европейский вопрос и на этот раз сводится, в сущности, на вопрос дренажа — вопрос очищения ям и вершин, очищения засоренных мозгов и проветривания подвалов и дворцов, на вопрос света и воздуха.
Один самоотверженный легион «мортусов», одно преданное братство нравственных «золотарей», открыто проповедуя опасность трупов и похороны мертвых, устранение всего живого от всего гниющего, водружая открыто свою хоругвь, проповедуя всенародно, а не исподтишка свое апостольство, могут в будущем поставить пределы мору, гуртовым избиениям и тупоумному позору кровавой славы…
Где они, эти «ночные работники», как их называет Англия и которых мы зовем на белый свет? Кто им даст patent, кто их услышит? До них ли, когда весь блеск, весь шум, вся тревога, весь лирический беспорядок, вся поэзия войны поглощает уши, глаза и ум. Война пьянит, ожидание крови, кровавых новостей пьянит… Чем меньше мысли, тем больше задора.
Думает ли кто-нибудь (кроме Италии, которая пользуется сей верной оказией), из-за чего вся эта кровавая кутерьма? Нельзя же драться из-за того, что Пруссия и Австрия ругаются, как две судомойки или как два русских консервативных журнала…
…Немец на немца восстает, и оба знают, что который бы ни победил, всем немцам будет хуже.
Что за пир безумия:
Венгерец против Италии.
Венгерец за Италию.
Поляк против Италии.
Поляк за Италию.
Галиция против Познани.
Познань против Галиции.
Галиция за Познань.
Познань за Галицию.
А тут кроаты, далматы, русины, хорваты, словом, наши двоюродные братья славяне будут драться с усердием протии всех и за всех, только не за себя; они еще не обзавелись со времен Кирилла и Мефодия своим домом и своим хозяйством…
107
…Прусское ополчение нехотя идет проливать свою кровь за будущего второго Фридриха Второго, за лучшего короля и за лучшего Бисмарка… Оно идет хмурясь и ворча, но все же пойдет и будет драться. Тут-то и лежит тайна и сила великого нравственного миазма и мозгового повреждения, великого обмана и великой глупости. Если тысячи откажутся идти, несколько десятков падут под пулями, а остальные будут целы. Если же они все пойдут против своей воли, тысячи падут, и только десятки воротятся домой. Кажется, расчет немудрен. Бентам называл преступников дурными счетчиками, как будто все другие хорошо считают? У преступников только ошибки грубее, самобытнее — а арифметика у всех слаба. Да и что все эти ничтожные частные ошибки, которые так удачно поправляет зуб за зуб уголовного закона, — перед гуртовыми ошибками высшего порядка! Что значит в самом деле вся масса убийств, членовредительств, грабежей, воровства, плутовства в продолжение десяти лет — перед одним месяцем войны и двумя дипломатических фальшивых нот, искренних уверений и задушевных ультиматумов? Все это исчезает, «как капля, в море опущенна». Подумайте об этом.
По счастью, мы, посторонние, не призваны брать прямого участия в этом кровавом безумии, мы даже не намерены говорить о разных стадиях болезни. Но нам казалось, что раз должно было обозначить наше отношение к войне.
Удержать собравшуюся грозу никто не может, разве какая-нибудь нелепость колоссальнее суммы тех, которые ее вызвали. На это считать нельзя. А потому, принимая войну за неотразимый факт, мы от души желаем избавления Венеции, желаем гибель Австрии, но с тем вместе гибель Пруссии… Желаем так, как желали бы, чтоб будущая холера обошла наших друзей, честных, добрых людей, и, если ей необходимо морить, уморила бы Муравьева, его литературных адъютантов, квартальных журналистов и других соглядатаев и доносчиков.
Далее наши скромные желания не идут. Да и большего эта война дать не может. В ней слишком много неклеющегося дерется за одно и слишком ясно видна чья-то передергивающая рука в должности руки провидения.
108
Нам особенно противны журналисты и писатели, зовущие войну, толкающие в нее народы. Повели бы мы всех этих кабинетных любителей баталий, военных столкновений, атак и отступлений — на поле сражения, пожалуй, после битвы, чтоб они ознакомились с чудовищем, которому кадят чернилами. Дант бледнеет в своей хирургической поэзии, в своих описаниях божественного бесчеловечья перед очерками Эркмана и Шатриена, перед толстовскими иллюстрированными реляциями 1805. Полно смотреть свысока на одни инспекторские смотры, на одну парадную форму! Что вы за генерал-аншефы? Ступайте в перевязную, в лазарет, в избу, лишенную отца, в мансарду, лишенную хлеба…
…И эта старая, бедная Европа опять увидит не на театре, а на самом деле шиллеровский Wallensteinslager… А впрочем, почему же и не увидать?.. Чего же недостает для постановки? Все мертвое цело: и германский император, и протестантский король, и капуцин с своей ломаной проповедью, и пастор с своей скучной предикой, и даже та гейневская маркитантка, верно, найдется, которая так удивительно начинает свою песню:
Und die Husaren lieb’ich sehr, Ich liebe sehr dieselben;
Ich liebe Sie ohne Unterschied, Die Blauen und die Gelben,
Und die Musketiere lieb’ich sehr, Ich liebe die Musketiere…
…Вы хотели все сохранить, и старое и новое, вы хотели быть разом дедом и отцом, отцом и сыном, пиетизмом и наукой, попом и мыслителем, вы хотели свободу и короля, папу и свободу, постоянные права и постоянные войска… Вот вам за это Валленштейнов лагерь в канун Тридцатилетней войны.
— А потом?
— А потом болотами крови и грудами костей старый мир дотащится на деревяшке и с пластырем героизма на глазу до Вестфальского или Венского конгресса, который ничего не решит, никого не удовлетворит, но на время хлороформизирует инвалида. А инвалид одним все-таки останется очень доволен — что, лишившись ноги и глаза, семьи и состояния,
109
он сохранил и своего короля, и свою церковь, и все, что надобно для спасения души на том свете и гибели свободы и благосостояния на этом.
— Где мой профессор34[34], который так трогательно и красноречиво читал о великих успехах международного права в то самое время, как сольферинские пушки гремели в Италии?..
110
««СОВРЕМЕННИК» И «РУССКОЕ СЛОВО»>
«Современник» и «Русское слово» окончательно запрещены.
Письмо государя к Гагарину писал Панин, Виктор Никитич Панин!.. Все могилы, все богадельни открываются, все давно умершие, схороненные, забытые и смердящие ползут на сцену, и сам длинный Панин!
ТРИ УБИЙСТВА В ТАМБОВЕ
26 апреля (8 мая) в 8 час. утра были убиты солдатами белым днем, по приказанию начальства, три человека: Меркул и Иван Рябушкины и Семен Пономарев. Так как у нас смертной казни в невоенном своде нет, а преступники беззаконно и бессмысленно судились военным судом в мирное время, то мы и считаем обязанностью упомянуть об этом новом преступлении правительства. До чего жители Тамбова развращены и кровожадны, ярко выставляют «Тамбовские ведом.»: рассказывая со всеми подробностями совершенное
солдатами злодейство при огромном стечении народа, они прибавляют: «И ни единой слезинки не кануло на их могилу!»
ВСЯКАЯ ВСЯЧИНА ИЗ НАШЕЙ РЕАКЦИИ
Валуев напечатал свою энциклику по поводу письма к Гагарину. Он рекомендует в ней полицейским начальникам: «Обнаруживать особую заботливость о православной церкви». К общим обязанностям «распорядительной и полицейской власти» отнесено «наблюдение за молодыми людьми, посещающими открытые учебные заведения или вступающими по окончании учебных курсов на службу», т. е. вся молодежь отдана под надзор квартальных и сыщиков мин. вн. дел, без ущерба надзору от III отдел.
«Indépendance» думает, что государь медлил оттого ехать
112
после аттентата в Москву, что Каракозов когда-то был слушателем Московского университета. Если это так, то чему же дивиться сердобскому дворянству, воюющему против всей семьи Каракозовых, даже против их имени… Vanitas vanita-tum35[35], к чему послужили все раболепные телеграммы, записки, доносы, тосты московских профессоров, зачем студенты ходили славить Каткова, беспокоить Иверскую божию матерь? Делайте после этого подлости, унижайтесь, отрекайтесь от убеждений целой жизни!
Об аттентате, об процессе, продолжает «Indépendance», никто больше не говорит и не думает. Муравьев заговора не открыл и, следственно, все сказанное нами в прошлых листах
«Колокола» оправдано вполне. ЗАГОВОРА НЕ БЫЛО и тысячу раз повторяем: ЗАГОВОРА НЕ БЫЛО; все, что делается, — колоссальный обман. Обмануть можно оробевшего государя, оторопевшую толпу, но нельзя обмануть Историю.
<«NEUE FRANKFURTER ZEITUNG»>
«Neue Frankfurter Zeitung», № 151, 3 июня, характеризует рескрипт князю Гагарину глупым (närrisch). «Имп. Александр, вообще человек умный (sonst ein vernünftiger Mann), обнародовал по поводу известного покушения рескрипт, в котором моралист соревнует с монархом, боящимся революции, чтоб доказать глубокую связь между отдельным преступлением и зловредными учениями, подкапывающими и пр. Это глупое послание (шутовское, дурацкое — närrisch), подражание (Abklatsch) Меттерниховой государственной мудрости, делается пикантным только потому, что русским чиновникам снова рекомендуется уважать право собственности». Даже немцев умудрил!
113
П. А. МАРТЬЯНОВ
На днях мы получили весть о кончине на Петровских заводах Петра Алексеевича Мартьянова. Он умер в каторжной работе, вся вина его состояла в том, что он свою пламенную любовь к русскому народу смешивал с верой в земского царя. Царь убил его за это.
Мы были правы, говоря о смерти Серно-Соловьевича36[36], что правительственные Каракозовы не дают промахов.
114
ВЕЛИКИЙ ЗАГОВОР — БОЛЬШАЯ ЛОЖЬ
«Indépend, belge» (3 июля) говорит, что дело Каракозова оканчивается и, может, окончено уже теперь. По следствию открыто, что покушение 16(4) апреля не было следствием заговора,
давно обдуманного и далеко распространенного, а делом небольшой кучки людей, сводящейся на семь человек, из которых шесть должны были по жребию исполнить намерение, а седьмой — заготовить прокламации.
«Корни», которых так хвастливо кинулся искать Муравьев, не так-то были глубоки. Зато он выдумал два новых дела, так что, сверх комиссии по делу об аттентате, являются еще две комиссии, а именно: комиссия по делу тайных обществ и комиссия об опасных классах в петербургском населении. Если к этому прибавить еще пять-шесть комиссий — о продовольствии войска, о снабжении водой Петербурга, о сохранении лесов — и все это отнести к каракозовскому делу, конечно, его можно продлить годы… но кого же можно надуть такими пошлыми натяжками?
Срезались, почтенный граф?.. Тут, видно, не в Польше!
115
КОЛИ НАДОБНО, ОТЧЕГО И НЕ ПОСЕЧЬ: НАШЕГО БРАТА ХОРОШО ПОСЕЧЬ
До какой невероятной нелепости и до какого зашибленного тупоумия пало наше общество, можно видеть из ликований и празднований по поводу рескрипта Гагарину. Ни малейшего такта, ни малейшего политического воспитания. Меры репрессивные, гонения, преследования и пр. могут находить иногда оправдание, но никогда не празднуются, так, как не празднуются казни, чтение приговоров. Наши крепостники, имея в виду, с одной стороны, грубое возвращение к злоупотреблениям, с другой — грубую, рабскую лесть, возобновляют бесчинства поздравительных телеграмм Муравьеву. «Моск. ведомости» в 119 № дают поразительный пример в корреспонденции из Костромы.
Вот несколько выдержек из нее:
Едва получены были с почты газеты, как весть о рескрипте разнеслась по городу. Все спешили прочитать эти нумера нарасхват. Радость сияла буквально на всех лицах. Сейчас же родилась мысль, для большого уяснения значения слов государя, собраться вместе и за недорогим обедом обсудить значение незабвенного рескрипта. Импровизированный обед состоялся 23 мая. Приглашались все; но, к сожалению, по разным
