гласным судом и втоптал бы в грязь поставщиков живого материала в казематы и двора его величества фурнисеров, и вербовщиков каторжной работы, а потом воротился бы за свой станок.

Возможно ли это? Спросите министерию и весь генералитет. Много ли генералов и негенералов возьмут на свою ответственность, на свою честь, перед всем светом, что такая

прогулка будет иметь оба конца? Слову государя я доверился бы, но что его слово, когда дуэт московских кастратов может его перекричать.

«Однако вы придаете важность этому обвинению», — скажете вы, может быть. — А то как же?

Три передовые статьи в «Московских ведомостях», три сряду, о моем участии в поджигательствах, три статьи, писанные чернилами III отделения,

с слюнёю бешеной собаки,

т. е. Каткова. Три статьи, в которых этот публичный мужчина всея России ругается, как сыщик при допросах в московском остроге, имея так же, как и он, перед своими зубами не только щеку, но и руку императора и все пространство империи.

Статья вашего полицейского корреспондента послужила подножкой, чтоб дальше прыгнуть Каткову. Он был нездоров, голоден, скучал — Серно-Соловьевича с товарищами сослали

419

за то, что они читали «Колокол», Бени — за то, что не донес, — крепость пуста, Карниолин Пинский без дела, надобно подзадорить полицию, напугать публику, и вот Катков подхватил инвалидную трубу и трубит по той методе, по которой трубил в дантовском аду один из тамошних жандармов.

На меня, собственно, он лает, но кусает других, его целя ближе, они в Петербурге, его цель — выдать Головнина за зажигателя, Константина Николаевича за зажигателя, его цель — засадить в застенок «Голос», «Петерб. ведомости» и других личных врагов.

Что касается до меня, он не только не верит, чтоб я участвовал в поджогах, но положительно знает, что это клевета; у него и у его корреспондентов одна рука в Долгоруком, другая в Муравьеве, одна в канцелярии наместника польского, другая в III отделении, — как же он может верить наравне с каким-нибудь князем Васильем Баюшевым176[176] в такой вздор?

420

Он не настолько одурел от величия своего положения, от побед над министрами и великим князем, с его стороны это обдуманная клевета. Совесть невольно сказалась в том, что он минует называть меня лично и толкует о новых герценистах, о герценовской агенции. Верь он одну минуту, что мы из Лондона через Тульчу подожгли Симбирск, мы первые отпустим ему не только брань его статей, но их скуку, их повторения, их длинноту.

Откуда же взялся азарт, патос, в котором писаны статьи, откуда язык казнящего попа и проповедывающего палача, откуда ярый гнев, горячечный патриотизм у этой лимфатической натуры? Тут нового мало, искусство ложных раздражений и натянутых страстей всегда цвело у ноктурн Марии Бредау, только они никогда не употребляли его с такими гнусными целями, как журналисты-доносчики.

Если чему дивиться, так это отсутствию страсти у обвиненных, у запутанных в дело, у поставленных на порог Третьего отделения; им грозит каторга, поселение, отставка, немецкие горькие воды — смотря но тому, кто просто литератор, кто не просто, кто министр просвещения и кто великий князь. Как же все они не положат предел этой московской чуме, пятнающей Россию и губящей их? Как же они, в свою очередь, не обличат этот заговор реакции, неокрепостников, всех этих Коцебу с пушкинской рифмой?

А впрочем… а впрочем это их дело… слабых учить силе Мудрено…

Но ложь Каткова, ложь вашего корреспондента нисколько не отнимает важности самого обвинения, совсем напротив, оно особенно важно, коли высшие профессора доносов, виртуозы шпионства избрали именно это средство, и вот почему я хочу оправдаться.

421

Вы можете мне способствовать в этом и, наверное, хотите. Я делаю отчаянное предположение, что вы, не зная того, послужили шпанской мухой, натянувшей такую обильную дрянь из Каткова, и с тем вместе даю вам средство поправить дело. Упросите Милютина, если надобно — двух, Долгорукова и все Третье отделение, чтоб они обиделись и напечатали бы мне назло документы, на основании которых они меня обвиняют, не запамятовали бы, кстати, имя банкира Т., друга Маццини и пр., а всего лучше послали бы сюда не ритора, не спадасина, — на эти штуки нас не подденешь, — а военного или гражданского чиновника, пожалуй, попа или протопопа, для уличения меня перед федеральным или кантональным судом. Посылают же они офицеров и статских за всяким вздором, за изучением почтовых марок, прусских мундиров… посылают же они действительных статских советников и кавалеров, как Хотинский, подслушивать у дверей, чего ж им стоит послать на казенный счет какого-нибудь титулярного советника вовсе без ордена в Швейцарию, для того чтоб доказать соприкосновенность нашу в деле поджогов. Faites cela!177[177]

Между нами, скажу вам, мне совершенно все равно, как обо мне думают — не только такой чирей на России, как Катков, но все государственные и сепаратистические, коронные и дворянские полиции; я не боюсь ни управы благочиния, ни Английского клуба, они могут меня ad НЫШт178[178] считать зажигателем или отравителем, вором или фальшивым монетчиком. Есть, вероятно, в управе добрые люди, найдутся они и в Английском клубе, может, и они поверят такому вздору — жаль, но зачем же они глупы?

Меня заботит другое: я боюсь, что эти мерзавцы оклевещут меня перед народом русским. Любовь моя к нему оскорблена, мое служение ему очернено, и вот почему я не хочу молчать и не хочу оставить на себе ни одной пылинки, ни одной брызги полицейской пены. У меня ничего нет: ни вашей религии, ни вашего патриотизма, ни вашего общественного положения; я изгнанник, усыновленный другой страной, но

422

у меня есть своя религия, своя любовь, свое положение, до них я не позволю касаться всякой полицейской шва; особенно когда она уверяет, что я кому-то дал уголь в руки и сказал: «Иди и жги избу русского мужика!», — мужика, которого неволя, которого нищета, которого бедствия были страданием всей моей жизни, об освобождении которого я мечтал с детских лет… Да уж не советовал ли я восстановить крепостное право, развить пролетариат, разбить общинное владение, отдать крупной поземельной собственности в кабалу мелкую? А главное, не хлопотал ли о восстановлении телесных наказаний?.. За последнее не ручаюсь. Видите, жечь не только избы, но и Каткова благоприобретенный дом в Москве я не хотел бы: соседний дом загорится, пожитки кучера или горничной, пожалуй, сгорят… ну а высечь коновода клеветников было бы очень хорошо. Издатель «Моск. вед.» так убедил нас, что есть неисправимо падшие натуры, для которых одно средство спасения — телесные наказания, что, конечно, не ему пенять, если мы, желая его (т. е. коновода) исправления, желаем, чтоб он был последним сеченным в России.

1 сентября 1865.

423

АГЕНТСТВО ГЕРЦЕНА В ТУЛЬЧЕ И «МОСКОВСКИЕ ВЕДОМОСТИ»

«Что же это за агентство Герцена в Тульче?» — ораторски спрашивают «Московск. ведом.» с торжествующим видом прокурора, который обладает страшными документами виновности, и вслед за тем помещают статью о Кельсиевых, из которой можно вывести разные разности, кроме двух вещей: нашего участия в агентстве и участия агентства в поджогах. А только это и хотели доказать «Московск. вед.» Неужели дикий хор, окружающий журнал доносов, до того глуп, что его можно обманывать такими жалкими средствами? Перепечатать всей статьи мы не можем, но берем главнейшие места ее и с тем вместе просим всех имеющих возможность прочесть статью т ех1епэо179[179] в 183 № «Моск. вед.».

Главными деятелями и, как кажется, организаторами тульчинского агентства были братья Василий и Иван Кельсиевы… В 1857 г., в то время, когда Вас. Кельсиев уже был на пути в Русскую Америку, чтобы поступить на службу тамошней компании, он сошел с компанейского корабля в Плимуте и бежал в Лондон. Там он присоединился к г. Герцену, который был в то время первоклассным светилом для всей нашей учащейся молодежи, особенно для петербургской. В Лондоне Кельсиев принялся за перевод библии на русский язык по еврейско-раввинскому тексту, в духе еврейского талмудического учения. Затем он обратился к изданию раскольнических книг и с 15-го июля 1862 г. начал издавать при «Колоколе» добавочные листки, под именем «Общего веча», при деятельном соучастии г. Огарева. Он считал своею главнейшею задачей действовать на поприще религиозно-политической пропаганды. Это направление его, может быть, объясняется тем, что дед его был священником, хотя отец его уже и вышел из духовного звания и служил чиновником при с.-петербургском таможенном пакгаузе.

424

Младший брат его, Иван Кельсиев, за участие в уличных студенческих проказах в октябре 1861 года, был выслан на жительство в Верхотурье. Между тем началось дело о перепечатке сочинений г. Герцена. Оказалось, что Кельсиев был участником и в этом деле; его вытребовали для производства следствия, но ему удалось бежать за границу.

Так как братья Кельсиевы избрали своею специальностью мир раскольничий и так как в северных пределах Турции, неподалеку от русской границы, проживает немалое число раскольников, бежавших в прежнее время из России, то туда и были направлены братья Кельсиевы летом 1863 года. Они явились в город Тульчу не одни, а в сопровождении Сеид-паши (поляка Чайковского), который был тут но соглашению с Чарторийским. Кельсиевы, с одной стороны, рассчитывали найти сочувствие в раскольничьем архиепископе Аркадии, проживавшем близ Тульчи, в Славе, которому и предлагали устроить в Славе типографию для печатания старообрядческих книг и других сочинений, разумеется, в их духе, и для отправления их в Россию, а с другой, вместе с Сеид-пашой, они старались уговорить некрасовцев, чтоб они шли на помощь к польским повстанцам в Подолию и Волынь, и, вместе с тем, выслали от себя эмиссаров на Дон, на Терек и на Урал для возмущения, во имя старой веры, тамошних казаков. Но первые их попытки не имели ни малейшего успеха: Аркадий решительно не согласился па предложение Кельсиевых, а некрасовцы с негодованием выгнали из своих слобод как их самих, так и их спутника. Несомненно, что с тех пор как польско-русские революционные агенты попытались употребить некрасовцов для борьбы за польское дело против России, эти простые, необразованные, вовлеченные в заблуждение люди, тем не менее, живо почувствовали себя русскими людьми и стали просить о дозволении им возвратиться в Россию180[180].

Между тем Кельсиевы не унывали. Возвратись в Тульчу, где к ним присоединились некоторые русские выходцы и поляки, они завели там русскую типографию, о деятельности которой нам, впрочем, ничего неизвестно. Они снова пытались привлечь на свою сторону раскольничьего митрополита

Кирилла Белокриницкого; но точно так же не имели успеха: Кирилл, в своем послании, напечатанном в 1864 году в Яссах, напротив, даже запретил старообрядцам своего согласия иметь какие бы то ни было сношения с этими