ПРОЗА НЕКРАСОВА
Вслед за стихами Комиссарову Некрасов явился со стихами Муравьеву. Вслед за стихами Муравьеву он явился с прозой, в том же игорном клубе, который превращен в Ескуриал темного жонда. «Муравьев, — пишут „Моск. вед.” № 84, — говорил довольно много после обеда; он указывал на вредные учения, распространяемые в обществе, на нигилизм, прививаемый к молодому поколению. Г-н Некрасов, издатель „Современника”, присутствовавший при этой беседе, повторял, обращаясь к графу: „Да, ваше сиятельство, нужно вырвать это зло с корнем”. Нельзя не порадоваться такому согласию между взглядами литературных деятелей и потребностями общества».
Браво, Некрасов… браво!.. Что вы написали стихи в честь крестьянина, который спас государя, нас не удивило. Мы не любим ни официальных восторгов, ни горестей, совпадающих с распоряжениями полиции, однако понимаем, что подвиг Комиссарова мог расшевелить демократическую музу вашу… Но что вы пишете стихи в честь Муравьева, в которых вы говорите: «Вся Россия бьет ему челом», чтоб «он виновных не щадил!»… но что вы, забывая всякий стыд и всякое приличие, осмеливаетесь приговаривать палачу, оттачивающему свой топор: «да, в. с., нужно вырвать это зло с корнем»…
Признаемся… этого и мы от вас не ждали, а ведь вам известно, как интимно мы знаем вашу биографию и как многого мы могли от вас ждать.
76
ВТОРОЕ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ И ВТОРОЙ ГОДУНОВ
Главное управление по делам печати получило второе предостережение от Каткова. Оно повеся голову ждет третьего, а затем и упразднения. Перепуганный Валуев, у которого открылось такое красноречие, что «залы благородного собрания» его называют «le prince de la parole»25[25], поспешил умилостивить правительствующего издателя смирением, уничижением — и похвальной кротостью. Но арендатору этого мало и, если кающаяся администрация не отречется, бия себя в грудь и ланиты, от своего предостережения, он грозит сложить с себя регентство. Мы предвидим светило, идущее на затмение Комиссарова. Поедут дворяне, избранные сами собою, — поедут со всех концов России на долгих и почтовых бить челом отцу редактору и самодержцу… квартальные и жандармы, агенты тайной полиции, попы, обскуранты пошлют телеграммы… Россия изойдет, истощится адресами так, как она истощалась несколько лет тому назад юбилеями. Катков будет отказываться, как Борис Годунов, как Иоанн в Александровской слободке, дворянство заплотит за него штраф и поднесет вторую чернильницу… Государя забудут, Каракозова (из татар) казнят… нет, нет, Муравьев протянет дело до смягчения сердца редактора-регента.
77
И оно смягчится, но на каких условиях? Ему нельзя дешево взять за второе спасение единства России: Константина Николаевича — в отставку, всех соприкосновенных к делу о предостережении — в Сибирь, уничтожение всей семьи Коршей, перевод Краевского на
другие золотые прииски (в Камчатке), Скедо-Ферроти — на каторжную работу, смертную казнь трех поляков по его выбору; наконец он, вероятно, потребует, чтоб его поминали на ектенье: «И еще помолимся о единства России хранителе, воередакторе и архистратиге московском и всероссийском болярине Михаиле и супруге его».
Пусть держится — всё дадут… Страх многомилостив и всещедр.
И в самом деле, отойди он от «Ведомостей» — что будет с Россией, на кого оставить государя, — на одного Муравьева? С ним с одним страшно в комнате оставить кого бы то ни было…
СПАСИБО МУРАВЬЕВУ
Отрезанные от России, мы всегда радуемся, когда случай доводит до нас весть о старых знакомых. Так, мы узнали с искренним удовольствием о том, что Н. П. Боткин жив и здоров, по телеграмме Муравьева, в которой тот его благодарит за какой-то мадригал, присланный почтенным Николаем Петровичем еще более почтенному Михаилу Николаевичу, о чем и извещает публику alter ego Михаила Николаевича — Михаил Никифорович.
78
HE СТОИТ (ОТ ИЗДАТЕЛЕЙ)
«НЕ СОЛГИ»
Мы просим позволения у особ, подписавших письмо, которым требуется, чтоб редакция «Вести» назвала хоть одно русское имя в числе тех «всемирных революционеров и их сообщников», которые в Женеве говорили 6/18 апреля, что знают звание стрелявшего в государя, не печатать его. Несмотря на очень замечательные подписи, мужские и женские, нам кажется, что подымать эту тысячу первую клевету не стоит. Ни одного русского имени, принадлежащего к той среде, о которой говорит петербургский листок, он не назовет. В этом мы уверены!
«Двора е. в. обер-церемониймейстер, вице-президент капитула российских орденов (сего хранителя чести, заслуг, доблестей и рыцарских подвигов и деяний!) тайный советник Хитров всемилостивейше уволен, согласно прошению его, по болезни вовсе от службы».
Тут в трех строках три лжи. Во-первых, Хитров, слава богу, здоров; во-вторых, вышел не только из службы вопреки своему желанию, но и из клуба в Ницце, откуда его уволили за оригинальное понимание выигрышей и проигрышей и некоторые практические улучшения в ставках и получении денег, не нашедшие сочувствия товарищей — не по капитулу, а по игорному дому.
Мы давно знали об этом деле и молчали, не находя в этой обыкновенной истории ничего умного, нового, ни хитрого, кроме фамилии шалуна вице-президента капитула, но перед всемилостивейшими укрывательствами не могли не напомнить правды.
ЮР. НИК. ГОЛИЦЫН НА ВОЗДУХЕ
Мы с большим удовольствием прочли в «Моск. ведомостях», что наш лондонский Орфей, кн. Ю. Н. Голицын, имел тоже свою долю оваций, непрерывно продолжающихся с 4 апреля, 18 апреля на Кузнецком Мосту служили молебен. Голицын управлял певчими… «Несмотря на дождь и ветер, народу
80
собралась громадная масса; крыши соседних домов были унизаны зрителями. По удалении духовенства, хором военной музыки и хором певчих, под общим управлением князя Ю. Н. Голицына, много раз исполнен был народный гимн, а также и хор „Славься” из оперы Глинки. Громкое тысячеустное ура почти непрерывным гулом оглашало воздух. По окончании пения народ восторженно выражал признательность кн. Голицыну, подбрасывал его, по русскому обычаю, и на ура Комиссарову, предлагаемое князем, отвечал громким ура князю».
Тот, кто знает объем, высоту, густоту, словом, волюм кн. Голицына, у того так же замрет душа, как у нас, при чтении, что его швыряли в воздух. Ну, сорвись такая масса, — подумать страшно!
ЕЩЕ О НЕКРАСОВЕ
В «Отголосках» № 38 сказано, что Муравьев, по-видимому, не большой поклонник виршей Некрасова, заметил ему: «Я желал бы вас отстранить от всякой круговой поруки с злом, против которого мы боремся, но вряд могу ли»… Ха, ха, ха…
Vivez donc des privations,
Prenez donc des précautions!
…Вот первая награда… А вторую пророчит один крепостнический орган, говорящий наивно, что «все равно, найдут ли или нет сообщников Каракозова, они виноваты».
81
ПИСЬМО К ИМПЕРАТОРУ АЛЕКСАНДРУ II
было время, когда вы читали «Колокол» — теперь вы его не читаете. Которое время лучше — то или это, время ли освобождений и света или время заточений и тьмы, — скажет вам ваша совесть. Но читаете вы нас или нет, этот лист вы должны прочесть.
Вы кругом обмануты, и нет честного человека, который смел бы вам сказать правду. Возле вас пытают, вопреки вашему приказанию, и вы этого не знаете. Вас уверяют, что несчастный, стрелявший в вас, был орудием огромного заговора, но ни большого, ни малого заговора вовсе не было; то, что они называют заговором, — это возбужденная мысль России, это развязанный язык ее, это умственное движение, это ваша слава рядом с освобождением крестьян. Вас ведут от несправедливости к несправедливости, вас приведут к гибели, если не в этом свете, то в будущем свете истории. Вас приведут к гибели заговорщики в самом деле вас окружающие, не потому, чтоб они этого хотели, а потому, что им это выгодно. Они пожертвуют вами так, как они жертвуют теперь сотнями невинных, которых невинность они знают, так, как они жертвуют честью семей, выдавая позорные билеты честным женщинам…
Что вам не может это нравиться, я в этом убежден, и оттого-то решаюсь писать к вам. Но этого мало. Узнайте сами истину и проведите свою волю, как вы ее провели при освобождении крестьян.
Четвертый раз выхожу я на дорогу, по которой вы идете, и останавливаюсь на ней, чтоб обратить ваше внимание не на себя, а на вас самих.
«От нас ждут кротости, от вас ждут человеческого сердца, — писал я, когда вы садились на престол. — Вы необыкновенно счастливы!» «И до сих пор ждут, вера в вас сохранилась», — прибавил я через два года с половиной.
Прошло семь лет, и как много прошло в эти семь лет! Я был на юге Франции, когда потухал ваш сын. Первая весть, услышанная мной в Женеве, была весть о его кончине. Я не выдержал и, бранимый многими, взялся за перо и написал вам третье письмо, в котором говорил: «Судьба неумолимо, страшно коснулась вас; в жизни людской есть минуты грозно торжественные. Вы в такой минуте, ловите ее. Остановитесь под всей тяжестью удара и подумайте, только без сената и синода, без министров и штаба, подумайте о пройденном и о том, куда вы идете. Решитесь, не дожидаясь второго удара».
Вы не решились. Судьба еще раз коснулась вас, и пусть меня называют сумасшедшим и слабым, я пишу к вам — так трудно мне окончательно расстаться с мыслью, что вы вовлечены другими в тот исторический грех, в ту страшную неправду, которая совершается возле вас.
Вы не можете желать зла России за ее любовь к вам. Это неестественно. Станьте же во весь рост за нее, изнемогающую под тяжестью клеветы и испуганную тайным судилищем и явным произволом.
По всей вероятности, это последнее письмо мое к вам, Государь. Прочтите его. Одно бесконечное, мучительное горе о гибнущей юной, свежей силе под нечистыми ногами нечестивых стариков, поседелых в взятках, каверзах и интригах, одна эта боль могла меня заставить еще раз остановить вас на дороге и еще раз поднять голос.
Внимания, Государь, внимания к делу. Его имеет право требовать от вас Россия.
Искандер
Женева, 31 мая 1866.
83
Мы просим наших читателей — утром вставая и вечером ложась спать, вспоминать, что дело о выстреле 4/16 апреля не будет судиться публично.
ИЗ ПЕТЕРБУРГА
Наконец-то письмо из Петербурга. Передаем главную часть его:
Аресты самые безобразные, самые беспричинные продолжаются. Во что бы то ни стало хотят запугать государя и уверить его, что он своей кротостью и благодушием дал созреть охватившему всю Россию заговору, что необходимы решительные меры. Зло, причиняемое доносящими журналами, безмерно. Все общество сначала было уверено, что не нынче-завтра раскроют огромный заговор; все готовы были помогать полиции, и на первом плане помогали гвардейские офицеры. Тайна, в которой ведется дело, после обещанной Муравьевым гласности, охладила многих — начинают подозревать интригу. Но дело сделано, и толчок дан… Из полиции Трепов выгоняет всех, кто, по его понятию, не способен быть злым гонителем всего молодого и живого, из учебных заведений гонят учителей, на уроках которых ученики держат себя развязнее. Шпионов бездна здесь,
