но и женщин. Русские органы с негодованием отвергли такую клевету… а «Кёльнская газета» выписал» из «Виленского полицейского листка» вызов на подряд тулупов и зимней одежды для ссыльных женщин и детей моложе 12 лет. Насчет детей «Nord» успокоил, во-первых, тем, что кто же доверит, что в России ссылают детей19[19], и во-вторых, тем, что если их ссылают, то это в виде утешения для ссыльных (стало, женщин-то ссылают, что и доказать надлежало) и что утешительное правительство, «повинуясь внушениям человеколюбия», снабжает их даже одеждой. И этой-то чистейшей филантропии никто не умел оценить?
64
ПИСЬМА К БУДУЩЕМУ ДРУГУ
NB. Автор этих писем был в большом затруднении и только недавно вышел из него. Ему хотелось писать о всякой всячине, т. е. исключительно о русской всякой всячине, для этого форма письма самая широкая, она свободна, как женская блуза, нигде не шнурует и нигде не жмет. По несчастью, у него не оказалось в наличности ни одного отсутствующего друга, по крайней мере такого, который желал бы что-нибудь знать, ни такого, которому бы хотелось что-нибудь писать. Единственный человек, который мог бы выручить автора, живет с ним через коридор, что действительно не мешает им иногда переписываться, но все же не в такой степени, чтоб из их переписки сделать литературную корреспонденцию.
Занятый этим предметом, автор вспомнил предварение человека, открытое императорским почтамтом в России (кому, в самом деле, и уметь открывать все запечатанное для других, как не ему?). Если можно путешествовать по подорожной с будущим, отчего же с ним нельзя переписываться. Автор caм был будущим в одном давно прошедшем путешествии, а настоящим был Васильев, рядовой жандармского дивизиона.
Взяв все это в расчет, автор решился писать к будущему другу, желая от всей души, чтоб он сохранил свое доброе здоровье до первой встречи с ним, вперед радуясь приятному будущему знакомству.
ПИСЬМО 1
извините, что я к вам пишу, не зная порядком, сколько вы заняты и много ли у вас времени праздного или, лучше, скучного,
65
которое вы хотели бы рассеять невеселой беседой человека, начинающего стареть и продолжающего ворчать…
Я долго крепился… но сил не стало. Русские новости и русские журналы действуют на меня, как дурман или как пневматическая машина, я чувствую беспокойство чижа в безвоздушном пространстве, я задыхаюсь, мне кажется, что я, вы, мы оскорблены, унижены тем, что с нами, при нас, смеют так говорить, — злоба кипит, является желание мести, самозащищения…
Долго думал я, что бы сделать, чтоб отвести душу, сначала придумал составить небольшую хрестоматию à la Noël et Chapsal из образцовых усердий, преданностей, фискальств и проч. Журналы забываются, хрестоматии — остаются. Обложил Я себя, как Лазарь, всем гноем, привезенным за декабрь месяц из-за Белта и Зунда, с брегов счастливой Невы и благоразумной Москвы-реки.
Сначала все шло хорошо, я приискал заглавие и начал, как ветошник, удить в отечественных канавах нашей журналистики… На всякий случай я вам сообщу, мой любезный, будущий друг, мой futur, написанный мною проспект-специмен20[20]:
ПЕРЛОСЛОВИЕ
Под этим многознаменательным названием вознамерились мы низать крупицы, падающие с богатого стола ныне пирующих сановников и: иерархов русской мысли. Мы равно будем низать на наши четки, на наши ожерелья — духовно-полицейские апофтогматы Аскоченского и военно-судные сентенции Каткова, бусы максим Громеки и капли официозного воска, очищенные от меда, северных пчельников и иных вертоградарей российских, ежедневников и месячников, наиболее апробованных, поощренных и взнисканных милостями высшего начальства. Без излишней самонадеянности равно пригодится старцу, женщине, квартальному и ребенку для образования ума, сердца и руки — да, и руки. Ибо редкое перлословие не напоминает прописей — здоровая мысль в здоровом почерке гораздо важнее, чем думают нигилисты.
66
Но так как самые пламенные «пожелания»21[21] все же имеют преграды, несмотря на эпиграф «Man kann, was man will», избранный H. A. Полевым (столь преждевременно опочившим с полезных трудов своих, не предвидя, как много после него раз ведется в отечестве нашем «Телеграфов» и Булгариных), то мы и признаемся откровенно, что, по дальности местожительства не имеем возможности следить за всеми сокровищами поистине, но обильной словесности нашей, особенно с незабвенных времен, в которые отечество наше было постигнуто прогрессами. А тому мы с благодарностью примем каждую крошку и крупицу сметенную с лукулловского стола отечественных Муз, возлежащих пышным венком голубых васильков около чадолюбивой Паллады — Головнина.
Не стесняясь излишне строгой классификацией, мы однако
67
будем придерживаться системы, с успехом употребленной в народных песенниках, издававшихся в начале нашего столетия. Все афоризмы, апофтегматы, изречения, сентенции и максимы мы будем делить на:
I. Любовные: а) любовь к доносам,
b) любовь к «энергии»,
c) и проч.
II. Военные — с включением корпуса жандармов.
III. Мирные — с включением управы благочиния и «Московских ведомостей».
IV. Театральные и т. д.
Но перед первой рубрикой мы поместим, как и следует, без цифры (числа и меры нет!) отдел
Богословский: а) богословие смирительное,
Ь) богословие уголовное или секобогословие.
ЫБ. Барков православия Аскоченский и Катков беспоповщинцев Ермилов облегчат нам весьма этот важный по нравственному значению отдел. Эти великие сподвижницы и ратаи бледнеющей власти духовной — не холодные «Камни веры», а, так сказать, каменная болезнь православной церкви и неправославного кладбища.
Иногда мы дозволим себе, и то только в нужных местах, приличные пояснения, но никогда не дозволим неприличные.
Например, когда маститый М. П. Погодин говорит, а «Моск. вед.» повторяют о том, что «прежде, нежели думать об освещении московских улиц газом или фотогеном, нужно подумать о том, чтоб город имел полицию», не следует комментировать, стоит только пожалеть бедное и обширное отечество наше, все имеющее — и свободу, и законы — словом, все, и не имеющее полиции.
Или когда сам Катков в статье, направленной против Суворова («Моск. вед.» 31 декаб.) и слабых душ в правительстве, не купающихся с наслаждением в польской крови, велеречиво говорит: «Эти люди в польском помещике готовы видеть жертву, но русского помещика, который был главным орудием государственной жизни России, они готовы бы были затравить всеми собаками»… что же тут прибавлять, разве ободрение помещикам,
68
что от всех людей и от всех собак их спасет, их упокоит и отогреет редакция «Московских ведомостей».
Но когда максима Громеки, упрекая (не без оговорок в взаимном уважении) Каткова в том, что он «воздвиг гонения да на малороссийские азбуки», ставит ему в вину, что он «приглашает прекратить гонения на всю раскольничью литературу, на твердо организованные секты, на изуверов, не признающих ни бога, ни властей, ни брака, ни собственности», восклицает: «Разве раскол не интрига!» — нельзя не сказать несколько слов.
Отдавая полную справедливость искусному движению красноречия и вполне соглашаясь, что если брака нет, то, конечно это интрига, читатель все же вправе спросить, какие же именно секты не признают бога. Конечно, тут считано на одно ораторское движение и на рикошет, конечно, Б1шШа БтШЬиБ можно приложить к доносам, но тогда надобно быть уверену, что контрдонос может быть вреден одному Каткову. В сущности, что за беда, что Муравьев кого- нибудь не повесит, Катков кого-нибудь помилует, кому-нибудь смирволит… Петербуржцы думают, что все делается из корысти, — нет, многое делается просто из выгоды, из обмена братских послуг…
.Аи с1а1г де 1а 1ипе
Prête moi ta plume,
Je signe Ermiloff!
…На этой песни я запнулся и далее ни мой specimen-prospectus, ни мое низание перлов не пошло. Мне попалась такая жемчужина, что я остановился…
Беру свежий лист «Московских ведомостей» и читаю:
Мятежные помещики (Августовской губ.) не забыли и слабых сторон человеческого сердца (для привлечения крестьян к восстанию): они многих местах простили чинш крестьянам и подарили им землю под условием ратовать совместно с ними за отчизну; но и это не пошло им впрок, крестьяне чинша не заплатили, а возмутителей выдали.
Есть гнусности, над которыми смешное не имеет призу, слишком гадки, — гадки до какой- то немой печали. Как должен
69
был пасть от рабства народ, который одной рукой берет дар, а другой седлает клячу, чтоб скакать с доносом на того, которого сейчас благодарил за его дар. Это ужасно. И заметьте, что коронный журналист передает это не только без малейшего порицания, но чуть ли не с улыбочкой.
Бросаю «Ведомости» и беру «Русский вестник». Развертываю статью о «Гайдаматчине» и читаю (дело идет о взятии Железняка).
Генералу Кречетникову велено было отправиться под Умань, где находился Железняк… Казаки не знали, зачем явились войска. Кречетников, избегая кровопролития, решился захватить гайдамаков хитростию. Устроив свой обоз, он послал просить к себе Железняка и старшин; велел сказать им, что у него есть до них важное дело. Казацкие старшины отказались ехать к Кречетникову. Тогда, взяв с собой нескольких офицеров, он сам отправился в казацкий лагерь. И генерал, и офицеры старались быть как можно любезнее с казаками и предлагали им вместе идти против конфедератов. После этого первого посещения Кречетников ежедневно бывал в казацком лагере и скоро успел уничтожить в казацких старшинах всякую тень подозрения.
Так прошло несколько дней. Остальные войска уже приближались, и Кречетников решился приступить к развязке. Однажды он объявил старшинам, что уже пришло время идти против конфедератов, и пожелал перед походом обозреть войско в боевом порядке и осмотреть оружие и прочие походные принадлежности. Ничего не подозревая, старшины велели казакам собраться вместе, пригнать лошадей и сложить в одно место для обзора седла, оружие и прочую амуницию.
После смотра Кречетников позвал казаков на пир. У него была заранее приготовлено большое количество вина, меду и других напитков. Русские солдаты получили приказание остерегаться много пить, а более потчевать казаков. Старшины были приглашены в ставку генерала, где Кречетников не жалел для них вина. Казаки загуляли, вино лилось рекой. Это был последний казацкий пир: впереди их ожидала тяжелая участь.
Ночью, когда в казацком лагере все спало мертвецким сном, Кречетников отдал приказ полку донских казаков, еще во время пара незаметно приблизившемуся к лагерю и ожидавшему условленного сигнала, двинуться в лагерь, захватить сложенное в одном месте оружие, забирать лошадей, вязать казаков, но не стрелять, чтобы не наделать шуму. Войска в точности выполнили приказ. Оружие было взято, и сонных, безоружных казаков начали вязать. Железняк и Гонта были захвачены вместе с другими старшинами и атаманами. На следующее утро пленники спросили Кречетникова, что значит этот плен и его поступок с ними. Кречетников отвечал, что, по приказанию русского правительства, он должен был взять
70
их как разбойников. Запорожцы были отправлены в Киев; поселян и казаков заднепровских Кречетников отдал польскому рейментарю Иосифу Стемпковскому и субальтерну его Якову Комаровскому. Железняк пошел в Киев, Гонта остался в руках поляков.
По произведенному в Киеве следствию 154 казака были разосланы во внутренние гарнизоны; 6 человек пошли в Сибирь; некоторые были наказаны кнутом.
Над гайдамаками
