от царя.

Правительство, так поставленное, могло сделать чудеса по плюсу и по минусу. Что же оно сделало?

Постоянно испуганное и настороже, оно казнило и казнит направо и налево, чего никогда не делают правительства,

466

чувствующие твердую почву под собой. Оно казнило поляков, победивши их оружием. Оно казнило поджигателей, объявляя потом, что тех поджогов, о которых кричали его литературные шпионы, вовсе нет; оно ссылало за воззвания, за перехваченные письма, за чтение «Колокола» и било сплеча и без разбора каждого человека, выдававшегося вперед не по начальству не по форме. Идет с чужбины домой крестьянин Мартьянов, с поэтической верой в земского царя, с доверием, которое тронуло бы любого не только помазанного, но и разрисованного африканского самодержца, — хвать и Мартьянова дубине голове да на каторгу.

И в то же время растут другие силы возле, вдали, вблизи и перерастают официальную силу, живущую в Зимнем дворце. Даже те силы, которые сам Зимний дворец вызвал, купил, воспитал и наградил, оказываются змеями, отогретыми на груди его.

Правительство разнуздало дикие заявления патриотизма поддразнило народную ненависть и религиозную нетерпимость клеветой своих журналов, оно призвало народ в судьи. Как в 1812 году перед занятием Москвы французами граф Ростопчин вывел на площадь Верещагина и отдал его рассвирепевшей толпе, так наше гласное правительство отдавало своих противников стае грязных борзописцев, останавливая прикладом ценсуры всякое оправдание и всякую защиту. Народные сходки, открытое обсуживание земского дела, заявление своих сочувствий к правительственным лицам и мерам, политические банкеты, демагогические тосты, террористические иконы — все было разрешено. Государственные мудрецы потирали себе руки и не могли нарадоваться, как «славно подожгли» общественное мнение и как злы, кровоохочи спущенные ими агенты литературно-полицейской своры. Глубокие психологи с портфелью воображали, что, привыкнувши к людскому стону и людской крови, звери их, как крыловские дворняжки, полают и перестанут, как только хозяева свистнут, — не тут-то было.

Двух с половиною лет не прошло, как перейденное в своем собственном смысле правительство захотело заарканить свою свору — и не могло. У одного министра искусана рука, у других исподнее в клочьях. Да и что министры, особенно из штатских! Сам Константин Николаевич не нашел спуску.

467

Моск. ведом.» затеребили его, он и на кислые воды от них и в немое председательство — нет отбоя, и теперь, только покажется из Совета, в котором притаился, так они и зальются опять, так и норовят изорвать адмиралтейскую шинель…

Правительство с каким-то тупым остолбенением видит перед собой до сих пор неизвестную ему власть, которую хочет по миновании надобности прогнать — и которая упирается… Зачем было замешивать в семейный концерт посторонних музыкантов?

Комическое единоборство министра просвещения с казенным листом, издающимся против него под фирмой одного из подведомственных ему мест, пройдет; пройдет и то гнусное настроение общественного мнения, на которое опирается гнусная газета, но сознание того, что может сделать журнал, когда общественное мнение за него, останется.

То же самое мы видим в другой сфере, больше близкой к самому делу.

Патриотические банкеты замолкли, никто не пьет больше Муравьеву, ни просто, ни по телеграфу, никто не шлет больше любовных адресов государю, и время, в которое будут краснеть, вспоминая эту роскошь раболепия, — не за горами. А привычка сходки, коллективного обсуживания и челобитья останется. Адрес московского дворянства, в котором они хотят не только любить государя, но и говорить с ним без свидетелей, без опричников, и говорить именно о чиновничьем безобразии, станет началом конституционной агитации, которая обойдет всю Россию и в свою очередь разбудит иную агитацию, чем ту, о которой мечтают Безобразовы и Давыдовы-Орловы. Если б Александр II, руководствуясь примером родителя, молча душил поляков и молча посылал бы на каторгу своих, вопрос о взятии под опеку самодержавия не поднялся бы так скоро…

Ne réveillez pas le chat qui dort!..196[196] Только, на беду, будить кошку или нет — не так зависит от личной воли, как кажется. И в этом нет никакого фатализма, а одна эмбриогения, одни фазы органического развития. Вчера плод не был зрел и кошка

468

спала мертвым сном, сегодня он зрелее… и кошка спит сном девичьим и как нарочно ее все будят.

Дело в том, что наша груша зреет не по дням, а по часам, и потому все будит нас — император Александр и «Молодая Россия», московские дворяне и петербургские нигилисты, льготы и каторги, вёдра и ненастья. Пора нам твердо убедиться в этом и действовать сообразно убеждению.

Дойдем мы, конечно, куда идем без компаса и секстанта если сила — новая и неожиданная — не остановит; но сознание осветит путь и предупредит пустое шатание из стороны в сторону, смутные шаги назад и грубые ошибки. Нам надобно вперед знать, в какой зодиакальный знак мы вступаем.

Мы как будто робеем ставить некоторые вопросы. Робость эта почтенна, это тот страх вместе с верой, с которым христиане звали к приобщению телом и кровью, к участию в «тайне», — но и его необходимо победить. Не все же иностранцам указывать нам, что у нас под ногами, как это сделал Гакстгаузен. Досадно видеть, что они ненавистью больше понимают, чем мы любовью, — а действительно понимают.

Оставляя в стороне враждебные голоса, завывающие в ежедневной прессе, мы сошлемся на старого мыслителя, у которого кровь обращается покойно, который много жил в прошедшем, много видел в настоящем и много думал об обоих. Речь идет об Едгаре Кине. Он до сих пор мало говорил об России, ею не занимался. Но пораженный теперь «аграрным характером» освобождения крестьян и вглядевшись в него, он, сколько испуганный, принялся упрочивать мнение, что Конвент, что революция, что 1793 год, что Робеспьер и его товарищи, разрушая все общественное зданье, касаясь до всего, до головы живого человека, до церковных колоколен, до верховной власти, никогда не касались до «собственности» и всего больше до «поземельной собственности», до этой животворящей, единоспасающей основы общества, образования, семьи, личности, свободы. Гражданский кодекс — величайший мятник Конвента — освятил и упрочил ее. Для Кине бабувизм (социализм) — чуждый элемент, не совместный с гением народов франко-галльских, . который сбивает революцию с величавых путей ее, переходит пределы, ей назначенные, и

теряет из-за своих аграрных грабежей и чечевичной похлебки то, из-за чего она сама лила столько крови и пота, — Свободу.

И вот он указывает вдали на какие-то необозримые степи рабства и коммунизма, в которых едва заметно и почти молча рухнулась колоссальная поземельная собственность двух дворянств, прибавляя как будто с иронией, что «террор Конвента никогда так далеко не ходил — он только убивал!»

…Оно и немудрено, что так мало от него осталось…

Перед такого рода суждениями пора и нам громко и подняв голову сказать нашим судиям: «Да, вы правы, мы народ, иначе понимающий поземельную собственность, для вас социализм был заходящим солнцем, для нас восходящим… Мы шли за вами, пути наши пересеклись, и мы снова пойдем не по одной дороге — вы пролетариатом к социализму, мы социализмом к свободе».

470

CHAMBER OF HORRORS197[197]

В «Виленском вестнике» 30 сентября напечатано:

Рядовой 64-го пехотного Казанского его и. в. в. к. Михаила Николаевича полка, Василий Шмаков, по конфирмации начальника 16-й пехотной дивизии, подлежал наказанию розгами, но, при исполнении конфирмации, оказал сопротивление и, запершись в комнате, где содержался на гауптвахте, бросал каменьями; причем ранил двух караульных нижних чинов и едва не попал в голову майору Коллену. Как на Шмакова не подействовали и увещания командира полка, то полковник Цытович нашел нужным употребить оружие, причем Шмаков был ранен пулею в живот и скоро умер.

В «Вятских ведомостях» напечатано:

Крестьянин деревни Канаевой, Елабужского уезда, Сулейманов, 35-ти лет, был взят 14-го сентября вместе с двумя другими крестьянами в бондюжское волостное правление за кражу разного имущества у одного елабужского мещанина. На другой день прибыл в правление волостной писарь Добронравов и, призвав в присутственную комнату арестованного Сулейманова, начал его ругать за воровство и бить с такой силой, что Сулейманов упал без чувств на пол и, унесенный обратно в арестантскую, немедленно умер.

Волосы становятся дыбом… ну, господа, когда-нибудь поплатитесь за эти злодеяния!

ПОДЖИГАТЕЛИ И ПОДЛЕЦЫ

Иностранные газеты уже сообщили Европе факты, обнародованные органом министра внутр. дел Петербурге по поводу пресловутых поджигательств. Клевета негодяев осталась клеветой и обличена самим правительством… Куда делась эта мрачная ассосиация «мстителей огнем», имевшая своим центром Лондон, где банкир Т., друг Маццини, снабжавший деньгами зажигателен, где серное, фосфорное агентство в Тульче — omne exit in fumo198[198], как и следовало ожидать в деле пожаров. Нам становится стыдно, что мы оскорбились клеветами подлецов, которых выдает само правительство.

НАШИ БУДУЩИЕ ПЭРЫ И НАШИ ПРОШЕДШИЕ АНГЛОМАНЫ

«Nord» рассказывает, что депутация Английского клуба (ждем с нетерпением, не пошлют ли депутации Троицкий трактир и Красный кабачок) просила московского генерал- губернатора запретить пьесу Потехина «Отрезанный ломоть» потому-де, что в ней достается крепостникам. Ген.-губ. отказал, и прекрасно сделал, зато и досталось «императорскому театру и императорским актерам» от экс-англоманов, ныне арендующих «Моск. вед.»

Хорошо, что Фонвизин заблаговременно успел поставить на сцену свой скотный двор диких помещиков, а Гоголь издать свое кладбище «Мертвых душ»… Хорошо и то, что И. Тургенев, не переходя в отцы, рассказал, как он еще сыном хаживал на охоту и каких Пеночкиных с К0 он подстреливал, в то время как дупели и бекасы спокойно порхали с ветки на ветку.

472

НИКОЛАЙ КАК ОРАТОР

В августовской книжке «Русского вестника» помещена статья «О происшествиях в Новгородской губернии во время первой холеры». Вслед за описанием невероятно глупых стеснительных мер, взятых начальством в Новгородской губ. во время холеры 1830 года, и нескольких эпизодов из печальной истории старорусской мести военных поселенцев в 1831 году, автор, бывший очевидцем этих событий, приводит краткую, по красноречивую речь, произнесенную Николаем собранным поселянам. Речь эта такой chef d’œuvre, что мы не мс отказать себе в удовольствии передать ее целиком. Тут высказался весь Николай, неподдельно, наивно, натурально, как мать родила и манежи воспитали: «Что вы это делаете, дураки? С чего вы взяли, что вас отравляют? Это кара божия. На колени, глупцы! Молитесь богу! Я вас!» Что за неподражаемое, корнелевское «Я вас!»

Простодушный очевидец прибавляет: «Военные поселяне судились военным судом и все получили по делам своим достойное возмездие», но он забыл, что прежде возмездия получили царское прощение, а после амнистии виновных гнали сквозь строй.

Не думали мы, что именно «Русский вестник» бросит этот тяжелый камень в могилу Николая… On n ‘est trahi que les siens!199[199]

473

ПЕРВОЕ ЗАПРЕЩЕНИЕ, ПЕРВОЕ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ,

ПЕРВЫЙ СУД!

I

ЗАПРЕЩЕНИЕ ПЬЕСЫ ПОТЕХИНА

«Отрезанный ломоть» все-таки запрещен! Да здравствует Английский клуб! Что за беспутнейшее правительство — ни в чем ни выдержки, ни единства.