лишен всякого смысла.
Мы допускаем еще, что можно говорить в известных пределах , о трагическом нигилизме Шопенгауэра, этого философа смерти, или об эпикурейском нигилизме бессердечных созерцателей людских страданий, этих праздных свидетелей кровавой борьбы, державшихся в стороне и не принимающих никакого участия в горестях и страстях своих современников. Но говорить о нигилизме молодых людей, пламенных и преданных, лишь прикидывающихся отчаявшимися скептиками, — это грубая ошибка. Нигилизм, как понимает его реакция, появился не со вчерашнего дня: Белинский был нигилистом в 1838 г., — он имел на это все права. Сын мелкого пензенского чиновника, он прошел трудную школу, страдая от нищеты, пробиваясь через всяческие препятствия, добывая одновременно и хлеб, и знания; и несмотря на все это, он уже в двадцать пять лет стал признанным властителем умов всей русской учащейся молодежи. Его появление во главе умственного движения было весьма знаменательным. Он не пришел тайком и не старался заставить забыть о своем происхождении. Он выступил таким, каким был. Задолго до него из среды духовенства, чиновничества выходили ученые, литераторы, государственные деятели; но их поглощала среда, в которую они вступали. Теперь обстоятельства изменились: уже не отдельные люди поднимались и карабкались на вершины, но образование, умственная деятельность постепенно становились доступны низшим слоям общества.
Сын мелкого чиновника, не желающий служить, как Белинский, неверующий сын священника, как Чернышевский, наконец, бедный провинциальный дворянчик, барин- пролетарий, как Гоголь, начинают играть большую роль. Они не представляли собой ни третьего сословия, ни вообще отдельного класса, но живую среду, которая черпала свою силу и снизу и сверху. И чем дальше мы подвигаемся, тем очевиднее, что именно этот неустойчивый слой, занимающий промежуточное положение между растущей бесплодностью верхов и непросвещенной плодовитостью низов, призван спасти цивилизацию для народа. Эти новые люди внесли в литературные формы некоторую жесткость, раздражение, нечто резкое, неумолимое; им недостает такта и иногда изящества. Это оскорбляет вкус пуристов, не говоря уже об обидчивости камергеров от литературы.
Белинскому, а также Гоголю — единственному гениальному человеку последнего периода царствования Николая — ставили в упрек именно то, в чем реакция упрекает сейчас нигилистов. И тот и другой своим пылом, подчас своим просторечием, эксцентричностями, неумеренностью выражений скандализировали многих. Белинский был слишком страстен для светских салонов. Его бурные порывы увлекали вслед за ним всю молодежь. С пером в руке он создавал свои импровизации, трепещущие от негодования, обвиняющие, проклинающие свинцовый свод, который его давил; он не имел времени надевать белый галстук, да он
218
и не хотел надевать его. «Для этого человека нет ничего святого, ничего достойного уважения!» — кричали литературные авторитеты. Это нигилист, сказали бы на реакционном жаргоне нашего времени.
Но серьезная сторона, сторона трагическая, происхождение той черты, которую они преследовали в Белинском, эта горечь, бродившая в его крови, — вот что ускользало от понимания его строгих судей. Они всегда обращали внимание только на форму и никогда не задавали себе вопроса, откуда же в нем это разлагающее начало, которое причиняло столько разрушений и вызывало столько надежд. История нигилиста им была неизвестна. Уже в детстве жизнь предстает перед ним рядом несправедливостей. Юношей он, под давлением враждебных сил, отрекается от своей юности; в возрасте, когда душа раскрывается всему миру, он недоверчив, и в ту пору жизни, когда человек более всего нуждается в поддержке, он рассчитывает лишь на свои силы. Оскорбленный тысячи раз, он боится людей и в особенности тех, которые являются dona ferentes. Он питает отвращение к тому миру, который унизил его отца и обезобразил его мать. Терзаемый скептицизмом, он старается выработать холодную мысль и дерзкую речь; но юное сердце его переполняется, он жертвует собою, он погибает, отрицая самопожертвование.
Что за задача — раскрывать истину с терпением Агассиса, наблюдающего день и ночь зародыш черепахи, улавливать связь, существующую между ненавистью сына к взяточничеству и вынужденным воровством отца, прослеживать, как слезы матери превращаются в социалистические мечты! Да, подобная задача стоила труда. Но для этого надо было быть независимым от каких бы то ни было влияний.
Тургенев сделал из своего нигилиста «брюзгу-племянника», наделенного кучей всевозможных пороков, — пороков, которые он боится исследовать глубже наружного их покрова.
Его герой промелькнул перед вами… не успев даже оправдаться. Судьба неправдоподобного «нигилиста» столь же несчастна, как и судьба невозможного болгарина: автор отделывается от него на манер Брута — убивает его тифом. Спорные вопрос, тяжба «отцов с детьми», процесс между пошляками, фатами и наглецами не мог закончиться за отсутствием сторон.
219
Нигилист и болгарин ничего не сделали; они едва начали свой жизненный путь, и еще видна была школьная дверь, только что закрывшаяся за ними.
Случается, что люди умирают очень молодыми, это правда, но в таком случае они не успевают сделаться типами; если они я могут служить образцом, то лишь образцом хрупкости человеческого тела.
И все-таки этот роман Тургенева — единственное замечательное произведение новой литературной фазы… фазы консервативной. Заглядывайте сколько угодно в караван-сараи наших ежемесячников, этих огромных сборников… вы не найдете там ничего, ничего, кроме того, может быть, что цензура оставила по ту сторону текста и о чем надо догадываться; ничего, кроме общих мест и завываний патриотического шакала.
Оживленная деятельность, вызванная пробуждением после смерти Николая, не породила великих произведений, но она замечательна многообразием усилий, воодушевлением, множеством затронутых вопросов. Не следует, кроме того, забывать, что эта эпоха оставила нам одну страшную книгу, своего рода carmen horrendum82[82], которая всегда будет красоваться над выходом из мрачного царствования Николая, как надпись Данте над входом в ад: это «Мертвый дом» Достоевского, страшное повествование, автор которого, вероятно, и сам
не подозревал, что, рисуя своей закованной рукой образы сотоварищей-каторжников, он создал из описания нравов одной сибирской тюрьмы фрески в духе Буонарроти.
Наряду с этой книгой ужасов мы должны поставить драму Островского «Гроза».
В этой