отлучает нас, мир ниспровержения «го — протянет нам руку…

Не тут-то было.

Они говорили об официальной, окровавленной, казнящей России. Не в Зимнем же дворце, не в казармах и канцеляриях тот страшный фермент, о котором говорил автор брошюры… Загляните под казенное, красное сукно.

— Нет, нет, — кричат радикалы со всех сторон, — знаем мы вас, вы не лучше, вы все коммунисты, социалисты!

— А выл господа, — так и хочется им ответить, — вы все-таки вдвое ближе к всероссийскому императорству, которое ругаете по привычке, чем к вольным людям, ищущим действительной свободы и действительной правды.

С ними, caro mio154[154] будьте уверены, не скоро сговоримся мы.

20 июля 1865.

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

На этот раз, любезный друг, я пишу к вам не письмо, а скорее post scriptum к двум прошлым письмам.

Меня паки и паки упрекают в недомолвке, в неясности, требуют, чтоб я сказал категорически, в чем дело, отчего Россия guter Hoffnung, а Европа в импассе…

Да ведь если я, двадцать лет говоря одно и то же, не дошел до того, чтоб растолковать свою мысль, трудно себе представить, чтоб мне удалось теперь. К тому же рассказать, в чем

дело, значит ни больше ни меньше, как изложить целый курс социализма и рассказать историческое развитие

От Ромула до наших дней.

Это мне не под силу. Что касается до общих мест, до сентенций и афоризмов — они большей частью оттого и безжизненны, что общи. В частных развитиях и применениях живее передается мысль. К тому же я не могу забыть, что и М. П. Погодин писал когда-то исторические афоризмы.

Я через два-три часа еду и хочу в ответ на полученное мною замечание только поставить несколько точек на 1. Предупреждаю в одном — что все это ужасно старо и может скорее служить попреком за невнимание, чем новым постановлением вопроса.

Государства — таков наш главный тезис — сложились, как все сложилось в природе, по неопределенным стремлениям, по открывавшимся возможностям, прилаживая и изменяя внутренние потребности к внешним обстоятельствам. По мере развития мысли, сознания является желание разумнее, целеобразнее устроиться. Французская революция была колоссальной попыткой заменить политический, юридический, религиозный быт, так, как он вырос под разными влияниями, — разумным, так, как его понимали тогда. Книжный, философский идеал энциклопедистов был совершенно достаточным в руках меньшинства, чтоб разрушить седые стены старой Бастильи… но, опрокидывая могучим потоком все церковно-политическое устройство, революция остановилась перед экономическим вопросом, так, как реформация перед текстом св. писания. Ни реформация со своими сектами, ни революция со своими не могут шагу идти дальше, не выходя — первая из христианства, вторая — не касаясь экономического вопроса.

Предоставить орудия работы, экономические силы, творчество и производительность, скучение богатств и распределение их случаю и привычному праву — не сообразно с разумом, с современным пониманием. Бездна материала пропадает без рук, бездна рук гибнет без материала, огромные богатства без производительности, огромные запасы без сбыта, избыток и голод, наконец, большинство всех народов, страдающее в

381

нужде и невежестве, именно от случайного распределения сил и орудий. В этом хаосе нельзя жить, понявши его; неведением теперь отзываться нельзя — страстное желание исторгнуть жизнь из старых форм совершенно последовательно. Но между прошедшим, за которое никто не отвечает, и будущим, за которое мы будем отвечать, с одной стороны — сознание необходимой перемены, с другой — выгода отстаивания приобретенного.

Недостаточность прежних гражданских идеалов ясна не только для тех народов, которые прошли ими, но и вообще для всех народов идущих. Для нас это особенно важно. Нам нет никакой необходимости переходить всеми фазами политической эволюции, для того чтоб вступить в фазу экономического развития.

Чем прочнее и больше выработаны политические формы, законодательство, администрация, чем дороже они достались, тем больше препятствий встречает экономический переворот. Во Франции и Англии ему представляется больше препятствий, чем в России, чем в Молдовалахии. Тут нет ни гордости, ни унижения, это факт, бросающийся в глаза. Само собой разумеется, что «дна неразвитость гражданских форм не обусловливает еще Социального развития, иначе Турция была бы ближе всех стран к нему. В России есть почва в быте народном, в народном характере, — почва невозделанная, но готовая принять первое семя; семя это принесло к нам с Запада. Признание за народом права на землю — величайшая победа, сделанная Народным смыслом и социальной идеей. Консервативная партия в экономическом смысле у нас только что слагается, ее росту надобно помешать. Императорская власть чисто внешняя, у ней сила, а не смысл. Препятствия на пути нашего развития искусственные, это не рвы, а бревна, но бревен могут натаскать много, если мы будем сидеть сложа руки. Вот все, что мы проповедовали. Я и теперь еще убежден, что мы можем идти далее по пути социального развития без общих потрясений, без экспроприации, без колонизации, без всех тех страшных вещей, которыми в Европе останавливают, как медузиной головой, естественный ход дел.

Именно на этой помехе естественному росту основано, все

382

безумие современного состояния, например, во Франции. Сила империи и реакции в этом avortement155[155] революции.

Революцию, так, как она шла с 1789 года, не могли своротить с дороги ни обе империи, ни обе реставрации; ее остановила громадность социальной задачи и парализовало необыкновенное отношение к ней деятельной среды, развитого меньшинства. Пока дело шло о политических правах, все образованное стояло со стороны движения; дошедши до социального вопроса, сделалось новое расщепление. Несколько человек остались верными логике и движению, но масса образованных отступила и очутилась, при своих оппозиционных замашках, с консервативной стороны. Народ, за которого прежний революционер становился ходатаем, снова пал на руки попам или вовсе остался беспомощным в потемках низменных сфер жизни; адвокаты его, скрывавшие за собой его детскую неразвитость, расступились, и мы увидали несколько пророков на горе да внизу спящую тяжелым сном народную массу. Идти вперед боялись, идти назад было невозможно, вера в прошедшее была утрачена; надо было выжидать, ладить, удерживать нужное и ненужное, отстаивать приобретенное, отталкивать новое. Такому положению дел простой деспотизм империи, т. е. самодержавной полиции, естественнее конституционной монархии.

Колеблющаяся среда либерализма, основанная на освобождающемся разуме и держащаяся за обязательные предания, — среда неискренная, полная страхов и угрызения совести, в которой сосредоточивается вся деятельная сила Франции, падает из ошибки в ложь, из лжи в ошибку. Она не верит и поддерживает католицизм, она боится социализма и хлопочет о народном образовании, она не имеет храбрости открыто звать на помощь невежество и великую узду голода. Из такого нравственного сумбура жизнь не может осесть серьезно, а беспрерывно расползается, чинится, меняется, беспрерывно торопится не зная куда, зачем, в каком-то чаду противуречий.

«Империя — мир!», — кричат перед войной.

«Даровое ученье, всеобщее ученье, и да погибнет социализм!» — говорят республиканцы.

383

Работник мрачно смотрит на все, говоря: «Работы, работы, и не нужно мне ваших свобод», забывая, что не будет обеспеченной работы — без обеспеченной свободы.

И эти хаотические сумерки выдают нам за лучший цвет цивилизации… Что за вздор!

…Неужели и вы находите что-нибудь неясного в этом сжатом изложении? где? в чем? Пишите, я готов отвечать.

384

МИХАИЛЫ И МИХАИЛЫ НИКОЛАЕВИЧИ

Муравьев удален в графы. Иностранные газеты говорят, что за воровство. Мы не верим. Жена цезаря выше подозрения. Делая его графом, рука дрогнула у государя и он не прибавил ожидаемого слова «виленский». Эта насмешка над несчастием показалась неуместной в Ницце (рескрипт подписан там). Ждем с нетерпением возведения Каткова в графское достоинство и назначение какого-нибудь литературного Кауфмана редактором «Ведомостей».

Но что нам делать с третьим спасителем отечества, с третьим Михаилом? Он по рождению князь, да еще великий. Недавно кавказский Михаил отвратил страшную беду, висевшую над головой России: он открыл двух-трех гимназистов, составивших тайное общество «Молодой Грузии и Молодой Армении», и затем были арестованы в Петербурге какие-то грузинские студенты. Что было бы с нами, если б не его бдительность!

«НАРОДНАЯ ЛЕТОПИСЬ»

«Народная летопись» запрещена за то, что не напечатала вести о смерти наследника, почти в тот же день, как объявлен тощий указ о ценсуре-неценсуре. Кстати, иностранные газеты

говорят о какой-то конституции-неконституции, в силу которой теперечний сенат составит !е поуаи156[156] представительной камеры. Начать новую больницу с того, чтоб в нее перевести старых гангренозных больных, — это мысль до того нелепая, что мы начинаем ей верить.

386

НАШИМ ЧИТАТЕЛЯМ

Мы перевезли станок наш в Швейцарию,«Колокол» с 25 мая будет выходить в Женеве. Переезд наш не вносит никакой внутренней перемены в наше издание. Тверже, чем когда- нибудь, стоим мы на нашей почве. Определять ее и высказывать свое profession de foi по поводу географического передвижения мы считаем лишним. Основы нашего воззрения вам известны со времени основания первой вольной русской типографии в Лондоне. Вы их знали и прежде, но всего больше знаете их из «Колокола». Восемь лет звонил он одно и то же; службы, к которым он звал, менялись — но религия, дух оставались те же.

Теперь на череду ударять к Собору, к земскому бессословному собору. До чьего-нибудь слуха звон наш дойдет и разбудит мысль о нем. Если б мы думали, что он бесплоден, мы сложили бы

руки.

Многое из наших горячих, заповедных желаний приняло плоть и осуществилось — если уродливо и не вполне, то все же осуществилось.

Десять лет тому назад крепостное право стояло твердо, ревниво охраняемой основой империи. Народ русский били от Авачи до Одессы, по суду и без суда, в казармах и передних, в частных домах и на гумнах. Малейший ропот, слово негодования, двуперстый крест наказывались строже воровства и грабежа… и мы говорили наследнику Николая, когда он садился на его место: «Уничтожьте крепостное право, дайте землю крестьянину, освободите слово от ценсуры и спину русского человека от палки, отворите двери суда, дайте волю совести».

…Мы говорили и повторяли эти слова на разные лады, целые годы. И все затронутое нами покачнулось.

Рухнулось крепостное право и едва цепляется за землю, Телесные наказания уничтожены для виновных по суду, можно думать, что скоро перестанут бить и сечь невинных. Запертые двери суда раскрываются, и юридическая реформа, какова бы она ни была, — прямое сознание со стороны правительства в негодности прежней расправы.

Надтреснула ценсура, и ее оставляют скорее допускаемым злом, чем защищаемой необходимостью.

За двуперстый крест не наказывают как за душегубство, и старообрядцы сравнены правительством с публичными женщинами — их не дозволяют, но терпят.

Мы не хотим сказать, чтоб наш звон вызвал эти почины, но они совершились не без него, он их предварил, он к ним звал, он первый их громко высказал и беспрестанно повторял. Какая доля его взошла в живую ткань событий, как она изменилась в ней, как она