драме автор проник в глубочайшие тайники неевропеизированной русской жизни и бросил внезапно луч света в неведомую дотоле душу русской женщины, этой молчальницы, которая задыхается в тисках неумолимой и полудикой жизни патриархальной семьи. Островский уже раньше избирал предметом своих произведений социальный слой, лежащий ниже образованного общества, и выводил на сцену потрясающие своей правдивостью образы. Глядя на героев, которых он выловил
220
в стоячих и разлагающихся водах купеческой жизни, на всех этих спившихся отцов семейства, на этих воров, осеняющих себя крестным знамением, на этих негодяев и плутов, тиранов и холопов, думаешь, что находишься за пределами человеческой жизни, среди медведей и кабанов. И однако, как низко ни пал этот мир, что-то говорит нам, что для него есть еще спасенье, что оно таится в глубине его души, и это что-то, это ignotum83[83] чувствуется в «Грозе». Тут подразумевается оправдание; голос с неба не возвещает, как в «Фаусте» Гёте, отпущения грехов, но все же и печать и читатели были потрясены.
Странное совпадение: поэт возвестил это отпущение накануне дня, когда оно должно было понадобиться самой России; его драма была заключительной. И после призыва к прощению дикой жизни воцарилось бесстыдство цивилизованного патриотизма.
Не было ли это знамением, что Россия императорская, Россия военная и дворянская, Россия, которую нам завещал Петр I, окончила свое существование? Может быть. Не потому ли все прегрешения, все мерзости, накопившиеся в течение полутора веков, поднимают свою гнусную голову и, предчувствуя свой близкий конец, цепляются за руль, чтоб повернуть судно вспять?
Гакстгаузен в качестве motto к своей книге взял две русские пословицы: «Сидеть у моря и ждать погоды» и «От одного берега отстал, а к другому не пристал». Вестфальский барон применял первую пословицу к России, а вторую к Европе; это было в 1846 г. Время шло, и вот теперь Европа сидит у моря… не ожидая хорошей погоды и подводя счет своим кораблекрушениям; Россия покинула гавань и плывет по воле ветров. Достигнет ли она того берега? И какой он — тот берег?.. Кто знает! Ничто не решено, ничто не достоверно; змея сбрасывает кожу и — в этом мы уверены — больше не облачится в старую.
Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ
Чернышевский осужден на семь лет каторжной работы и на вечное поселение. Да падет проклятием это безмерное злодейство на правительство, на общество, на подлую, подкупную журналистику, которая накликала это гонение, раздула его из личностей. Она приучила правительство к убийствам военнопленных в Польше, а в России к утверждению сентенций диких невежд сената и седых злодеев Государственного совета… А тут жалкие люди, люди- трава, люди-слизняки говорят, что не следует бранить эту шайку разбойников и негодяев, которая управляет нами!
«Инвалид» недавно спрашивал, где же новая Россия, за которую пил Гарибальди. Видно, она не вся «за Днепром», когда жертва падает за жертвой… Как же согласовать дикие казни, дикие кары правительства и уверенность в безмятежном покое его писак? Или что же думает редактор «Инвалида» о правительстве, которое без всякой опасности, без всякой причины расстреливает молодых офицеров, ссылает Михайлова, Обручева, Мартьянова, Красовского, Трувелье, двадцать других, наконец, Чернышевского в каторжную работу.
И это-то царствование мы приветствовали лет десять тому назад!
И — р.
Р. Б. Строки эти были написаны, когда мы прочли следующее в письме одного очевидца экзекуции: «Чернышевский сильно изменился, бледное лицо его опухло и носит следы скорбута. Его поставили на колени, переломили шпагу и выставили на четверть часа у позорного столба. Какая-то девица бросила
222
в карету Чернышевского венок — ее арестовали. Известный литератор П. Якушкин крикнул ему «прощай»! и был арестован. Ссылая Михайлова и Обручева, они делали выставку в 4 часа утра, теперь — белым днем!..»
Поздравляем всех различных Катковых — над этим врагом они восторжествовали! Ну что, легко им на душе?
Чернышевский был вами выставлен к столбу на четверть часа84[84] — а вы, а Россия на сколько лет останетесь привязанными к нему?
Проклятье вам, проклятье — и, если возможно, месть!
ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ МАРГАРИТКИ (Ползание на коленах, целование ног, гуманность «Моск. ведомостей» и их донос на чугуевское начальство)
Русские журналы рассказывают, что одна из депутаций польских крестьян, возвратись в Варшаву, представлялась Бергу, и после обыкновенных поучений с одной стороны и поклонов с другой один крестьянин «опустился на колени» и пополз черезо всю залу к Бергу, за ним стали на колени все остальные и тоже поползли на коленах для того, чтоб поцеловать «ноги и одежду храброго генерала». Бедный, забитый народ!.. Да зачем же не нашлось настолько человеческого декорума, чтобы скрыть это страшное ползание на коленах!
В pendant и к характеристике ползающих депутатов «Кёльнская газета» упоминает о приказе Берга или другого начальника по гминам, из которых ездили депутаты, что за всякое оскорбление, нанесенное им или их собственности, вся гмина будет отвечать… Разве они выбрали самых ненавистных людей в депутаты, таких, каких хуже нет в селе?
«Моск. вед.» в полном цвету; опять каждый лист покрыт доносами, намеками, рабской лестью Муравьеву, какой-то полицейской фурией. Между прочим пожалев о том, что Муравьев не генерал-губернатором в Новороссийском крае, и рассказав ряд грабежей, помещичьих драк85[85], происшедших оттого, что не он
224
там начальствует, редакция помещает следующий рассказ: «К преступникам у нас есть какая- то чрезмерная снисходительность. В Чугуеве, над Осиновскою горою, в четверг на первой неделе поста казнен рядовой Изюмского гусарского полка, стоявшего в Купянске, Емельян Пухневич, 35 лет, малоросс, за буйство против дежурного по острогу офицера, которого даже ударил он цепями. За день до расстреляния он накупил свеч, обставил ими свою камеру на Чугуевской гауптвахте, стал служить по себе панихиды и громогласно заявлять любопытствующим посетителям, что его казнят понапрасну, а что виноват офицер и его оклеветали перед судом. Это же он повторял еще громче с какой-то импровизованной колесницы, на которой его отправили до места казни. Огромная толпа народа, и в особенности женщин, шла за телегой в нервическом раздражении от слов Пухневича, плача и твердя: «Бедный, бедный мученик!» — а тот повторял: «Православные, братцы, молитесь за меня, гибну понапрасну — не виноват ни в чем». Близь столба у сырой ямы, куда он отчаянно тоскливо взглядывал, Пухневич продолжал
держать спичи о своих судьях, поклонился в землю на четыре конца света, обращался с просьбами к солдатам и палачам и т. д. Коли он заведомо лгал и бунтовал слушателей, как же не пробить бы барабанную дробь? Я в минуту этой казни был в Чугуеве, дивился доброте и простоте нынешних его властей и окончательно пожалел о такой развязке дела, когда на другой же день окрестности заговорили, что над могилой Пухневича ночью стала гореть сама собой свечка».
Бесчеловечнее строк нам редко случалось читать.
225
НАШИ ПРОГРЕССЫ
Частные письма и «Кёльнская газета» говорят, что государь принял Муравьева холодно. Торговая казнь кончена, и кнут под лавку! Не пошлют ли его, до поры до времени, опять отмачивать в немецких горьких водах? Однако интересно, за что же, несмотря на мощную протекцию Каткова, государь охладел к кату?.. У ж т завелась ли тут ревность? Нет ли зависти? Государь теряет монополь на идолопоклонство, царская фамилья на исключительность. Константин Николаевич, проезжая в Вильне, не вышел из вагона, а подозвал Муравьева, и вот Муравьев тоже не вышел из вагона и подозвал Петербург, а потом дозволил, без высочайшего разрешения, нести себя, как папу римского, в креслах — эдак, пожалуй, он сядет и на другое кресло и возьмет Александра Николаевича на руки, как Петр I французского короля! Решительно на горькие воды катковского протеже. Что-то сделает тогда Катков-верный — останется ли он грязью на сапогах Александра Николаевича или банным листом присохнет на крови казненных к Михаилу Николаевичу? А впрочем, по-человечески судить, как не изменить в пользу человека, посылающего Чернышевского на каторжную работу.
Во всяком случае мы не советуем Потапову пускать Муравьева в Москву, а то, в самом деле, до беды не далеко, и Михаил Николаевич до того занеможет в Грановитой палате, что сядет на креслы Михаила Федоровича. Рассказывает же один журнал, что какой-то сенатор К-н, осмелившийся не одобрить ни мер Муравьева, ни поддержку их развратной прессой, был обруган Катковым и приглашен членами московского Английского клуба (где происходила эта сцена) оставить клуб! Этот факт, после известных тостов, образов, церквей и перед хлебом, который привезла Блудова, очень замечателен. Он и нам дает поучение.
226
Пора оставить всех Видоков литературы и Картушей императорской службы. Все они, вместе с Александром в порфире и Муравьевым в одышке, бледнеют перед патриотической шляхтой нашей, перед вдовствующим по крепостному праву и голодающим дворянством нашим. Вот куда должно быть обращеноЩ] все внимание, вся заботливая любовь. Одни бабы лечат застарелые болезни в их язвах… раны — одни последствия, они не могут не быть, они свидетельствуют о гнилой крови организма и яде, текущем в его жилах.
Правительство обойдено, для нас это ясно. Если б в этот двенадцатый час для спасения чести царя, освободившего крестьян, умел бы остановиться государь… Но чего же можно ждать от человека, который недавно велел студентам медико-хирургической академии не носить воротничков и коротко стричь волосы?
227
РУССКОЕ ШПИОНСТВО В ЖЕНЕВЕ
В «Carillon de Saint Gervais» написано, что на каком-то годичном празднестве в русской часовне какой-то господин защищал «Колокол». Его, говорит «Carillon», схватили на границе и сослали… Все это в порядке вещей, но кто же донес? Мудрено ли добраться?.. Батюшка, благословите узнать, не безызвестны же вам нарицания православных овец ваших, бывших на годичном празднестве.
ССЫЛКА А. П. ЕРМОЛОВА В МУРАВЬЕВЫ
«Московские ведомости», распространяя справедливое пре следование всего либерального и оппозиционного, перепита от живых к мертвым. Первый попавшийся на их полицейское наказание — благородный А. П. Ермолов; его они приравняли к виленскому Муравьеву.
<ШКОЛА ПРАВОВЕДЕНИЯ>
«Кёльнская газета» говорит, что два высших класса Школы правоведения закрыты за то, что ученики отказались лобызать руку священника, преподающего логику (кажется, не следовало бы поручать человеку веры науку мысли.
228
FUR DEN LIFLÄNDISCHEN ADELSTAG HOCH!
hip!.. hip!.. hip!86[86]
Ритеры Лифляндии, столпы нашей бюрократии, полиции и экзекуции, идеал наших экзерциргаузов, шагистики и цивилизации, учители наши в военной дисциплине и в канцелярском порядке — сей кубок sparkling Hock пьем мы за ваше здоровье и в память всего родословного древа вашего и тех благородных тевтонских рыцарей, от которых пошли юнкеры Пруссии, Ливии, Эстии, Курии, которым бог Лютера и Валтера (суперинтенданта) предназначил остановить поток революции мекленбургской палкой.
Мы пьем за вас, оправдавших на вашем Ландтаге 1864 все, что мы говорили о немцах вообще и о балтийских в особенности…
Вы удивили «Кёльнскую газету».
Вы заслужили реприманду «Норда».
Ваш
