в ближайшем будущем.

314

П. Ж. ПРУДОН

Прудон умер 19 января в Пасси. Ему было едва 56 лет.

Быстро сходят со сцены мощные бойцы борьбы — неоконченной, но приостановившейся за туманом, в котором трудно стало узнавать своих и чужих, — борьбы, ослабнувшей от неопределенных целей и неясного пониманья всхода.

Прудон принадлежал к сильнейшим двигателям общественного самосознания именно в то время, в которое по Франции пробегала социальная дрожь и она, чтоб выйти из старых пут, пробовала все: фаланстеры и проповеди сен-симонистов, июньские баррикады и

американские Икарии. Прудон не разрешил великих вопросов, не снял страшных сомнений, он не основал школы, но оставил диалектический таран. Может, он ж думал, что умеет лечить, но сила его была не в лечении, а в рассечении трупов. Прудон не создавал, он ломал, он воевал, л главное — он двигал, он все двигал, все покачивал, все затрогивал, отбрасывая условные уважения, освященные навыком понятия и принятый без критики церемониал. Надобно вспомнить внутреннюю робость романской мысли — дерзкой снаружи, волнующейся на поверхности, быстро несущейся в известном слое и упорно хранящей в глубине своей заветные начала, занесенные вековой тиной, — туда-то проникал Прудон и, несмотря на крик негодования и скрежет зубов, своей крепкой, плебейской, крестьянской рукой толкал эти мнимые клады в общий поток. Это была своего рода ликвидация нравственно недвижимых имуществ.

Когда-нибудь мы поговорим о его подвиге, теперь нам хотелось бросить и нашу горсть земли на гроб учителя.

315

…Serrez les rangs, serrez les rangs!124[124] Да, старое меньшинство юных стариков тает не по дням, а по часам во Франции. Не долго последним ветеранам простоять на часах… угрюмо смотрят они в даль дороги, не идет ли смена. Много идет… все мимо, все чужое, все мелкое, все без помазания. Иногда кажется — вот закипает мысль, вот является энергия, завязывается узел, выступают новые силы.

…Сестра Анна, сестра Анна, что, идут ли? — Пылит дорога, раздается топот, это они, это наши… Нет, это идет какое-то стадо…

Тяжелая перемычка для всей Европы!

Montpellier, 20 января 1865.

315

<А ОТЧЕГО ИМПЕРАТРИЦА ТАК КРУЧИНИТСЯ...>

А отчего императрица так кручинится, что Константина Николаевича назначили председателем Государственного совета?

ПРИВИВКА КОНСТИТУЦИОННОЙ ОСПЫ

Она, как роза, жила один день, утром распустилась и увяла к вечеру! Magna Charta и coup d’état, гордые норманны жмудского происхождения и Бисмарки петербургского, нотабли и 18¬е Брюмера — все это поднялось и исчезло ровно в столько времени, сколько нужно писарю настрочить лист от заголовка до министерской подписи и вагону допариться от Петербурга до Москвы.

Царь земщины отделался на первый случай удачнее безземельного царя.

Мы вовсе не против попытки звенигородских, можайских я всяких других лордов бархатной книги и сенатской геральдии. Вреда они сделать не могут, олигархическая конституция была возможна, да и то на несколько дней, при воцарении Анны Иоанновны, а конечно не теперь. Если же всякому народу, развивающемуся на западный манер, надо пройти дворянской конституцией, хорошо, что мы так скоро отделались от нее. Остается поберечься несколько дней, как после коровьей оспы, да и в путь по своим делам.

Тип нашей цивилизации вообще — прививная оспа. Мы проделываем понемногу и в тесно очерченной сфере воспаленья те великие лихорадки истории, те страшные болезни ее роста, от которых государства обливались кровью, делались уродами, дробились, останавливались, умирали. У нас после петровской прививки шла собственно не история, а какой-то особенный курс ее в лицах; форсированным маршем догоняя Запад, мы проделывали маневры цивилизаций и революций.

…Потешные войска, образцовые полки, учебные батальоны, учреждения, вводимые «в виде опыта», опыты, вводимые

318

«в виде учреждений», так же натуральны петербургскому управлению, как быстрое усвоенье себе наук и идей, воззрений в систем, Вольтеров и Гегелей, Гёте и Байронов натурально нашему всеедному обществу. Все это как-то и в самом деле и не в самом деле, все это «еще не служба, а службишка, служба, мол, еще впереди». Мы от всего сердца и от всего помышления верим этому.

Да, это не служба, а ученье, и долею прескверное и претяжелое, так что поневоле вспоминаешь,» думая о дидактической империи нашей, известные стихи солдатской песни:

Нам ученье ничего,

С самого начала петербургской эпохи правительство, видя, что с такой огромной массой, как Русь, не сорудуешь, начало отделять от живого великана небольшой кусок филейного мяса и его приняло за государство деятельное, учебное, экспериментальное, за образцовую ферму и военно-гражданский экзерциргауз. Эта вырезанная среда, это «очищенное» государство было неразрывно связано с правительством, долею находилось у него на содержании, долею содержало себя по его милости. Остальное народонаселение, т. е. весь народ, без филейного куска, был отдан ему на прокормление, отопление, одежду и обувь в награду за хорошее учение и послушанье. Правительство, верное своему цивилизующему призванию, стоит во главе школы и лаборатории и с утра до ночи делает штатские и военные опыты и, главное, учит — учит всему, беспрестанно учит, прививает все, беспрестанно прививает: шведские законы, немецкие кафтаны, бранденбургский артикул, гольштинские пукли, французские министерства, прусские каски. Империя всероссийская начинается собственно с парикмахерского урока, где носить волосы и где не носить, с высочайше утвержденной выкройки спинок и талий и оканчивается замечанием министра Панина, говорившего, что он молодых сенаторов не любит пускать за границу, зная, что юнейшему отроку из них все же было за пятьдесят лет. Ничего не оставлено произволу самобытности, даже преданию. Старого и малого ровно посылали в ассамблеи и в церкви, заставляли плясать и говеть,

319

одеваться по-немецки и говорить по-французски. Если курс не всегда оканчивался, то, конечно, не от недостатка учебных пособий. Кто виноват, что в главной школе, например в армии, половина рекрут умирала, не кончив пространного курса военного столбняка и метанья ружьем. Были неудачные опыты и в других сферах. Правительство, не ограничиваясь одними государственно-патологическими и государственно-хирургическими опытами над людьми, хотело распространить свое воспитание на растительный и минеральный мир, но тут оно встретило, неожиданную оппозицию. Как ни старался, например, граф Аракчеев, чтоб на всех полосах у поселенцев рожь была одной, вышины, цель не была достигнута. Геология оказалась еще упорнее, и, несмотря на высочайшую волю Николая, сам Мурчисон не мог найти каменного угля в той части, в которой государю было угодно, чтоб он был125[125].

Состав педагогической конференции, окружавшей главного-педагога империи, был чрезвычайно разнообразен и состоял, разумеется, большей частью из немцев, но также и из своих. Тут были и дети лютеранских пасторов, и дети русских попов, были и Канкрины из евреев, и Бироны из конюшни, и Клейнмихели совсем из ничего. Космополитический характер этих учителей особенно хорошо выразился в канцлере Нессельроде, родившемся в Лиссабонском порту, на английском корабле, от немецких родителей, находившихся в петербургской службе, — так что ученый министр иностранных дел был своею личностию до некоторой степени кратким руководством к географии. Участвовали, конечно, и столбовые русские дворяне в общем государственном поучении, но их глубокое незнание делало их мало

способными к самобытной педагогии, они больше играли роль крепостных бурмистров при немце-управляющем,

320

т. е. били не на живот, а на смерть кого Иван Иванович или Карл Иванович прикажет. Зато на более скромном поприще — передней, конюшни и гумна каждый из них сам становился Петром I, отцом-просветителем. Сколько свежих и здоровых людей, поколений легло в могилу, было искалечено, прежде чем приватное дворянство дворни обучилось артистически подавать шубу, эстетически священнодействовать с тарелкой в руке и не хуже Вателя приготовлять артишоки à la Barigoule! Сколько деревень, сел, волостей было вконец разорено на заведение «в виде опыта» невозможного хозяйства и ненужных фабрик!

Словом, такого поучающего государства мир не производил, история не помнит. Целые существования людские проходили в труде и поте на пользу воспитания ближнего; и эти ближние, происходя в чины, снова занимались учением других и сами были поучаемы до гробовой доски. «Сладкого плода» науки, о котором говорит пословица, никто не вкушал. Семидесятипятилетний лакей моего отца — Яков Игнатьевич Бакай, о котором я уже имел случай говорить, в преклонных летах своих с утра до ночи учил, т. е. таскал за волосы и бил двух мальчиков, взятых во двор, и одну ньюфаундлендскую собаку, жившую на дворе, несмотря на то, что воспитанье мальчиков и собаки ему вовсе не было поручено; это все в силу петровского толчка. В. к. Михаил Павлович с нежного возраста восьми лет учил солдат. Раз сбился с дороги, вздумал в самом деле взять крепость, положил свое войско под подорванными стенами Браилова, махнул рукой, отказался от пустых лавров и пошел опять учить и выправлять солдат, и учил и выправлял до дня своей кончины.

Здесь кстати заметить всю верность взгляда цесаревича Константина, что война портит армию. Война вообще мешает ученью. Последствия 1812 года были плачевны в смысле педагогическом. Весь современный беспорядок идет оттуда. Пожар Москвы был страшной прорухой в дисциплинарном порядке: сожги ее Наполеон — было бы очень хорошо, сожги ее Ростопчин по форме, по высочайшему приказу — все было бы порядке вещей. Но правительство не приняло на себя ответственности, а французов, кроме Шишкова, никто в пожаре серьезно

321

не обвинял. Укрепилась пагубная мысль — что жители сами сожгли свои дома и что это геройский подвиг… как будто город не казенное добро и не государственное имущество? Результат самовольного поджога и ряда побед был тот, что лучшие ученики захотели учиться по своим книжкам, а не по казенным, им казалось, что они не маленькие, если делают такие огромные дела.

Петровская традиция в них осталась, и им тоже хотелось делать опыты и учить; но не для приращения казенного интереса, а собственного своего. Глаза их были тоже обращены на Запад, но уже они не останавливались на одних формах, фасадах, покроях, а изучали внутреннее устройство жилья, быстро усвоивали себе сущность западного воззрения. Эта усвояемость несомненно свидетельствует о шири пониманья и ловкости соображения, но не надобно забывать, что в этом усвоении и состоял весь их подвиг. Труднейшая часть всякой теории — ее приложение, ее фактическое, а не диалектическое развитие, ее практическое применение. Ее прикладная, т. е. жизненная сторона вопроса, — она была вне их возможности. При первом опыте непокорных учеников выйти на свет и волю ученое правительство раздавило их, т. е. перевешало, посадило на снег и руду, заперло их в петропавловский карцер. На первое время все казалось ладным, так что незабвенный больше из роскоши и шалости забрил нескольким московским студентам лоб и послал других в ссылку. Но в сущности правительство раздавило только людей, мысли остались, взошли внутрь и бродили… Николай Павлович подозревал это и держал тридцать лет кого-то за горло, чтоб тот не сказал чего-то,