имеет больше чем историческое право, больше чем право героизма — право на наше искупление. С своей стороны мы не предъявляли ничего, кроме желания, чтоб польская революция приняла за основу наше аграрное начало, чтоб война, начинающаяся. за независимость одного народа, признала волю областей. С этим знаменем Польша имела бы дело с царем, а не с народом-русским.
В начале восстания общественное мнение в России вовсе не было враждебно Польше, народ, с своей стороны, был безучастен. Правительство старалось всеми средствами возбудить народную ненависть, пускало в ход клеветы и преувеличения, посылало вереницы агентов министерства внутренних дел для вызова верноподданнических адресов, пугало народ европейской войной и пр. В этом почетном деле правительство нашло себе отличного и не слишком дорогого помощника — явилась целая литература, целая журналистика, писанная продажными негодяями и заслоненная ценсурой от ответов и возражений. Они-то и принялись за обработывание мнения образованных сословий, в то время как агенты правительства действовали на народ.
Мы знали, а правительство знало это лучше нас, что трудно возбудить в русском народе деятельное ожесточение против Польши, и очень хорошо избрало свою почву. На вымыслах вроде Варфоломеевой ночи трудно было далеко уйти. Это годилось для солдат, и то при дозволении грабежа. Для народа этого было мало. Правительство стало выдавать польское восстание за враждебное крестьянам и греческой церкви, за восстание исключительно шляхетское и католическое — таким образом, оно становилось защитником масс и греческого православия, придавая себе вид более революционный и демократический, чем революция. Император Александр II, бывши в Нижнем, молился коленопреклоненный у могилы Минина, доблестного гражданина, поднявшего в 1612 г. государство против
29
поляков, прося бога поддержать его против врага, т. е. против «нескольких сотен повстанцев без оружия и уже давно побежденных», как постоянно печатали об них в русских журналах.
Жаль, что народное правительство в Польше не знало этих проделок. Тогда следовало бы ему стать во весь рост и громко объяснить то, что оно сказало в письме к нам8[8], громко повторить, что оно не дожидалось русского правительства, чтоб признать землю крестьянской, и прибавить, что несмотря на его желание воссоединения областей, — желание, основанное на том, что поляки никогда не принимали факта раздела, оно предоставляет судьбу их — свободной воле народа (народа в самом деле, а не представленного русскими агентами, само собою разумеется).
Великая интрига улетучилась бы, и весь этот разожженный ужасом дикий, кровожадный патриотизм выдохся бы, не успевши отравить ум и сердце простых и честных людей.
Вызывая чувство ненависти и свирепого озлобления, убивая противников с монгольским бесчеловечием, отбирая имущества у помещиков Западного края, правительство не имело другой цели, как усмирение восстания и сохранение власти в областях. Но если петербургское правительство предполагает, то иная сила располагает.
Когда развивается сильный организм, все ему служит, даже болезни. Возбуждение против Польши пройдет, но движение, им вызванное, останется. Для того чтоб иметь адресы, правительство допустило политические сходки; в городах и деревнях люди собирались, чтоб обсуживать об опасностях отечества, о мире и войне. В Литве правительство проповедовало против дворян и отдавало крестьянам конфискованную землю; первым последствием этого был отказ киевских крестьян работать на русских помещиков. Правительство разбудило силы, которые оно не так легко усыпит, и сообщило движение массам, которое трудно остановить. То, чего не могло сделать ни потаенное книгопечатание, ни пропаганда из-за моря, делает против своей воли само правительство. Похожее на японца, который в припадке бешенства распарывает свой живот, чтоб отомстить врагу, петербургское правительство делается революционно-террористическим из ненависти к Польше. Где оно остановится? Кто знает, но во всяком случае оно накладывает на себя руки!
Людям независимым, группам, выделяющимся из масс и соединяющимся около одной идеи, около общего стремления, — группам, начинающим тяготеть к одному средоточию деятельности, следует воспользоваться движением, вызванным рукою дерзкой и нечистой.
На сию минуту наша деятельность заторможена. Патриотическое безумие, полицейская пропаганда, военное положение, нелепость, глупость, страх перед этой доброй, мирной, благоразумной Европой — все нам мешает…
…О, если б вы знали, с каким страстным нетерпением мы ждем окончания этой проклятой борьбы. Независимость Польши — наше освобождение! Наши головы клонятся под тяжестью преступлений, совершаемых руками нашими, и будьте уверены, что мы не меньше желаем освободиться от Польши, чем Польша желает освободиться от России.
В тот день, когда Польша будет независима, мы бросим покров на страшные улики, пока до великого дня суда и осуждения, и пойдем твердым шагом вперед, отрекаясь от гнусного прошедшего, попирая ногами вчерашние кумиры, — твердым шагом пойдем осуществлять наше будущее, разрушая по дороге эту империю, составляющую бедствие шестой части земного шара, раздирая этот камзол каторжного, надетый на плечи исполину, пока он спал.
Проснулся ли он в самом деле? Если вы мне сделаете этот вопрос, любезный и уважаемый друг, или всякий другой, я охотно буду отвечать в другом письме.
Теперь примите еще и еще уверение в моем сочувствии, уважении, удивлении к вам.
, И — р
21 ноября 1863, Флоренция.
31
3/70 КОПЕЙКИ С ДУШИ
Die Liebe muß sein platonisch.
H. Heine.
Мы всегда ненавидели корыстную любовь и всегда любили ту романтическую, которая не стоит ни копейки и не дает ни гроша. Покойник Андросов, во время оно, занимаясь
статистикой и осматривая самые бедные притоны разврата в Москве, рассказывал однажды о невероятной нищете и грязи, в которой живут в них несчастные сандрильоны. «Скажите», — спросил его Н. Ф. Павлов (тогда еще партикулярный писатель, игравший в карты, а не в убеждения и никак не предвидевший, что он потонет в лучах Каткова, как Геспер тонет в солнечных лучах…); итак, «скажите, — спросил Н. Ф. Павлов, любивший, как М. П. Погодин, знать всякому делу цену по курсу ходячей монеты, — почем же они берут с своих посетителей?» — «Так мало, так мало, — отвечал Андросов, — что они их пускают почти из любви».
Меня ответ этот поразил лет двадцать пять тому назад. И вот через четверть столетия я его вспомнил, читая следующее в «Кёльнской газете»: «Петербургские журналы пишут, что к концу 1863 года на войну (и умиротворение) добровольно пожертвовано 36868 руб. (т. е. вроде трех семидесятых копейки с души)». Должно быть народ страстно любит войну… он так мало, так мало, почти ничего не дает — кроме адресов…
32
Встречая наш ошибочный, но отечественный новый год с 12 на 13 января, развернули мы, за неимением нового «Месяцеслова», старый, т. е. прошлогодний, и на сердце стало легко и хорошо.
Прошел один год, только один, а как тогда все было светло, особенно в календаре Спб. академии… Самый «обзор событий» за 1862 год оканчивается 1 маем, а теперь все глядит сентябрем…
Все изменилося под нашим Зодиаком…
На первом листе «Месяцеслова» на 1863 год портрет опального великого князя… Кто мог думать тогда, что императорский якобинец Муравьев сочтет его за повстанца и на этом основании спрячется от него при проезде через Вильно (он только связанных и скованных повстанцев может видеть)… Попробовали бы в «Месяцеслове» на 1864 год поместить портрет Константина Николаевича, что бы было — святых вон неси: Катков-верный тотчас донес бы на академию, на Головнина, на «Спб. ведомости», на молодое поколение, на естественные науки и проч.
Мы сказали, что обзор событий в «Месяцеслове» 1863 года оканчивается на 1 мае. Какая глубокая деликатность. Она оканчивается там, где петербургское правительство, убежденное в пользе классического образования, начало свое подражание древним пожаром по Нерону, с ложным обвинением своих назареев, с избиением невинных… Если б не это античное событие, кто же бы велел Академии наук, скорее склонной по званию к предварению равноденствия, остановиться в декабре на мае.
Зато ни малейшей тени — все радует, даже некролог начинается с печальной, конечно, вести о смерти Буткова — не настоящего Буткова, а другого, — но все как будто легче, когда знаешь, что одним Бутковым меньше.
Найдет ли сомнение в силе и твердости церкви, подкапываемой такими терминами, как Аскоченский?.. «Месяцеслов» рассказывает, что решено строить церкви:
«в Хевсурии — в селениях: Ардоти, Лабискари и Хахмати, в Тушетии — в селениях: Илурте, Нацихвари, Шенако и Тионетах,
в Сванетии — в селениях: Пари и Бечо,
в Самурзакани — в Окумском и Ведийском приходах.
Независимо от этого общество приняло на себя достройку начатых церквей в приходах: Владикавказском, Алибеглинском, Гудском, Зругском, Ахиельском, Амтнисхевском, Сам- рарданском, Батако-Юртовском и Супийском. Постройка первых двух церквей уже окончена». Для горских церквей и иконостасы уже готовы.
…Мы до сих пор знали только горское вино, а вот «Месяцеслов» на 1863 обучил, что
существуют des églises montagnardes — это пахнет 1793 годом.
Но где действительно русский может гордиться, так это в хронологической перечни «Месяцеслова» на 1863 год. Она начинается и оканчивается величайшими событиями. На 1-й стр.: «От начала русского государства — тысяча с годом». Два нуля между двух единиц, что-то таинственное!
На последней странице в доказательство, что не даром жили мы 994 года: «от назначения генерал-адъютанта кн. Барятинского наместником кавказским (1856, авг. 26) семь лет». Пифагорово число… Семь планет — Семь мудрецов…
Кто хочет, пусть себе покупает новый календарь, мы останемся при старом. Мы не хотим
знать, что от назначения Барятинского — 8 лет.
От умиротворения Литвы Муравьевым 1 год.
ПОРТРЕТ МУРАВЬЕВА
От назначения Каткова исправляющим должность Сильвестра и Адашева 1 год.
«Illustrated Times» от 2 января поместил портрет Муравьева Вешателя. Перед этим портретом мы остановились в безмолвном удивлении… это предел, это граница. Такого художественного соответствия между зверем и его наружностью мы не видали ни в статуях Бонарроти, ни в бронзах Бенвенуто Челлини, ни в клетках зоологического сада… Надо отдать природе справедливость, она величайший артист!
Этот портрет должен идти в потомство, он принадлежит истории.
Палач, вместо клейма, отметит своими чертами падшую часть русского общества, ту, которая рукоплещет казням, как победам, и выбрала этого урода своим великим мужем. Все брильянты императорской короны и всё масло помазания не спасут венчанный лоб человека, отыскавшего где-то заброшенного людоеда, чтоб его послать на «умиротворение» несчастного края.
Портрет этот пусть сохранится для того, чтоб дети научились презирать тех отцов, которые в пьяном раболепьи телеграфировали любовь и сочувствие этому бесшейному бульдогу налитому водой, этой жабе с отвислыми щеками, с полузаплывшими глазами, этому калмыку с выражением плотоядной, пересыщенной злобы, достигнувшей какой-то растительной бесчувственности…
35
Мы получили после Нового года несколько писем из России и от русских из-за границы. Общее впечатление скверное, хотя признаки перелома не только продолжаются, но явным образом усиливаются. Предусмотрительные трусы начинают покидать стан красных (т. е. палачей, слово «красных» так употреблено в одном из писем). Подробности нас просят не печатать, чтоб не испугать целомудренность раскаявшихся грешников…
Впрочем, всякого рода раскаяния в моде — видно, подходят последние
