Шишковский сечь барынь, статс-дам по высочайшему повелению …так, как нигде не было за последние два столетия следствия, подобного тому, которое делалось в Новегороде после убийства грязной любовницы Аракчеева.

Откуда же взялся этот характер?

Каким образом мы дошли до того, что какой-нибудь юноша, воспитанный на женских руках и на французском языке, делаясь офицером, хладнокровно сек солдат и бил их собственными руками; делаясь чиновником, крал, допрашивал под розгами и подавал шинель и калоши начальнику или требовал, чтоб другие чиновники подавали ему?

Все это выросло на том материке, на котором укрепилась, как говорит литератор крепостников, Российская империя. Разве каждый господский дом не представлял полную школу рабства, разврата и тиранства, отсутствие всякого уважения к седым волосам, всякого сожаления к детскому возрасту, к девичьему стыду; гарантированный правительством, поддерживаемый полицией, судом, войском, церковью, произвол, безгранично идущий до встречи с властью, перед которой секущий, гордый помещик делался вдвое больше холопом, чем его несчастный раб. Чему же дивиться, что окончившие курс воспитания в этих заведениях, несут на всю жизнь следы его?

— Где Иван? — спрашивает барыня за обедом, видя, что суп подает Семен.

— Мамаша, — отвечает какой-нибудь мальчик десяти лет, — папа его послал в часть.

— Я его, мошенника, велел поучить, он давеча мне грубо отвечал… c’est un caractère acariâtre11[11].

И мальчишка думает, что это и резон, что Ивана следует высечь за то, что он неучтиво отвечал «папасе». Он с малых лет инстинктом понимает, что это материк. От этого ни ему, ни

43

его нежной сестрице в голову не приходило, что кучер мерзнет часов пять, что форейтор совсем замерз, — на то материк.

Теперь заметьте, что эти школы плантаторства начали закрывать почти вместе с воскресными школами, года два тому назад, а ведь Муравьеву обедают не трехлетние дети.

…Что же удивительного, что такое прочное основание бесчеловечья, подавляемое умом, образованием, при первом случае выступает во всем своем безобразии. Может, удивительнее то, что помещичье общество, «лобызающее с витебским архиереем доблести Муравьева», поддерживается яростно писаками, которых скромное начало теряется между задним крыльцом и людской.

Революция 48 года показала нам, что самые откровенные и последовательные демократы — те, которые по роду и воспитанию принадлежали к аристократии, как Дефлот, как граф Ворцель. Точно так же не было у нас свирепейших защитников дворянских прав, как их управляющие, которые обыкновенно не отличаются столбовым происхождением.

К тому же у нас между дворянством и народом развился не один дворовый человек передней, но и дворовый человек государства — подьячий. Бедная амфибия, мещанин без бороды, помещик без крестьян, «благородный» чернорабочий без роду и племени, без опоры, без военной посадки, сведенный, вместо оброка, на взятки, вместо «исправительной конюшни» на канцелярию и регистратуру, трус, ябедник и несчастный человек… подозреваемый во всем, кроме несчастности… Научите его думать, писать не на гербовой бумаге, и он сделается гигантом протеста или исполином подлости, Белинским или — вы его назвали…

Страшный опыт доказал нам, опозоривши нас перед честными людьми всего мира, сколько грязи осталось от нашего материка на нас, сколько дикого, в самом деле, осталось под внешней цивилизацией… Пора нам в баню. Прошлый год показал, что, несмотря на освобождение дворян от крепостного состояния, в них осталась не только гнилая кровь крепостников, но сохранились с усовершенствованием все пороки дворни, не выкупленные ни одним хорошим качеством крестьянина.

Пора начать нам свое нравственное очищение, пора ужаснуться тому, что наделали в 1863 году!

44

РУССКАЯ КОНСТИТУЦИЯ И АНГЛИЙСКИЙ ЖУРНАЛ

Никогда не надобно ни в чем закаиваться. Il ne faut jurer de rien, мы это знали без Альфреда Мюссе, а с ним узнали вдвое. И все же человек так слаб, что все-таки закаивается а так не крепок, что изменяет слову.

Сколько раз мы брали твердое и окончательное решение не поднимать вздору, который пишут здешние журналы и французские о России, не поправлять их промахи, не заводить с ни ми полемики. Что им до нас за дело, и что нам до их мнений? Два года тому назад по поводу гнусных нападок на Бакунина мы напечатали наш ультиматум, в котором говорили : «Мы протестовали — они продолжают нести свою галиматью… Наконец, это надоело, впредь ни за друзей, ни за себя мы вступаться не будем. Истина этим людям равнодушна. Россию они ненавидят и притом вовсе не правительство, а вообще все русское и всех русских. Разбирать, что мы проповедуем, чего хотим — им недосуг, скучно и при общем невежестве образования не легко…

Мы чужие в этом мире, мы собственно живем не здесь, а дома. Было время, когда мы думали, что наше призвание отстояло, между прочим, и в том, чтоб свидетельствовать перед Западом о возникающем русском мире. Это время прошло. С каждым годом, с каждым событием мы становимся дальше и дальше от среды, в которой жить осуждены нашей деятельностью. Мы этого не скрываем. Мы остаемся вне России только потому, что там свободное слово невозможно, а мы веруем в необходимость его высказывать. …Мы не чувствуем благодарности за то, что живем здесь, и не просим ни признания, ни гостеприимства, ни участия, мы берем по праву ту защиту закона,

45

которую свободная страна, безвозмездно, дает всем непреступникам…»

Итак, мы года два тому назад, во второй или третий, последний раз закаялись отвечать иностранной прессе и решительно видим, что это свыше сил человеческих. Пока идет речь об нас, об людях нам близких, можно молчать — но когда говорят о всем народе русском, о всей будущности России и какой-нибудь орган, пользующийся уважением Европы (так, как некогда князь Сергий Михайлович Голицын пользовался уважением Москвы и никто не знал почему), начинает судить и рядить о судьбе нашей, умеряя тупость суждений — ненавистью и смягчая недостаток сведений — избытком страха, молчать невозможно.

Глубже всех европейцев вместе чувствуем мы, как много ненависти заслужила Россия и как естественны, справедливы, необходимы при отвратительном зрелище барских пиров у подножия виселиц слова строгого негодования, порицания, проклятья. Но мы вправе требовать, чтоб Россию ненавидели за то, что в ней ненавистно, и нас возмущает, когда наши мирные враги готовы примириться и с русскими политическими тюрьмами, и с судьбами Польши, и с мерами Муравьева, но не могут переломить досады и ненависти ко всякому человеческому, свободному развитию России, даже если б оно было только в предположении правительства, т. е. мертвое до рождения.

«Аугсбургская газета» когда-то откровенно, несколько лет тому назад, призналась, что Россия свободная, с своими социальными стремлениями опаснее России царской, императорской.

Недавно взгрустнулось одному французскому журналу при виде русских железных дорог и телеграфических линий, и в пламенном порыве мироосвобождения и братства народов он с ужасом и мрачным видом Даниила предсказывал о страшном времени, когда дороги кончатся, телеграфы проведутся и Россия развернет все свои силы.

Мы крепились еще. Но вот на днях раздался тяжелый, густой, сытый голос, и, мы признаемся, терпение наше лопнуло.

Вот в чем дело.

Услышал «Теймс» и, с той легковерностью, с которой

46

вообще капиталисты, банкиры и биржевики верят всякому вздору, поверил, что Александр II дает конституцию и даже обязан ее дать. При этом каждый ждет, что самый конституционный орган самой конституционной в мире страны с радостью протянет свою жирную лапу стране, вступающей в английскую колею. Не тут-то было, «Теймс» обеспокоился, взволновался… Он начинает на манер известного героя фонвизинской: комедии «жалеть матушку, что она устанет бить батюшку», печаловаться о затруднениях, которые должен .встретить государь. Россия, говорит он, такая страна, что и сам Сиэс отшарахнулся бы от задачи выдумать для нее конституцию. И это говорит не француз XVIII века, не Вольней, не ученик Руссо, а серьезный английский журнал в 1864 г. от Р. X. Выдумать эту конституцию особенно трудно, потому что если ее дать одному барству, то всем будет хуже — и царю и народу, — конечно, стоит ли давать такую конституцию!.. тут мы согласны с «Теймсом». Есть класс хороший, которому стоит дать конституцию, он ее во зло не употребит, — класс умеренный в осторожный, но на беду этого класса в России нет. А конституцию дать надобно, такая слабость у Александра II.

Отстранивши барство, которого у нас очень много, и буржуазию, которой у нас очень мало, «Теймс» примечает, что есть еще один житель в нашем любезном отечестве, именно народ русский — мужички. И тут вдруг на него нападает паническое негодование и благородный страх. Дай им представительство, они сдуру представят в Собрании свои интересы, они увлекут «государя в исполнение своих коммунистических видов». Конечно, соединение государя с народом разрешает бездну затруднений, сословных, политических, «но, говорят (хитрая инсинуация), государь не согласен на это. И пусть он хорошенько обдумает, прежде чем решится променять свое теперичное положение во главе блестящей (вероятно, шитьем на мундирах — знает, кого чем взять — что значит гостинодворское воспитание первого гостиного двора в мире!) аристократии и должность земного провидения над обширной страной — на диктатуру огромной демократической вотчины (predial), едва вышедшей из рабства и стоящей ниже политических интересов (below the region of politics), народа невежественного, фанатического,

47

непостоянного, неразумного». А потому правительство хорошо сделает, если отыграется от конституции областными учреждениями — «вместо того, чтоб отдать власть в руки слепого

произвола, невежества, глупости и скотства (ignorance, stupidity and brutality)». Дело сводится на следующую дилемму: дать конституционные права, исключив этих скотов — смешно; дать и им эти права — печально, потому что они представят интересы крестьянства. «Крепостное рабство, — заключает «Теймс», — можно было упразднить изменением закона, Польшу можно покорить саблей и штыком, но затем России предстоит борьба с своим внутренним варварством; оно равно не может ни подчиниться, ни быть вбито в разум (dragooned into intelligence). А потому, прежде чем давать конституцию, государь должен воспитать новое поколение к пониманью своих прав и к исполнению своих обязанностей».

Что же это, Катков что ли издает и эти «Ведомости»?

Или не готовит ли его «Теймс» из ненависти к России в иеровоспитатели «целого поколения всея России»?

Считать народ, сохранивший под двойным рабством крепостного состояния и государственной бюрократии свое общинное самоуправление, — народ, удержавший свои экономические начала против напора иностранного законодательства, не утративший ни выборности общинных должностей, ни своего смысла расправы и суда, который он доказал на другой день после своего освобождения устройством волостных судов (столь ненавистных москворецкому «Теймсу» и прочим крепостникам), — считать его неспособным к справедливому пониманью своих интересов и ставить его не только наравне, но ниже лаццарони западной цивилизации, варваров буржуазных государств, могут только люди, никогда не думавшие ни о России, ни о