в число почетных больных и заставит даром пить емсскую, зедлицкую, пирмонтскую и всяческую кислую и горькую воду… Зачем же вы это дурачитесь? Пожалейте же человека, который спас государя.
66
БЛАГОДЕТЕЛЬНЫЕ ПОМЕЩИКИ
(Графиня Орлова-Денисова, барон Икскуль, граф Шереметев)
Нам пишут из России о следующих благодетельных и отеческих мерах, взятых разными помещиками для упрочения благосостояния крестьян. Передавая эти факты, мы оставляем достоверность их на совести корреспондента.
Графиня. Орлова-Денисова, при разверстанье угодий с крестьянами, отрезала лучшую землю себе, а крестьянам своим в Коломягах (в какой губернии?) назначила землю, состоящую из мхов и трясин. Чтобы уладить это дело, она задобрила некоторых крестьян, а главному из них, имевшему влияние на других, дала привилегию открыть лавку.
Барон Икскуль давно усиливается отнять дома у бывших своих крепостных деревни Гатобари, утверждая, что дома эти господские: у него тут фабрика. Им пришлось переселяться просто в болото. Сперва дело поведено было в пользу крестьян, но потом он повел дело с большей ловкостью; его перерешили в пользу Икскуля. Теперь это дело пересматривается в высших инстанциях.
У графа Шереметева была огромнейшая дворня. Некоторые из дворовых в награду за службу получали землю. Когда состоялось Положение 19 февраля, граф земли, подаренные дворовым, стал отбирать обратно в свою собственность, на том основании, что по Положению дворовые не должны быть наделяемы землею. Несколько семей дворовых из знаменитого Останкина повели об этом процесс; он тянется и доселе с сомнительным успехом для дворовых, потому что нет документов, удостоверяющих дарение. Некоторые из крестьян того же Шереметева
67
приобрели землю, при действии крепостного права, на имя сиятельного помещика. По введении Положения об освобождении крестьян, земли те зачислены в собственность помещика. О последней операции было, впрочем, уже заявлено в «СПб. ведомостях».
<«LE NORD») «Le Nord» (от 29 апреля), подхватывая песнь своего регента и запевалы Каткова, сделал уж не намек, а простое указание на наше учение как на печальный источник нигилизма, из которого Каракозов почерпнул свое воззрение. Все эти проделки и штуки вроде complicité morale, изобретенной министром Ебертом, стары и биты. Пусть «Le Nord» укажет, в каких книгах, статьях, изданных нами, в «Полярной звезде», в «Колоколе»... где б то ни было — мы проповедовали убийство. Мы, протестовавшие против воровского введения смертной казни в русское уголовное право, — мы, противники всяких кровавых расправ. ИЗ РЕЧИ МУРАВЬЕВА Мы только что прочли речь Муравьева и выписываем из нее следующие замечательные слова: «Я счастлив, что поставлен государем во главе того учреждения, которое должно служить к открытию злого умысла преступника. Я скорее лягу в гроб, чем оставлю неоткрытым это зло, — зло не одного человека, но многих действовавших в совокупности». (Как же это он знает прежде следствия? Или он уже заготовил бумаги, фальшивые документы, как в деле Чернышевского? Хорош залог в беспристрастии!). «Надеюсь, что вы, дворяне, поможете в этом» (в раскрытии дела). Да разве все дворянство поступило в Ш отделение? ШАХ КОНСТАНТИНУ НИКОЛАЕВИЧУ На место Головнина назначен министром просвещения граф Толстой. Особенно жалеть Головнина нечего, слабый был человек и под конец бросился в самое театральное ханжество, но и это не помогло. Граф Д. Толстой — сочинитель книги «Du Catholicisme romain en Russie». Такое назначение — шаг дальше в правительственное изуверство и катковщину. Хорош первый результат выстрела. И всего больше хорош он для Константина Николаевича. Граф Толстой служил в морском министерстве и поссорился с великим князем из-за Головнина... а теперь садится на его место. 69 <НОВОСТИ ИЗ РОССИИ>

Новости из России бесконечно печальны.

Выстрел 4 апреля растет не по дням, а по часам в какую-то общую беду и грозит вырасти в еще страшнейшие и в еще больше не заслуженные Россией бедствия.

Полицейское бешенство достигло чудовищных размеров. Как кость, брошенная рассвирепелым сворам, выстрел вновь раззадорил злобу грызшихся и сдул слабый пепел, которым начало было заносить тлевший огонь; темные силы еще выше подняли голову, и испуганный кормчий ведет на всех парусах чинить Россию в такую черную гавань, что при одной мысли об ней цепенеет кровь и кружится голова.

Выстрел безумен, но каково нравственное состояние государства, когда его судьбы могут изменяться от случайностей, которых ни предвидеть, ни отстранить невозможно именно потому, что они безумны. Мы решительно не верим ни в серьезный, ни в огромный заговор… Заговор создается, выдумывается теперь — так, как Фуше выдумывал якобинское участие в «адской машине» улицы Никез. Такого рода действия могут быть местью отходящего, личным отчаянием, но не водворением нового… Кому полезен был бы успех? Разве консерваторам- крепостпикам.

Жизнь народная превосходно поняла выстрел. Она его превратила в торжество. Какая овация, коронация, какой елей или Бат1е-Лгёте24[24] могли больше утвердить трон, больше укрепить личную силу государя, как этот выстрел, с рукой спасающего крестьянина, со всей обстановкой? Тут-то бы государю и стать во весь рост, во всей полноте великодушного забвенья… а стрелявшего предоставить обыкновенному суду, но суду гласному…

70

Он и этого не сделал и не может сделать — он окружен другим заговором, он окружен русским тайным жондом. Темная интрига сделала себе из выстрела знамя гибели, то знамя, которое на старинных немецких картинках мы видим в руках смерти вместе с косой… Да, жонд будет косить направо и налево, косить прежде всего своих врагов, косить освобождающееся слово, косить независимую мысль, косить головы, гордо смотрящие вперед, косить народ, которому теперь льстят, и все это под осенением знамени, возвещающего, что они спасают царя, что они мстят за него. Горе России, если царь окончательно поверит, что тайный жонд его спасает. Мы пройдем страшнейшей бироновски-аракчеевской эпохой, мы пройдем застеночным ханжеством новых Магницких, мы пройдем всеми ужасами светского инквизиторства николаевского времени да еще со всеми усовершенствованиями, вводимыми поддельной гласностью и полицейской, сквернословящей литературой.

При Николае мучили, пытали, бросали в казематы и ссылали на каторгу — молча. Не было обиды. Теперь никакая казнь, никакая каторга не может предохранить от ругательств и клевет казенных лаятелей. Бесстыдные, злые и подлые, они бьют лежащих, они оскорбляют трупы… для них пределов нет… это опять-таки наша «голь кабацкая», но употребленная на полицейское дело… От лиц они перейдут к идеям, к институтам… и ничего не устоит против этих нигилистов консерватизма… Разве мы не слышали уже крик против образования бедных, против слишком легкой доступности к науке?.. Разве мы не читали доносы, восходящие в могилы, где похоронены трупы, и в могилы, где похоронены живые?.. Разве не везут из каторжной работы, из рудников какие-то тени в цепях?.. Они хотят судить историю и привязать ее к позорному столбу, как привязывали Чернышевского…

…И во всей-то толпе, шитой золотом, во всей «Памятной книжке», во всем «Адрес- календаре» не найдется ни одного человека с душой честной и правдивой, ни одного преданного… делал же им государь добро… который бы сводил его, не на другой день после варфоломеевской ночи, а накануне, за тайные кулисы… Это был бы второй Комиссаров.

Ну что же, есть между вами жив человек?

ВОТ ВАМ И ГЛАСНЫЙ СУД!

В заседании С.-петерб. думы 15/27 апреля было объявлено генерал-губернатором, что постановление думы об испрошении высоч. повеления судить гласно стрелявшего в государя было повергнуто на рассмотрение… но что государю «благоугодно было отклонить ходатайство по этому предмету».

72

ОБ ОГРЫЗКЕ

Говорят, что Муравьев велел привезти из каторжной работы Огрызку, — по наветам ли «Московских ведомостей», по собственному ли чувству ненависти? Его и Домбровского Муравьев непременно хотел убить… Хорошо жить теперь в России: с одной стороны Катков указывает, с другой — Муравьев приказывает. Неужели кто-нибудь, кроме их, спокойно спит?

73

ВОЕННАЯ ЮСТИЦИЯ

Нам столько раз приходилось говорить о безобразии военных судов в мирное время и о кровавых приговорах, что передаем без всяких комментарий приговор, произнесенный в Тобольске 25 февраля по делу об убийстве трех женщин в Тюмени: Сметанин, Бердюгин, Устюжанин и Лукин приговорены к расстрелянию, а Слепушкин к каторжной работе на 12 лет. Приговор послан на утверждение командующего войсками в Западной Сибири.

Не можем удержаться, чтобы рядом с дикой сентенцией, незаконной по русским законам и по русскому понятию права, не выписать из речи защитника г. Реутского (кандидата Киевского университета) биографию одного из приговоренных на военно-юридическое убийство:

Лукин родился в Московской губ., в Троицко-Сергиевском посаде. Родители его были мелкие торговцы, бедные, но честные люди. Они могли научить сына только грамоте и своему занятию — более ничему. Едва мальчик подрос настолько, что мог заработывать себе насущный хлеб, родители отправили его в Москву. В этом многолюднейшем городе империи, заключающем полумиллионное население (?), они оставили его одного, без друзей, без знакомых, без наставников. 13-летний мальчик должен был один, без малейшей подпоры и совета, пробивать себе дорогу в жизни. Редкий на его месте вышел бы с честью из такого положения. Но Лукин не потерялся. Он преодолел все соблазны, все затруднения и сумел честным трудом снискать насущный кусок хлеба не только себе, но и оказывал еще посильную помощь своим родителям.

Но этот честный путь мальчика скоро был остановлен одним из тех несчастных случаев, которые совершенно извращают все понятия человека, которые совращают его с прямой дороги и кладут свое клеймо на всю остальную жизнь человека.

74

Лукин был разносчиком фруктов. В одно воскресенье, поутру, он шел с таким же, как сам, тружеником-разносчиком по одной из улиц Москви. В это самое время, в соседней улице, неизвестные воры обокрали лавку и приказчики успели только заметить, как из лавки выбежали два вора и скрылись в лабиринте улиц и переулков той части города. Приказчики побежали ловить их; в соседней улице им попадаются навстречу два разносчика, ростом и видом похожие на убежавших воров. Приказчики схватывают их и, как воров, приводят в полицию. Эти разносчики были подсудимый 15¬летний Лукин и его товарищ. Обоих их заключают в острог по подозрению в этой краже. В это время в остроге сидело около 1000 человек разного рода подсудимых и арестантов.

И вот 15-летний мальчик, не знавший ни жизни, ни людей, попадает в тот особенный мир, где самое черное злодеяние считается доблестью, где нарушение закона признается долгом, где порок и преступления возведены в искусство. Два года просидел 15-летний Лукин в этой заразительной атмосфере, рядом с ворами, убийцами, разбойниками и т. п. Через два года только суд оправдывает его и освобождает. Суд мог возвратить ему свободу, но не мог возвратить ему светлого взгляда на жизнь, доверия к людям и закону. Все это безвозвратно было потеряно Лукиным в том мрачном убежище, в котором он прожил два года. Два года жизни в остроге не могли пройти бесследно по впечатлительной душе юноши. («Голос» № 88).

75

СТИХИ И