манифест об освобождении крестьян, нас прежде всего поражают три вещи.
Во-первых, из нее выходит ясно как день, что заговора, примыкающего к выстрелу 4/16 апреля (как мы говорили и повторяли), не было, — до того не было, что его не могли натянуть, несмотря ни на потемки, в которых делалось следствие, ни на выбор следопроизводителя, ни на средства, употребленные им. Заговор и поляки, участие нигилистов и всемирной революции — все это интрига, ложь, клевета. Ее вложить в уста государя даже они не осмелились. Осталось выехать на нравственном соучастии, т. е. на безнравственной complicité morale, — перехватавши дружеские и семейные переписки, помеченные для себя мысли, запутать ими все мыслящее в молодом поколении, все проснувшееся к умственной жизни смертью Николая и вздохнувшее свободно после нее. О каких виноватых говорит письмо, понять невозможно. По делу Каракозова могли быть виноватыми одни сопричастные ему, а не все люди, думающие, что русское правление не есть идеал всех правлений, и рассуждающие о праве собственности. Прудон очень много писал о собственности, но никогда не был обвиняем ни в каком аттентате. Это младенческое неразвитие самых первоначальных юридических понятий как-то грустно поражает… Тем не меньше отрицательное признание, что заговора нет, мы отмечаем как первую и великую победу правды над интригой мелкого петербургско-московского жонда.
Один противник указан и признан, без имени, живою силой и мощью — соперником, с которым надобно считаться, который растет и будет расти, если его не задушить теперь, словом, признан и объявлен государем за беллигерантную29[29] сторону. — Кто этот противник с опущенным забралом? — Верно, либеральное дворянство, так упорно и самостоятельно стремившееся ограничить самодержавие, оппозиционное, петиционное?. О нем ни слова… Гигант в колыбели, которого правительство
99
боится, в котором чует будущего наследника, — это социальные учения, это идеи нескольких ничтожных литераторов, молодых людей, нигилистов и нас, грешных. Характер того движения, которое стремится к разложению старых форм русской жизни, мешающих сложиться вырастающим силам ее, инстинктивно сознан социальным30[30]… и потому правительство становится за вечный утес консерватизма и реакции — за поземельную собственность: ее оно хочет защищать, ею оно хочет защищаться… на помощь ей зовет катехизис, домашнее воспитание, соглядатайство начальников и все свои силы, т. е. все свои полиции.
Эту царскую инвеституру мы принимаем за вторую победу.
Третья победа — «не нам, не нам», но и не народу русскому. Кстати к народу: один из самых замечательных фактов письма к Гагарину — это полнейшее отсутствие народа, которому так недавно льстили… ни одного ласкового слова, ни одного приветствия, ни даже спасиба за спасение жизни! Пейзаны надоели. Комиссарова лишили прав состояния, зачислили по дворянству, и довольно с них. Третья победа — прежнему, старому царскому другу детства, — помещичеству31[31]. Его, как слабого цыпленка, двуглавый орел берет под оба крыла, за него, вечного недоросля, правительство, как мамка Митрофанушки, готова выцарапать глаза каждому. Письмо кладет
100
предел всякому гласному обсуживанию великого процесса — помещиков с крестьянами.
Вот и всё.
Затем государь сообщает сквозь Гагарина народу, что он хочет вести Россию другим путем. Каким? Этого, кажется, он и сам еще порядком не сообразил, но ясно, что дурным. Из всего письма видно раздраженье, желание управлять круче, подтянуть поводья короче, теснить больше, давить крепче… С этой целью державный корреспондент князя Гагарина предлагает сделать из всех начальников — соглядатаев для своих подвластных, а потом предписать им «иметь в виду содействие тех других, здравых, охранительных и добронадежных сил, которыми Россия обильна».
Тут мы, признаемся, ничего не понимаем; это вроде того, что поется в сибирской песни: «Разговор мой дорогой разговаривал со мной». Тут явным образом Гагарин за Гагарина зашел…
К этой-то энергической и удобоисполняемой мере ничего не прибавлено, кроме уверенности, что «соблюдением этих общих начал положится предел» всему злу, и все пойдет как по маслу.
…Мы воображаем себе, как государь, проскучав это длинное послание Гагарина к Гагарину, обтер пот с державного лица и, бросая перо, которым подписывался, сказал: «Ну, слава богу, спас трон, алтарь, дворянство, собственность, нравственность, порядок… Правда, тяжелыми периодами надобно спасать все эти хорошие вещи, ну да раз в жизни, куда ни шло… Зато дело сделано!»
Теперь, Павел Павлович, извольте-ка всем начальникам — не исключая ни горных, ни соляных, ни медицинских, ни морских — вменить в строжайшую обязанность вызывать те, другие и благонадежные силы.
Государь отдохнет.
И дворянство, с 1860 года дрожавшее от страха и гнева, также отдохнет… не нужно ни тратиться на «Весть», ни Сазикову заказывать золотую песочницу временнозадержанным «Моск. ведомостям», ни делать вид, что коли так — так так, а не так — так давай конституцию, хотим, мол, учреждений… а l’anglais32[32]…
101
Спите, братцы, почивайте!..
А вы, бедные сосланные, в неволи заключенные, уцелевшие в цепях, работающие в рудниках, гонимые друзья, — мужайтесь. Мы дожили с вами до великого времени. Не даром вы страдаете, не даром и мы работали целую жизнь. Это заря страдного дня, но дня, который мы ожидали.
…Когда император Траян посылал Плиния на следствие о лжеучении назареев; когда сенат римский задумывался над распространением нелепой и безнравственной секты казненного Иудея, а Тертуллиан защищал ее от гнусных обвинений в убийствах; когда еще прежде Нерон сваливал на них, как на поджигателей, вину известного пожара, а другие цезари травили их гласно и всенародно наивными Муравьевыми из зверинца, — дело христианства было выиграно.
И мы последним писанием кесаря шагнули вперед. Нам дарован за царской скрепой патент, мы не забудем 13/25 мая 1866 года.
Это начало борьбы… это начало войны.
Конца ее мы не увидим… вряд увидят ли младшие из юных. Туго развивается история, упорно защищается отходящее, медленно, смутно нарождается водворяемое… но самый процесс, самая драма исторической беременности полна поэзией. Всякому поколенью свое, мы не ропщем на наш пай, мы дожили не только до красной полосы на востоке, но и до того, что враги наши ее видят. Чего же больше ждать от жизни, особенно когда человек, положа руку на грудь, с чистой совестью может сказать: «И я участвовал в этой гигантской борьбе, и я внес в нее свою лепту…»
…А вы, Павел Павлович, пишите еще письмо к себе, какой-нибудь комментарий к царскосельскому посланию или, как Плиний jun., пишите самому цезарю о низложении новых назареев, о их ничтожности, о вашем к ним презрении… только пишите!
102
ПРОЗЕРПИНА-МУРАВЬЕВ
Какие-то шалуны напечатали в познанских газетах о похищении Муравьева, с разными забавными подробностями, — как его бросили в Неву и пр.
Можно думать, что это он сам посылает такие пошлые утки по миру, для того чтоб все-таки доказать, что заговор существовал, и какой еще: в котором участвовали кареты и лошади, царские ливреи и императорские реки.
Зачем это выдумывают такие истории, от которых l’eau vient à la bouche33[33]… не Прозерпине-от-инфантерии, a читателю.
ФАЛЬШИВЫЕ МОНЕТЧИКИ ИЗ ДВОРЯН
Читатели наши помнят дело о фальшивых ассигнациях в Харьковской губернии, в делании которых участвовали предводители, помещики и пр. После полного замиренья исполнительной власти с благородным дворянством следопроизводителям предписано: вести следствие так, чтоб дворян как можно больше выгородить. К фальшивым бумажкам прибавятся фальшивые бумаги. По плодам можно судить о пользе нового союза!
103
СЧЕТ «КЁЛЬНСКОЙ ГАЗЕТЫ»
«Кёльнская газета» от 4 июня сообщила, что по делу Каракозова в Петербурге арестовано 139 человек, в Москве 98. Из них под следствием умерло 2 в Москве, а 9 в Петербурге.
ИЗ ПЕТЕРБУРГА
Мы получили вчера новую корреспонденцию из Петербурга, от другого лица. Подтверждая все напечатанное нами в прошлом листе, корреспондент пишет, что он сомневается в том, что медицинскую помощь Каракозову подавал Здекауер, и называет другое имя, знакомое нам. Мы, не печатая до нового подтверждения второго имени, считаем обязанностью передать сомнения корреспондента нашим читателям.
Муравьев почти совсем отстранил от следствия комиссию и работает один с прежним своим соглядатаем — виленским жандармским полковником. Члены комиссии это допускают. И Муравьев с своим жандармом составляет вдвоем показания и рапорты! Дело идет медленно, люди сидят но пяти недель недопрошенные (т. е. так, как в Польше было спокон века). Члены комиссии осмелились представить Муравьеву, что «следовало бы их допросить, может-де, есть и не причастные к делу». На это он отвечал: «Ничего, пускай посидят». Тут нечего пояснять, прибавлять!..
Министр Толстой вводит телесные наказания в гимназиях до II класса. А в полпивной «Германия» телесно наказали Трепова, куда варшавский Гарун аль Рашид явился собственноглазно наблюдать за порядком.
104
ОТ ИЗДАТЕЛЕЙ
Рескрипт 13 мая послужит страшным орудием преследования книгопечатания; он изменит, и изменит к худшему, без того незавидное положение нашей прессы. Пусть же литераторы и журналисты вспомнят, что, сверх нашей русской типографии в Женеве, есть несколько в Германии. Наконец — что в Европе очень легко и очень недорого можно достать шрифт и печатать в любой типографии. Печать и жизнь за границей дешевле. Мы с своей стороны предлагаем все наши средства и услуги. Особенно важные и небольшого объема брошюры или статьи мы готовы печатать на свой счет, при «Колоколе» или особо.
Необходимо показать, что при всей нецеремонности средств реакции она, в сущности, несостоятельна против движения умов.
Всего лучше было бы основать большое «Revue»; рано или поздно необходимость доведет же до периодического издания за границей.
Особенно просим обратить внимание на эти строки.
Превосходная статья «Non possumus» и вторая статья о финансах нами с величайшей благодарностью получены.
105
<ВОЙНА>
На черном фонде Польши и тупой реакции в России зарево вспыхнувшей войны еще зловещее отражается, чем в 1859 году.
Оправдывать эту войну или обвинять ее — дело праздное. Что за прок обвинять или оправдывать чуму, холеру? Придет холера, надо склонить голову, лечить ее раненых, хоронить убитых, а главное, надо искать причины бедствий и стараться их устранить.
Мы знаем, что холера всходит и прозябает в ямах, наполненных гниющими нечистотами, и если не особенно усердно их чистим, то все же собираемся чистить. Война прозябает и всходит, напротив, на вершинах, еще больше наполненных другого рода гниением, — там ее и следует предупреждать. Для масс война имеет тот же характер роковой, бессознательный, — как мор. Она только и сильна отсутствием сознания внизу и отсутствием совести и правды наверху. Разумеется, для всякой драки есть достаточные причины, но ведь и для холеры есть. Причины теперешней войны лежат в насильственных соединениях и расторжениях народностей, в avortement нескольких революций, в лихорадочном состоянии умов, которым политические перевороты много обещали и мало дали, в разнообразных наростах или выростах — вроде Пруссии, в застарелых обструкциях и уродских сращениях — как Австрия… И для холеры организм должен быть расположен и воспитан, — у нее своя логика, если не дипломатическая, то химическая.
106
