времена. Не только красные раскаиваются, но раскаиваются и синие, и пегие, и совсем бесцветные, раскаиваются во всем — в помыслах и сновидениях, в давнопрошедшем и еще не наставшем, во всех многоразличных грехах, даже в таких, которых за ними никогда не было или которые вовсе невозможны.
Корреспондент наш говорит об одной седовласой Магдалине (мужского рода), писавшей государю, что она лишилась сна и аппетита, покоя, белых волос и зубов, мучась, что государь еще не знает о постигнувшем ее раскаянии, в силу которого она прервала все связи с друзьями юности».
С своей стороны красные не унывают. Отказ Суворова раздразнил их до высшей степени. Им нужно — крови, каторги, пытки, чтоб отлегло от сердца. Константина Николаевича они сильнее и громче бранят, чем когда-либо; приказ «Моск. ведом.» допекать его намеками остается неизменным. Бергом начинают быть довольными наши антропофаги. Но об
Анненкове говорят, как об «умеренном» и «хладнокровном». «Он относится к Муравьеву так, как Аксаков к Каткову». Эту пропорцию поставил на днях один русский генерал с будущностью.
36
Террор неумолим, без этого он не был бы террором, и на полдороге останавливаться нельзя не спасут тут лирические возгласы о величине и пространстве России на манер Гоголя, не спасет постоянное ругательство поляков; тут надобно доносы, надобно себя обесчестить; не риторические схватки любви к народу нужны, народ надобно презирать во имя сильного государства и требовать казней во славу и крепость петербургского управления…
37
ФУРИИ
«Siècle» от 10 января, говоря о милом адресе петербургских дам Муравьеву, спрашивает с удивлением: «Что эти матери, жены, сестры, разве не имеют ни сыновей, ни мужа, ни брата?» и пр. О наивный «Siècle»! Не знает он, что такое за зверь русская помещица от Салтычихи, посаженной на цепь Екатериной II, до… вот до кого например: один англичанин,
принадлежащий к очень известным людям и к очень уважаемым, рассказывал здесь в Лондоне, что он недавно был на каком-то большом обеде в Москве и сидел возле старой девы (он называл ее, из плохих княжеских родов), которая говорила ему, англичанину, негодуя на польское восстание: «Я желала бы от всей души, чтоб перевешали всех до одного поляков!»
Само собою разумеется, что есть много исключений, но общий тип прелестного пола демократического дворянства нашего, русской барыни-помещицы — это тип волчицы, заедающей десять, двадцать существований горничных и слуг, без малейшего сожаления, без устали и отдыха.
Нельзя же было в два года этим фуриям перемениться. Нового в замечании старой девы — только цинизм. Прежде иностранцев надували гуманностью, теперь хвастаются перед ними энергическими чувствами и пеньковым патриотизмом.
Вот будет работа всем Девам и Бабам-Ягам нашего бомонда — встречать в Москве и Петербурге, с гирландами и букетами, Муравьева, который едет, говорят, председателем новой комиссии погашения и уничтожения Польши…
Мы надеемся, что нам пришлют именной список милых патриоток, кстати уж и патриотов.
ОТВЕТ ГАРИБАЛЬДИ
Капрера, 23 декабря 18639[9].
я получил ваше дорогое письмо, для меня оно документ. Да, Герцен, верю вам и знаю, что народ русский несчастен и имеет высокие стремления, как все народы, и что он не повинен ни в виленских истязаниях, ни в варшавских виселицах; я знаю, что и на вашей родине бродит дух воли и будущего, я помню многих офицеров, которые предпочли Сибирь и смерть преступному палачеству в Польше, святые имена Попова в Арнгольдта глубоко отпечатлелись в памяти моей; их имена будет повторять история вместе с именами их товарищей по мученичеству.
Но мне кажется, что Польша, в которой бичуют женщин и вешают юношей, должна была бы возбудить сострадание народа русского, по крайней мере в той благородной части его, к которой вы принадлежите, и в ней возбудить протест более торжественный, чем слова.
Предрассудками национальности и религии всегда пользовались власти для своих видов, ими они отравляли дружескую связь народов. Но пока кровь льется, сильные должны бы иметь — если ничего другого — по крайней мере сожаление к слабому.
Проповедуйте это русским, а я скажу польскому дворянству: «Отдайте землю крестьянам», и всей Польше: «Перестаньте придавать вашей геройской борьбе характер религиозный, несовременный, отчуждающий от вас симпатии и вызывающий кровавые противудействия».
Прощайте, мой любезный друг, благодарю за память и пр.
Ваш Джузеппе Гарибальди,
Прочитав эти строки, у меня навернулись на глазах слезы, — горькие слезы стыда и боли. Как ни издевались надо мной наши мраморные gamins, наши доктринерские застрельщики, принимавшие бессердечие за ум, я не могу отучиться от глубокой грусти…
39
Гарибальди совершенно прав: кого не поразит это безучастие к казнимому народу, это немое бездушье возле стона, вопля, крови. Но он далеко отстал, его воображение не шло дальше равнодушья — а у нас нежность к казням, мы ласкаем палачей, «лобызаем их доблести», по выражению одного из православных иерархов, мы пируем, ликуем в их честь, пьем за их здоровье, подносим им иконы… У нас все добровольно, con amore10[10] запачкалось в крови: немецкий университет в Москве и немецкая биржа в Петербурге, уездные крепостники и столичные газетчики …государь андреевской лентой и серебряными рублями показал, что казни — не печальная необходимость, при которой верховный судья накрывает свою голову одеждой сетования, а награждаемая доблесть… Церковь, уклонявшаяся перед самим Петром от прямого участия в казнях, поставила православный алтарь свой скамейкой для вешающего палача.
Эта позорная полоса нашей истории тем больше отвратительна, что она вовсе не нужна. Вызванная трусостью, подхваченная с одной стороны раболепием, с другой — свирепым патриотизмом, она не имеет оправдания. Она пройдет, и пройдет скоро, в этом нет сомнения, но след ее останется; и как исчезнувший рубец кнута выступает при известных обстоятельствах, так и она будет выступать под пером каждого грядущего историка. Этот майорат пойдет надолго. Прошлое злодейство искупается, обязывает к смирению, заглаживается, но не проходит до тех пор, пока не пройдет память человеческая.
В тупой и наглой кровожадности общества оправдание всех ужасов петербургского периода: от собственноручных упражнений державного палача до военных поселений, от превращения каждой съезжи в дом пыток до превращения каждого помещичьего дома — в съезжу.
Самодержавная империя, основанная на явных штыках и канцелярской тайне, не русское изобретение. Но отчего же, переложенная на русские нравы, она утратила все человеческое? Отчего ни в Пруссии, ни в Австрии она не развилась ни в Павла, ни в Аракчеева, ни в Николая.. ?
40
Не вся ответственность падет тут на правительство. Правительство не выдумывает порох, а жжет его. Оно и в настоящих казнях только прибавило к слову — дело, но слово сказано не им. Первое слово сказано теми, которые в ответ на плоскую выдумку о зажигателях требовали каких-то беспримерных казней…
Месяцы ходило правительство кошкой, с разгоревшимися, глазами, около виселицы и примеривалось, прислушивалось — то попробует расстрелять русского юношу, то кого- нибудь отошлет на каторгу, то повесит поляка и спрячется опять за свои ширмы «реформ», выжидая что будет. Но когда оно увидело, что общество взошло во вкус крови, что не только публичные мужчины, которым оно приплачивает, но и ворчащее: дворянство, которое само сильно поплатилось, стоит за казни и энергию, тогда оно разом откинуло западную часть маски и, засучив рукава, схватило Муравьева и пошло месить кровь, вешать, давить, пытать, словом, пошло тешиться сколько беспощадному сердцу монгольского немца угодно. Смело было перед лицом всего мира казнить ежедневно врагов, взятых с оружием в руках; это противно собственной военной религии петербургского императорства. Смело было нести раненых на казнь, вешать людей без памяти, на вздержку (как убили благороднейшего Сераковского). Польша и Литва — не Старая Русса» не Казанская губерния, это не бедные крестьяне, которых тела стоит исключить из подушного оклада — и дело кончено, — тут офицеры, помещики, тут близко границы. Тем не меньшая правительство рискнуло — и что же? При виде этих ужасов
обеды еще жирнее, стерляди еще больше, пьяная ватага ревет «ура», шлет адресы, шлет телеграммы, пуассарды Зимнего дворца государынины робеспьеровские трикотезы, ханжи из царской девичьей сооружают иконы… Работай, Муравьев, мы народны!.. И нас хотят уверить и белым, и аксаковским днем, что это любовь к отечеству! Лучше не иметь никакого отечествам Не вчера же однако родился этот характер близнецом с польским восстанием — его дворянское родословие идет гораздо дальше. Переберите типы, выработавшиеся у нас в верхних паражах и в паражах чернильных, в казармах и около домашнего очага, вспомните вашу собственную молодость,
41
тишину родительского крова, ваших родных, особенно постарше… и вы увидите, что удивляться тому, что делается, нельзя» Петр I страстно любит флот, цивилизацию и не знаю что, но еще страстнее любит доносы, сплетни, следствия, пытки — и вдруг всё около него делается доносчиками, Преображенский приказ завален делами — хрустят барские и не барские кости на дыбе… Откуда явилась бы эта готовность на царскую потеху ставить людей, не щадя ни родных, ни друзей, если б не было к ней предрасположения?
Лишь только верхи наши образовались, обзавелись иностранной академией, силлабическими виршами и профессором элоквенции, как является замечательнейшее trio. Рядом с немецким берейтором всея России, стегающим ее по всем правилам верховой школы, является помещичья оппозиция Волынского, нечистого на руку, надменного в счастье и подобострастного в беде, бьющего по щекам Тредьяковского, этого полного представителя императорски-казенного образования.
В жалкой и подлой фигуре пресмыкающегося профессора, требующего плату за побои и делающего донос на Волынского, когда он был в цепях, в фигуре этого шута и поэты, воспевающей императрикс Анну Иоанновну и ее берейтора, так и видишь, патриарха современной журналистики и ур-ректора, посылающего черт знает почему телеграммы Бергу и Муравьеву с своего обеда. А Волынский-то как живо и ясно представляет плантаторский либерализм, от двух-трех тысяч душ, — либерализм экзотический, размашистый, неопределенный и всегда готовый, как Осип, клясться, что он не валялся на барской постеле, что ему вовсе не нужно на ней валяться.
Из этих элементов, в разных сочетаниях и разных костюмах, из этой круговой поруки правительства и общества, питающих друг друга своим ядовитым молоком, и составляется тот характер беспощадности со стороны правительства и потворства со стороны общества, сделавший возможным все на свете — заливание малороссиан холодной водой на морозе при Бироне,. засеканье сотнями людей при Аракчееве, вздергивание раненых на виселицу при Александре II…
Жестокости делались везде, жестокость вообще слишком общечеловеческая черта, чтоб принадлежать какой-нибудь стране, но мы обращаем внимание на особый характер жестокостей, совершаемых в России. Пугачев, вероятно, был бы казнен везде в Европе, но нигде не нашелся бы Панин, который бы ему, скованному, дал пощечину. Везде есть болтающие бабы, доносчики и полицейские преследования, но нигде не было, чтоб из столицы в столицу ездил
