военной и мирной. Она ставит своим знаменем поп-1п1егуепИоп120[120], отречение от дел сего мира и мешается — вредно и неловко — во все на свете.
Она не может допустить гибели Польши, расчленения Дании, но она не может из-за них идти на войну. Меры на подавление революции поглощают всю внутреннюю деятельность правительств; вооруженное отстаивание мира стоит дороже войны. В этом самоуничтожении сил ничего не может успешно развиваться, кроме разложения.
Неспетая политика Запада допустила Россию сокрушить Польшу и стать лицом к лицу к Германии. Взаимноуничтожающая друг друга политика Англии и Франции позволила Германии взять роль, не свойственную ей, позволила ей растерзать Данию и с кровью на губах стать лицом к лицу к России, вешающей Польшу, — вот и все; остальное, при свирепых инстинктах народов, при возбужденности страстей и правительственной алчности, сделается само собой.
Польский вопрос и датская война — две огромнейшие ступени вниз по той стремнине, по которой сходит старый мир, В минуты самого черного пессимизма никто не предполагал, что страны, путеводившие народы, без боя и крайности откажутся от своей гегемонии, оставляя за собой старушечье право ворчать и читать морали за каждое действие двух господствующих казарм, как будто всего того, что они делают, нельзя было предвидеть. Как Крым сгубил престиж николаевской империи, так Дания и Польша отняли страх перед западными державами. История не брезглива, она так же, как природа, не разбирает путей: нельзя пройти сухой дорогой — она идет грязью, нельзя идти Англией и Францией — она идет Пруссией и Австрией. А там, что гордый Альбион получил заушение от Горчакова и как настоящий христианин подставил другую ланиту Бисмарку и, удивляясь, как они больно дерутся, с важностью римского сенатора спокойно пошел на рынок; а там, что Германию разделят между Веной и Берлином — до этого никому, кроме пациентов, нет дела. Это может сердить, занимать на минуту, но главное, существенное не в том, а в том, что «Катилина» ближе к дверям, с тех пор как двери эти перенеслись на Дунай и Вислу — с Темзы и Сены.
Последний политический гений Запада, которого сумрачная фигура замыкает собой революцию, другими словами предсказывал «Катилину» и за полвека угадал молчащее море
за
308
императором Александром I. Десять лет он то ссорился с ним, то протягивал ему руку. и кончил тем, что двинул на .него всю Европу… Россия взяла ее же и пошла по пятам его в Париж…
С 1812 года начинается наша новая история и кончается старая история Запада.
Людвиг XVIII никогда не мог примириться с мыслью, что русский царь посадил его на трон, и был совершенно прав, королевская власть, спасенная 21 января 1793 года гильотиной, погибла, привезенная казаками в Тюльери. Освобожденная Россией, Германия сделалась смешна как государство; она управлялась русскими секретарями посольства, и сосланный император, видя все это, пророчил, что Европа будет через пятьдесят лет républicaine ou cosaque121[121]. Сперва боялись этих слов, потом стали над ними издеваться, разумеется, не давая себе ни труда вникнуть в смысл их, ни даже подождать арифметического срока. Оттого страшен «Катилина» и оттого страшен казак, что не только старый мир не оправится от ударов революции, но что и революция не оправится от ран, им нанесенных ей. Революция потеряла силу, которой она вела полки, подымала народы. Она замешала в дело массы и пала от их равнодушия в ту минуту, когда они поняли, что она не могла сделать для них того, что хотела. Революция была, скажем мы, перефразируя Робеспьера, слишком аристократична, чтоб долго остаться народной; она опиралась на образованную, буржуазную демократию, ее умственный цене был высок. Ее молодой, рациональный фанатизм свободы, равенства и братства сокрушился о старый мистический фанатизм церкви и трона, ее обобщающий гуманизм был подавлен исключительной национальностью.
Теряя власть и почву, гонимая во всей Европе, революциям снова отступила в литературу, в школу, в пропаганду, но в пропаганду нетерпеливую, постоянно срывавшуюся на площадь, увлекая за собой один и тот же подвижный слой общества то трехцветным знаменем побед и начал 1789 года, то красным знамением мести и истребления в пользу «неизвестного бога».
309
Несостоятельность политической революции и незрелость социальной бросались в глаза. От последней люди пятились с испугом, первая была побеждена не только на площади и на баррикаде, но и в сердцах людских.
Массы не пойдут больше драться, как в конце XVIII столетия, как еще недавно, из-за политического катехизиса, из-за алгебры прав человека, из-за хартий, камер, банкетов. Их можно только расшевелить племенной независимостью, так сказать, зоологическими вопросами о народности, которые выдвигают на первый план, и вопросами социальными, которые всеми силами отталкивают на последний, что не мешает им глубоко бродить по мастерским и фабрикам.
Социалисты 1848 года попробовали сделать социальный переворот средствами политического coup d’Etat122[122]. Их банкрутство было неминуемо, и последняя вера народов отлетела Народы снова покорились прежним властям, но покорились не прежними. Они покорились им как необходимому злу, которое искоренить дорого стоит, особенно — не зная, чем его заменить.
Ум, талант, наука, искусство еще меньше возвратились к унисону с старыми порядками, снова взявшими верх в правительственных сферах. Все живое, сознательное ищет обойти эту темную мощь, эту полицейскую триаду — войска, церкви и дппломации, — заправляющую миром. Оттого-то он и не идет в самом деле и его сильные по видимому ноги оказываются в параличе.
В виду этого-то расслабленного мира закипает неведомое море, поглотившее Польшу, поглотившее Кавказ, окровавленное на закраинах, грязное на поверхности и непонятно тихое в глубине. Оно смывает берег за берегом, следуя естественному влечению и, так сказать, историческому склону, и чем ближе подходит к миру, недоносившему свой социальный плод, тем яснее видит свою способность, готовность принять его, кормить его своею грудью, взять Катилину в казаки…
…Странны встречи русского народа с старым миром — Византия в начале и Париж в конце.
310
Выходя из стихийного хаоса, дикий народ спускается по невозможным дорогам из Новгорода до Черного моря, садится на какие-то скорлупы и плывет в Византию; там прибивает он щит свой к ее стенам и берет с собой оттуда свою веру, противуречащую Перуну, под знаменами которого он шел. В то время когда православие едва тлело на Востоке под пятой ислама, дикий народ этот разнес его от Черного моря до Белого, до Балтики, до Тихого океана…
Прошло около тысячелетия… темного, тяжелого тысячелетия, и тот же народ прошел всей Европой, прошел немецкими городами, перешел Рейн с своими казаками и калмыками, финнами и башкирцами, занял Париж и вместо всяких трофей вывез из него с своими пушками другую веру, враждебную другому Перуну. Он ее сохранил под спудом, в едва заметном меньшинстве, и когда в самой Европе, в самом Париже она уступала напору реакции и новый бог революции заставил отпрянуть от себя с ужасом прежних поклонников, он бросил нам неожиданный свет под ноги, и там, где Запад останавливается с ужасом перед чудовищем социализма, русский узнает преображение своего народного быта и приветствует в нем свою будущность. И самая царская власть метет дорогу социальному перевороту, вовсе не догадываясь о существовании такого зверя!
Нас упрекали в какой-то злобной радости, с которой мы говорили о возможности будущего столкновения; в наших предсказаниях находили что-то schadenfroh123[123]. Это неправда. Мы только без риторических учтивостей и сентиментальных возгласов говорили, что видели и как видели. Мы только смело смотрели в глаза событиям и не жалели о том, что рухнет от старости, что пора бросить за борт, когда главное цело и существенное спасено.
Если западный мир не имеет в себе сил обновления, для него же лучше, если явится новый Аттила — американский или русский, казак из-за Дона, из-за Урала, пираты из-за океана, пожалуй, оба вместе, чтоб разбить старые формы и, достигая своих частных целей и личных местей, расчистить дорогу будущему.
311
Если же, напротив, у Запада есть эти силы, или борьбы не будет, или он побьет русскую империю. В том и другом случае народ русский ничего не теряет. Поражение петербургской империи будет точно так же началом для России федеральной эры, как освобождение Россией славянского мира.
А потому мы и смотрим спокойно на то, что Катилины и казаки у ворот старой Европы.
312
К ИЗДАТЕЛЮ
вы хотите напечатать небольшой сборник моих статей из «Полярной звезды» и «Колокола» — я ничего не имею против этого. Желаю вам успеха и посылаю небольшой рассказ «Трагедия за стаканом грока», который не был напечатан по-русски. Я особенно рад, что в число перепечатываемых статей изошли «Вариации на старую тему», — пусть эта статья, писанная в начале 1857 года, еще раз пройдет пред читателями, напоминая им неизменность оснований того воззрения, которое я старался проводить. В книге, писанной тотчас после июньских баррикад, в статье, перепечатываемой вами, и в последних статьях «Колокола» проповедуется одно и то же.
Бездна вещей, тогда довольно новых, прососались в народное разумение, сделались ходячей монетой, не только стали в ряду вещей, всеми принятых, но долею осуществились. Примут, стало, и другие истины, от которых еще пятится робкая совесть непривыкшего и против которых кричит безумный изувер и корыстный защитник.
Еще раз желаю вам успеха и жму вашу руку.
И — р.
1865
В виду тяжелых событий последних двух лет нам приходилось не один раз высказывать наши убеждения, — мы считаем, вступая в новый год, излишним повторять наш символ веры и наш протест.
Мы продолжаем наш путь, а не вступаем в другой.
«Колокол» остается чем он был — органом социального развития в России. Он будет, как прежде, против всего, что мешает этому развитию, и за всё, что ему способствует.
Мешает ему — военно-канцелярское управление, сословные права, господствующее духовенство, невежество образованных, сбивчивые понятия, идолопоклонство перед государством, которому жертвуют всем — благостоянием лиц и масс, умом и сердцем. Все это вместе не сломит тех начал, глубоко-заключенных в быте народном, на которых основано наше упование. Не сломили же их ни татары, ни немцы, ни Москва, ни Петербург — сколько ни задерживали развития, сколько ни искажали его, марая народ ненужной кровью и незаслуженной грязью.
Против этих темных сил, опертых на неведении одних и на корысти других, мы будем бороться, как прежде, и еще больше чем прежде, зовем на помощь.
Пора сосредоточить мысль и силы, уяснить цели и сосчитать средства.
Пропаганда явным образом распадается надвое. С одной стороны слово, совет, анализ, обличение, теория; с другой — образование кругов, устройство путей, внутренних и внешних сношений. На первое мы посвящаем всю .нашу деятельность, всю нашу преданность. Второе не может делаться за границей. Это дело, которого мы ждем
