много отправлено в Москву, в провинции и в чужие края, особенно в Швейцарию (милости просим!). Муравьев удвоил им жалованье.
Каракозов не признает себя Каракозовым и не признает двоюродного брата, его признавшего. Муравьев требовал выписать из Сибири Чернышевского, на что государь не согласился. Из лиц известных арестованы: Благосветлов (в самом начале), Зайцев, Курочкины, Худяков, полковник Лавров, Елисеев, Европеус с женой и его брат. Ковалевский, Слепцов; арестовано много девиц и женщин (нигилисток). Из последних некоторые выпущены и вместе с тем награждены желтыми билетами, которые выдают публичным женщинам.
«Отысканы ли следы какого-нибудь общества?» — спросил один знакомый Муравьева. — «Общества нет никакого, но будет, если не истребить вредные задатки». Муравьев ищет этих задатков везде, даже за границей. Он хочет приплести к делу 4/16 апреля не только обличителей, отрицателей и нигилистов, находящихся здесь, но и тех, которые за границей. Говорят, что вольный слушатель медицинской академии Бельский (или Бельгин), здоровый, красивый малый, находясь под арестом, заболел и отправлен в секретное отделение военно-сухопутного госпиталя. В прошлую
85
субботу, 30 апр. [12 мая], утром в 9 час., в своей каморке, он повесился. На стене найдена надпись: «Меня по приказанию Муравьева пороли нагайками».
Говорят, что Каракозова пытали разными оригинальными средствами. Он твердо отвечал при первом допросе. Ночью допросы опять начались и продолжались беспрерывно трое суток. Пытать его хирургическими средствами не смеют: утверждают, что государь не приказал, а потому прибегли к новым бесследным пытаниям и к науке. Сначала его ставили в какой-то футляр, по доктор Здекауер сказал, что он или умрет или совсем сойдет с ума, а потому ученый врач и посоветовал футляр заменить раздражающим электрическим током. (Здекауер пожалован 16/28 апреля в тайные советники!). Несчастный пациент заболел, перестал принимать пишу, говорят, он при смерти. Многие уверяют, что он умер 2/14 мая (?). (Что сделает Муравьев, разве поставит свежего Каракозова?)…
…В день выстрела графиня Ридигер сказала императрице, что она давно слышала, что будет покушение, что она слышала это от Потоцкой и говорила Анненкову, который не поверил. Потоцкая посажена в тюрьму и сошла с ума (этот факт мы прежде читали в «Times»). Партия Муравьева и «Московских ведомостей» старается из-под руки бросить подозрение на Константина Николаевича… Муравьев рассорился уже с Шуваловым.
P. S. Курочкиных выпустили.
Перед этим письмом мы остановились с какой-то бесконечной, жгучей болью… Вот куда пришло это царствование освобождения, и виноват не царь (из письма видно ясно, как он бьется и упирается в потемках, сделанных около него), а общество, превратившееся в полицию, и безнравственная пресса, сделавшаяся общественным доносчиком и обвинителем при Муравьеве.
Несчастный народ, в котором могла зародиться и назреть такая среда, наглая и уродская, которая безнаказанно учит палачей, рукоплещет им и натравливает их!
«Мы еще не созрели», — говорил кто-то в Петербурге, и все сердились на него, «а уж сгнили, — прибавим мы, — страшно сгнили…»
У нас была готова статья, но, прочитавши письмо, мы ее изорвали, — все слабо и бедно, слов недостает, мы это глубоко чувствуем!
Но нельзя же и руки сложить в праздном озлоблении, нельзя же замолчать с проклятием на губах! Нет, это была бы
86
измена всей нашей жизни, а ее не много впереди. Мы остаток ее употребим на обличение перед миром исторического преступления, совершающегося в России, и на подкрепление и утешение несчастного молодого поколения, идущего на мученичество за свою святую любовь к истине, за свою юную веру в Россию. Мы, старики, станем у изголовья гонимых, отирая пятны клеветы и благословляя погибающих провозвестников будущей России.
Ее они не запытают, от нее Здекауер не вылечит своим электрическим током.
…А хорошо это употребление электричества. Наука и пресса, исполняющие должность палача и орудия пытки… Далее падение человеческое идти не может.
Что же, в самом деле, прибавить? Разве желтые билеты, выданные девицам и женщинам за то, что они остригли волосы и мечтали, что лучше жить работой, чем на чужой счет, и — тот журнал, который в них же и бросил грязью…
Нас упрекали недавно, что мы смеясь говорим о мерзостях и неистовствах, делающихся теперь в России.
Не поняли нашего смеха.
Но пусть так; будем говорить серьезно и, во-первых, поставим вопрос, откуда явилась эта удесятеренная нетерпимость в обществе, окружающем, как венок, следственную фабрику, на которой Муравьев тачает несуществующий заговор? Откуда это новое остервенение против нигилизма, под которым теперь разумеют всякую свободную, независимую мысль, всякое учение, не похожее на то, что проповедуют неокрепостники?
Неужели просто из любви к Александру Николаевичу, освободившему большую часть ярых обличителей от половины дохода? Столько сентиментальности в них нет: и тут корни, видно, идут дальше.
…Два года тому назад, в первый раз на дворянских вершинах России, заявилась потребность совершеннолетних учреждений, высказалось желание гражданской свободы и собственного участия в своих делах. Это было в Москве — чего же лучше?
87
Но вот что уже не так хорошо. Первое слово, сказанное в московском дворянском собрании, было враждебно независимой печати, и вслед за благодарностью журналисту-доносчику явился с своей плоской речью Орлов-Давыдов, требуя ограничения самовластья и книгопечатания (у нас-то!), браня произвол чиновников и перевод Бэкля…
По химическому сродству среда, которая не могла выносить свободного слова, соединилась с инквизиторами и палачами. До Каракозова, или как он там называется, дела им нет, его тотчас же оттерли на второй план; доносы в их журналах обвинили в аттентате— все свободномыслящее в России, восходя от нигилистов до Чернышевского, от Чернышевского до Петрашевского, добираясь до Белинского и т. д. Умри Каракозов, живи он — им совершенно все равно: затем- то и тайна перед публикой, а вдвое того перед государем, который должен верить во что б ни стало в вселенский заговор.
Какую же свободу нужно было этим азиатским рабам с их боязнью мысли и слова? На что она им? Оплакивать крепостное состояние они и теперь могут — они сами не знают, каково им будет без ливреи: она приросла к ним, им будет жутко и холодно на вольном воздухе… Это то же помещики и те же чиновники в другом издании. Орудия у них взяты из съезжих, из уголовных палат, литература у них — следственное дело; в серьезный спор ни они, ни их журналы не идут. В серьезном споре мы первые готовы поднять перчатку; нашлись бы и другие дома, если б возражение им не пахло Петропавловской крепостью. Они не спорят, а жалуются по начальству, они обращаются не к противникам, а доносят о беспорядках; они вызывают не возражения, а экзекуции, они хотят не убеждать, а усмирять.
Пока консервативно-либеральное дворянство было одно с своими литературными дворецкими, со своей слабонервной оппозицией, оно было смешно; но когда с ним испуг России, Муравьев, да три полиции, да армия, да электрические токи, да сам Валуев изволит быть с ними — тогда не до шуток.
Вместе они представляют ту темную силу, которая влечет слабого государя от одного преступления к другому и толкает Россию в ее прежний хаос.
88
…Да зачем же у государя нет энергии вырваться из опеки? Зачем он не сделает того, что умел сделать Наполеон I с Салой, и не допросит сам Каракозова, для того чтоб узнать не только правду о выстреле, но правду о том, как в России во второй половине XIX века делают следствия?
Зачем?..
89
ПОПРАВЛЕННОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ
В пришедшем листе «Колокола», говоря о песнопении Некрасова Муравьеву и его одобрительном поощрении в прозе, мы сказали: «Этого и мы от вас не ждали, а ведь вам известно, как интимно мы знаем вашу биографию и как многого мы могли от вас ждать». Эти строки приняты за донос одним господином, писавшим к нам на днях; ему, вероятно, показалось, что мы хотели сказать, что, зная биографию Некрасова, мы ждали от него много хорошего. Но самое простое перечитывание фразы ему покажет, что мы ждали от Некрасова, зная его антецеденты26[26], — бездну дурного, но все же не ждали панегирик Муравьева. А потому слова наши не только не донос, но оправдание, но облегчающая причина, которой поэт может воспользоваться. После высказанного мнения можно ли думать, чтоб между им и нами были какие бы то ни было сношения?
90
УНИЧТОЖЕНИЕ, ГОНЕНИЕ, СРЫТИЕ С ЛИЦА ЗЕМЛИ, ПРИРАВНИВАНИЕ К НУЛЮ
КАРАКОЗОВЫХ
Вглядываясь в необузданность нашего азиатского рабства, в его монгольский характер, в самом деле начинаешь верить Ганри Мартину, что мы чистые туране, т. е. какая-то тибетская чухна, укравшая иранский язык, кое-как спрятавшая монгольские скулы и надевшая немецкое платье. Мы неблагопристойно раболепны. На днях мы читали, как какой-то ветеран требовал уничтожения фамилии Каракозовых (по счастью, ограничиваясь именем, и дозволяя лицам продолжать свое существование под другим заглавием), и дивились нелепости этой фантазии, никак не ожидая, что помещичий «Père Duchesne» подарит нас и не такой прелестью:
Нам доставлена, — пишет «Весть», — из Сердобского уезда, места родины преступника Дмитрия Каракозова, следующая корреспонденция:
Перед 25 апреля все уездные предводители губернии съехались в Саратов, чтобы составить всеподданнейший адрес по случаю покушения 4 апреля и о том, что преступник вышел из нашей местности. 28 апреля все саратовские предводители должны были выехать по дороге в Петербург.
Сердобский уездный предводитель г. Акимов, вследствие уговора с прочими предводителями о немедленном отъезде их в Петербург, не мог прибыть лично в Сердобск, а прислал эстафету на имя уездного исправника Церинского и просил его собрать повестками на 26 число, в город, дворян уезда и пригласить кандидата предводителя А. Н. Ладоженского. Между тем пошли по городу и уезду разноречивые и нелепые толки о предмете ожидаемого собрания дворянства. Два родные брата преступника Дмитрия Каракозова (из которых один — мелкопоместный дворянин и в то же время местный уездный врач в том же уезде, Алексей Влад. Каракозов), совершенно убиты горем от бесславья, постигшего все их семейство вследствие злодейского преступления брата. В настоящее время говорят
91
что эти несчастные не знают, что им делать теперь с собою и с своим именем. Рассказывают, что к
Алексею Каракозову явился один из чиновников местной полиции и уверял его, что народ в припадке ожесточения может совершить над ними насилие, если они покажутся на улицу, и что дворяне не допустят их в собрание, если они осмелятся туда явиться под каким-нибудь предлогом; что имение у них дворяне купят обязательно и дом их и усадьбу, где живал преступник Дмитрий Каракозов, уничтожат, сравняют, а может быть и сожгут (!); что, наконец, им всем, Каракозовым, теперь нет места не только в Сердобском уезде и Саратовской губернии, — но что их даже во Франции и Англии будут преследовать…
