все революционеры начинают классиками и нигде нет более существенной завлекательности, как па площадях Греции и Рима.

Похвально!

ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ СОБРАНИЕ МИНЕРАЛОГИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА

Мы с большим удовольствием узнали из «С.-П. ведом.», 21 июля (2 августа), что астроном- наблюдатель III отдел. действ, ст. сов. и кавалер М. Хотинский, слава богу, здоров и участвует в трудах Минералогического общества. Замечательная многосторонность этого ученого изумляет почти столько же, сколько отважность других членов общества, говорящих речи в присутствии такого знатока.

КОМУ СЕЧЬ?

1) Телесное наказание в детском возрасте в известных случаях и в ограниченной мере признается необходимым в целом мире.

«Моск. ведом.» № 161.

2) Нельзя оставлять право налагать телесные наказания в руках волостных судей, старшин и писарей.

№ 161.

Еще драть можно и должно, но право это должно быть в руках дворянства.

3) Есть грубые натуры, на которые ничто не действует, кроме телесной боли.

DIE RUSSEN IN DER SCHWEITZ101[101]

Русская императрица думала провести осень в Швейцарии. Для нее была нанята дача Голдимана в Уши, а для свиты ее hôtel «Beau Rivage». Но императрица раздумала и проведет несколько недель на Констанцском озере, куда за нею приедет Александр Николаевич. Выбор, конечно, недурен — где же лучше встречаться, как не на озере Постоянства? Но причина того, что государыня не едет в Швейцарию, иная: бдящая о ней свита и русская миссия сондировали кантональное правительство — не выгонит ли оно на время пребывания августейшей купальницы в Уши из кантона поляков и подозрительных русских. Кантон отвечал, что выгнать никого не может, но что готов дать полицейскую охрану. Другие говорят, что Озеров отсоветовал ехать, говоря, что ненадежно.

Мы советуем в отместку россиньевского «Вильгельма Теля» снова в Петербурге давать под названием «Карла Смелого».

4 августа арестовали в Цюрихе вора, который выдавал себя за польского выходца, а на деле был русский шпион, у него нашли письма к Шрамму (Schramm) — другому русскому агенту, который хотя и открыт, но не был еще схвачен («Républicain» и «Indicateur de Léman»).

Хотинский, уж и вы не ездите в Швейцарию — что бережно, то не должно!

265

ВТОРОЙ МУРАВЬЕВ И АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ

В длинной реляции о проезде государя в Вильне мы находим следующую драгоценную подробность:

Подъехав к Пермскому пехотному полку, государь изволил стать перед ним, скомандовал «на караул» и, отдав честь начальнику Виленского военного округа, генералу-от-инфантерии M. H. Муравьеву, поздравил его шефом этого полка; причем благодарил его за труды и самоотвержение, поднятые к умиротворению здешнего края и водворению в нем законности и порядка; в заключение его величество благоволил сам провозгласить «ypa!», громогласно повторенное всею свитою и Пермским пехотным полком.

ОСВОБОЖДЕНИЕ КРЕСТЬЯН В МОЛДОВАЛАХИИ

Читатели «Колокола», вероятно, прочли с сочувствием манифест Кузы об освобождении крестьян. Когда закон обсуживался в Букареште министрами, вышла брошюра, обсуживающая вопрос поземельного владения — личного и общинного. Брошюру эту мы получили при письме, автор посвятил ее нам. С благодарностью, искренней и братской, принимаем мы этот знак сочувствия к началам, которые мы проповедовали всю жизнь. Вот полное заглавие романской публикации: «Bagàri di Sema asupra Leges Rurale — dedicata Represintantilor Co-munei Russe din Londra». Bucuresci, 1864.

266

<«КОЛОКОЛ» НА 1865...>

«Колокол» на 1865 будет издаваться на тех же основаниях и в том же духе.

Разнесся слух о прекращении «Колокола», — вероятно, русская полиция облекла скромное желание свое в выдуманный факт. Сойти со сцены теперь — значит окончательно усомниться в России. Такого торжества мы не дадим еще закоснелым врагам свободного слова в России.

«Колокол», при нашей жизни, только прекратится уничтожением всякой ценсуры в России. И то — если это уничтожение будет не австрийское, не прусское, а действительное. До-тех пор, кажется, еще много воды утечет.

А. Герцен Н. Огарев.

10 октября 1864.

267

ПРИГОВОР ТРУВЕЛЛЕРА

«Юнкер Владимир Трувеллер 21 года за распространение напечатанных за границей возмутительных воззваний между нижними чинами фрегата „Олег», морской генерал- аудиториат приговорил, лишив воинского звания, прав состояния, сослать в каторжную работу в крепостях на десять лет». Нелепый срок назначен был, очевидно, чтоб дать случай «всемилостивейшему монарху» уменьшить его на три года.

Мы слышали, что у Трувеллера были найдены русские книги и «Колокол». Но какие же воззвания? Трувеллер вел себя с необыкновенной твердостью и благородством.

КЛЕВЕТНИКИ

Частые пожары, и особенно пожар в Симбирске, как и следовало ожидать, снова выдвинул на сцену клеветников, обвиняющих в поджоге поляков и каких-то «молодых людей». На этот раз правительству не пришлось харчиться. Слухи эти разносятся частными средствами даже за границей. Либералы в отставке, радикалы в раскаянии и другие блудные старцы, слезно оплакивающие свое младенческое непониманье Николая, Бенкендорфа, Дубельта и самого великого Аракчеева, ходят из дома в дом, посыпав пеплом главы свои, и повествуют о том, что поляки жгут, а нигилисты раздувают. Как же правительству не сойти с ума с такими подданными! Обвинять теперь в поджоге, когда всякому генерал-губернатору предоставлено

268

право пристреливать зажигателен, указывать на поляков, рассеянных правительством по всей северо-восточной России — какое размягчение мозга или какое окаменение сердца для этого нужно? И как их опыт не учит! Где же зажигатели по петербургскому делу? «Колокол» десять раз справлялся об именах, наказаниях. На место лишних людей, праздных людей, у нас являются какие-то гадкие, вредные люди.

269

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ АГИТАЦИЯ И ЖУРНАЛЬНАЯ ПОЛИЦИЯ I

HERR KATKOFF — LE GRAND102[102]

Не будь Катков забрызган Муравьевым и кровью, не попадай яд его чернил в приговоры на каторгу, он был бы самый забавный шут нашего времени. Шутовская сторона его совершенно серьезна, совершенно наивна и потому так неотразимо действует на нервы.

Плохой профессор, он, оставляя кафедру, вынес из своей школьной деятельности учительский тон, тяжелый педантизм, напыщенную надменность и с ними пустился проповедовать конституционный либерализм. После смерти. Николая это было новостью в русской печати — его стали читать. Как только он заметил это, он, с своей стороны, перестал писать, а начал отечески внушать или начальнически распекать. Можно было догадаться, что, если и затем какой-нибудь дерзновенный не послушается, учитель пойдет по начальству, т. е. донесет. Так, как он это и сделал после петербургских пожаров.

Пожар этот был счастливейший день в жизни Каткова. Отсюда начинается государственная карьера его. Правительству, обществу надобно было кого-нибудь обвинить в пожарах — Катков обвинил литературных врагов своих. Такой отважный человек для правительства был клад.

Либеральный публицист, выдвинутый из третьих, четвертых рядов на авансцену, начал с того, что бросил за борт либерализм, конституционализм, поклонение Европе и пр. и внезапно

270

почувствовал себя неистовым патриотом, неистовым самодержистом, террористом и пошел проповедовать Муравьева, русификацию, конфискацию…

Правительство тогда еще не умело твердо ходить в крови, поддержка в общественном мнении была ему нужна, оно приласкало его. В средние века верили, что прикосновение короля лечит от золотухи, у нас до чего бы правительство ни коснулось — вконец портится. Катков, прежде того знавший, что он великий человек, почувствовал себя теперь чиновно великим человеком, Сперанским-Гизо, которого личность исчезла в великих государственных интересах до такой степени, что каждое слово против него казалось ему государственной изменой, преступлением против первых двух пунктов.

К тому же пришла грубая лесть экс-крепостников. Чему они обрадовались — я не знаю. Кого-то наказывают… а Катков кричит: «Покрепче, не жалей его», этого для утративших право на розги было достаточно, чтоб есть за его здоровье кулебяки103[103]. Катков, демагог против польского дворянства, почувствовал себя столбовым вельможей и явился защитником русских помещиков против черни.

Все это вместе окончательно свело его с ума. Он начал таять в себе, лакомиться собой, сделался аутогастрономом, говорил «мы», когда шла речь о всей империи и корчил из себя Годунова, отказывающегося от престола. Скромно опуская бесцветные глаза, лепетал он с каким-то жгучим самосладострастием: «Полноте, отстаньте, не мне, не мне… я только получше выразил мысль России, вашу мысль — что же бы я сделал без Михаила Николаевича и без Александра Николаевича, благодарите их, а не меня, я принес одну любовь… одну любовь к истреблению Польши».

Сила, энергия и мысль, Александр, Муравьев, а над ними Катков и Леонтьев, из него исходящий.

Но величие имеет свои неудобства. Слава Каткова гремит по миру, все смотрит на него, все спрашивает, кто это превыше пирамид, заслоняющий собой Александра, озаряющий собой Михаила? Немцы пишут об нем брошюры, Бельгия печатает об нем книги … скромность страдает, и вот наш журнальный Саул в бешенстве берет перо и пишете 195 № «Моск. ведом.»:

Мы должны, наконец, сообщить нашим читателям известие о весьма интересном явлении, возникшем на политическом горизонте Европы: это явление — мы. С некоторых пор мы стали предметом внимания, изучения и агитации, гласной и негласной, предметом корреспонденции и передовых статей в заграничной печати, наконец, предметом книг. Удивительные легенды появлялись о нас в серьезных заграничных журналах; европейской публике сообщалось, например, что в отдаленной и хладной . России народился дракон, которому имя Herr Katkoff, что он сидит в Москве и оттуда производит свои опустошительные набеги, что целая страна изнывает под его железным игом и слезно молит, да изведет ее бог из этой тесноты и да явится из-за моря снятый Георгий поразить это чудище на радость и ликования русского народа. Читатели могут подумать, что мы шутим; мы серьезно уверяем их, что подобные легенды появлялись в заграничных журналах. Мы не передаем их в буквальном переводе, единственно по крайнему неудобству сделать это, так как наше имя является тут в самых невозможных сопоставлениях. (Вот оно, где камрадерия-то с государем и Муравьевым.) Наше имя ничего не значит; без всякого затруднения, неудобства и неприличия оно может быть употребляемо во всякого рода пасквилях и пуфах, из какого бы источника он» ни происходили; но есть имена, перед которыми должен бы остановиться всякий, даже самый бессовестный интриган и которыми нельзя помыкать даже в заграничной печати. Мы читали эти сказания со смехом, поскольку они касались нас, но и не без прискорбного чувства — не за себя; мы молчали об этих сказаниях, потому что век их был недолог; день приносил их и день уносил.

Молодец… Зачем же он эту вдохновенную статью не прислал в «Колокол»? Злее против него ничего никто не писал, а пройдет день — никто и писать об нем не станет.

II

РУКА ВСЕВЫШНЕГО БРОШЮРУ РАЗБРОСАЛА!

Вымывшись в лучах своей славы, Катков и не подумал отдыхать, а сейчас бросился на брошюру Шедо-Ферроти, изорвал ее в куски и по дороге меня укусил за ногу — Муравьев да и

272

только! Брошюру Шедо-Ферроти я еще не читал, но из трех104[104] статей «Моск. ведом.», неимоверной длины и бестолковости, явствует, что Шедо-Ферроти, отдавая полную справедливость Каткову за то, что он стер меня с лица земли одной статьей (чему Катков верит), далеко не так одобрительно