их не могли. По словам той же статьи, местным руководителем действий заговорщиков было лицо, которого начальные буквы фамилии выставлены в статье. Господин этот, как известно, призываем был для охранения, города от пожаров, но если он вместо того, чтобы город охранять, сам распоряжался его жечь, то спрашиваю всех и каждого: возможно ли было предупредить эти поджоги?»
15
Не наша вина, что на статью «Колокола» не обратили внимания. И после этого бессовестность «Моск. вед.» идет до того, что они ставят вопрос: «Польские ли заговорщики, или доморощенные нигилисты, или агенты всесветной революции — общество должно знать своих врагов»… Так это губернское начальство призывало для охранения города — нигилиста, мацциниевского агента, польского повстанца… Скажите пожалуйста?
ПОДАРКИ К НОВОМУ ГОДУ
«Современник» получил второе предостережение. Не надобно было иметь много пророческого таланта, чтоб предсказать судьбу его, как мы сделали в прошлом листе. Ай да Валуев… работает исправно. Как приятно должно быть «Дню», что его православие так усердно ограждается от нечестивого духа!
<ИЗ СИБИРИ>
КНЯЗЬ СЕРГЕЙ ГРИГОРЬЕВИЧ ВОЛКОНСКИЙ
Мы получили страшную весть, но не знаем, достоверна ли она; нам пишут о смерти Яковлева в Сибири и помешательстве Обручева. Умоляем известить нас, правда ли это?
Сходят в могилу великие страдальцы николаевского времени, наши отцы в духе и свободе, герои первого пробуждения России, участники великой войны 1812 и великого протеста 1825…
Пусто… мелко становится без них…
Князь Сергей Григорьевич Волконский скончался 28 ноября (10 декабря).
С гордостью, с умилением вспоминаем мы нашу встречу с старцем в 1861 году. Говоря об ней в «Колоколе» (л. 186, 1864), мы боялись назвать старца.
«…Старик, величавый старик, лет восьмидесяти, с длинной серебряной бородой и белыми волосами, падавшими до плеч, рассказывал мне о тех временах, о своих, о Пестеле, о казематах, о каторге, куда он пошел молодым, блестящим и откуда только что воротился седой, старый, еще более блестящий, но уж иным светом.
Я слушал, слушал его — и когда он кончил, хотел у него просить напутственного благословения в жизнь — забывая, что она уже прошла… и не одна она… Между виселицами на Кронверкской куртине и виселицами в Польше и Литве, этими верстовыми столбами императорского тракта, прошли, сменяя друг друга в холодных, темных сумерках, три шеренги… скоро стушуются их очерки и пропадут в дальней синеве. Пограничные споры двух поколений, поддерживающие их память, надоедят — и из-за них всплывут тени старцев- хранителей и, через кладбище сыновей своих, призовут внуков на дело и укажут им путь».
17
Удивительный кряж людей… Откуда ХУТТТ век брал творческую силу на создание гигантов везде, во всем, от Ниагары и Амазонской реки до Волги и Дона?.. Что за бойцы, что за характеры, что за люди!
Спешим передать нашим читателям некролог князя С. Г. Волконского, присланный нам князем П. В. Долгоруковым:
Князь Сергей Григорьевич Волконский был человек замечательный по твердости своих убеждений и по самоотверженности своего характера. Он родился в 1787 г., и все улыбалось ему при рождении его: богатство, знатность, связи — все было дано ему судьбою; он был сыном андреевского кавалера и статс- дамы; внуком фельдмаршала Репнина, в доме которого воспитывался до 14-летнего возраста, т. е. до кончины деда; 24 лет от роду он был полковником и флигель-адъютантом; 26 лет произведен в генерал- майоры и несколько недель спустя получил, за Лейпцигскую битву, аннинскую ленту… Все это принес он в жертву своим убеждениям, своему пламенному желанию видеть отечество свое свободным, и тридцати девяти лет от роду пошел на каторгу в Нерчинские рудники… Волконский хотел уже совсем оставить службу и ехать путешествовать, когда принят был в тайное общество, Мих. Ал. фон Визиным, в дому у графа Киселева, где Пестель читал отрывки из своей «Русской правды». Пестель и другие
члены общества требовали, чтобы Волконский непременно служил, потому что, имея возможность, по своему чину, получить бригаду и даже дивизию, он мог быть полезным обществу в случае восстания.
Император Александр знал, что Волконский принимает участие в замыслах лучшей части тогдашней молодежи; он командовал 1-ою бригадою 19-й пехотной дивизии и, когда главнокомандующий, князь Витгенштейн, просил государя, в 1823 году, о назначении его дивизионным командиром, говоря, что Волконский отлично знает службу, Александр отвечал: «Если бы он занимался только одною службою, он бы давно командовал дивизиею!» Однажды, на маневрах, Александр, подозвав Волконского, поздравил его с отличным состоянием, в котором находятся вверенные ему полки Азовский и Днепровский, и сказал: «Советую вам, князь, заниматься только вашею бригадою, а не государственными делами; это будет полезнее и для службы и для вас»4[4].
18
Когда умер Александр и в бумагах его найден был донос Майбороды, Чернышев послан был из Таганрога в Тульчин, где находилась главная квартира Витгенштейна, для арестования Пестеля и других. Проездом через Умань, где находился Волконский, Чернышев виделся с ним, и Волконский из его слов и некоторых вопросов догадался, что дело неловко… Он сам поехал в Тульчин и нашел Пестеля уже арестованным и привезенным из полковой квартиры своей в Тульчин. Добрый Витгенштейн, знавший Волконского с детства, предупредил его об ожидавшей участи. «Смотри, — сказал Витгенштейн, — не попадись: Пестель уже сидит под арестом, и завтра мы его отправляем в Петербург; смотри, чтоб и с тобой беды не случилось!» Графиня Киселева, рожденная Потоцкая, советовала Волконскому бежать за границу; предлагала ему в проводники еврея, весьма преданного семейству Потоцких и который брался проводить князя в Турцию, откуда ему легко было искать убежища в Англии. Волконский отказался бежать, говоря, что не хочет покинуть своих товарищей в минуту опасности. Отобедав у Витгенштейна, он поехал к дежурному генералу 2-й армии, Ив. Ив. Байкову, у коего содержался Пестель, и застал Байкова и Пестеля за чаем. Пользуясь минутою, когда Байков должен был отойти к окну, чтобы переговорить с прибывшим из Таганрога курьером, Пестель поспешил сказать Волконскому: «Хоть будут с меня жилки тянуть — ничего не узнают; одно может нас погубить — это моя „Русская правда». Юшневский знает, где она: спасите ее, ради бога!»5[5]
Возвратясь в Умань, Волконский отвез жену свою, на сносе беременную, в деревню к отцу, знаменитому Ник. Ник. Раевскому, где она родила, 2 января 1826 года, сына Николая. 7 января он оставил жену у Раевских, сказав ей, что имеет поручение объехать разные полки; не послушался совета старика Раевского, который уговаривал его бежать за границу, и поехал в Умань. На дороге встретил он спешившего к нему верного слугу с уведомлением, что прибыл фельдъегерь из Петербурга, что кабинет князя опечатан и у дома приставлен караул. Волконский продолжал путь, поздно вечером прибыл в Умань на свою квартиру и на следующее утро был арестован своим дивизионным начальником Корниловым6[6], тем самым, который, за три недели перед тем, возвратясь из Петербурга, говорил ему: «Ах! Сергей Григорьевич, видел я там министров и прочих людей, управляющих Россией: что за народ! осел на осле сидит и ослом погоняет!»
Привезенный фельдъегерем в Петербург, прямо в Зимний дворец, введенный в кабинет Николая Павловича со связанными руками, Волконский, из августейших уст, был осыпан бранью и ругательствами самъти площаднъши/ Его потом отвезли в Петропавловскую крепость и посадили в Алексеевский равелин. При входе в этот равелин налево были комнаты эконома Лилиеплекера, страшного взяточника, прескверно кормившего заключенных; направо от входа начинались казематы, числом семнадцать, и огибали весь равелин, посреди которого маленький двор с чахлою зеленью, и на этом дворе похоронена мнимая Тараканова (она умерла после родов в декабре 1775 года, и об ней выдумали, будто она утонула в наводнении, бывшем 2 года после ее смерти). В первом, направо от входа, каземате сидел Рылеев; рядом с ним князь Евгений Оболенский; в третьем, угловом каземате, заключен был какой-то грек Севенис, укравший богатую жемчужину у грека Зоя Павловича; в четвертом каземате помещен был Волконский; рядом с ним Иван Пущин; далее помещены были — но Волконский не мог запомнить в каком порядке — князь Трубецкий, Пестель, Сергей и Матвей Ивановичи Муравьевы, князь Одоевский, Вильгельм Кюхельбекер, Лунин, князь Щепин, Николай и Михаил Александровичи Бестужевы, Панов и Арбузов.
На допросах Волконский вел себя с большим достоинством. Дибич, по своему пылкому характеру прозванный «самовар-пашой», на одном допросе имел неприличие назвать его изменником; князь ему отвечал: «Я никогда не был изменником моему отечеству, которому желал добра, которому служил не из-за денег, не из-за чинов, а по долгу гражданина!» Волконский, как мы сказали, командовал бригадою, состоявшею из полков Азовского и Днепровского; из девяти офицеров Азовского полка и осьми офицеров Днепровского, введенных князем в заговор, арестован и сослан был, и то по своей собственной неосторожности, лишь одни штабс-капитан Азовского полка Иван Федорович Фохт; прочие же шестнадцать совершенно ускользнули от преследований правительства благодаря твердой сдержанности Волконского на допросах.
Однажды, на очной ставке Волконского с Пестелем, Павел Васильевич Голенищев-Кутузов, в молодости своей бывший в числе убийц Павла, сказал им: «Удивляюсь, господа, как вы могли решиться на такое ужасное дело, как цареубийство?» Пестель ответил: «Удивляюсь удивлению именно в<ашего> п<ревосходительст>ва; вы должны знать лучше нас, что это был бы не первый случай!» Кутузов не только побледнел, но и позеленел, а Пестель, обращаясь к прочим членам комиссии, сказал с улыбкою: «Случалось, что у нас в России за это жаловали андреевские ленты!»
Из многочисленных членов верховного уголовного суда только четверо говорили против смертной казни: адмирал Мордвинов, ген.-от-инфантерии граф Толстой, ген.-лейт. Эммануэль и сенатор Кушников. Что же касается до Сперанского, принимавшего участие в заговоре, он соглашался на все и не противуречил смертной казни.
Волконский сослан был в Нерчинские рудники, и о пребывании в этом ужасном месте можно прочесть в «Записках» кн. Евгения Оболенского.
Можно вообразить себе, что он там вынес, на этой каторге, где начальник, Тимофей Степанович Пурнашов, однажды угрожал ему и Трубецкому высечь их плетьми. Туда приехала к нему жена его, княгиня Мария Николаевна, на которой он женился в начале 1825 года. 17-летней красавице весьма не хотелось выходить за 38-летнего человека; она уступила лишь советам и просьбе родителей, но, выйдя замуж, во всю жизнь свою вела себя как истинная героиня, заслужила благоговение современников и потомства. Родители ее не хотели отпускать ее в Сибирь; она уехала, обманув их бдительность и оставив им своего младенца сына (вскоре умершего). Прибыв в Иркутск, она была настигнута курьером, привезшим ей письмо Бенкендорфа, который, именем государя, убеждал ее возвратиться: она отказалась это сделать. Иркутское начальство предъявило ей положение о женах ссыльнокаторжных, где сказано, что заводское начальство может их употреблять на свои частные работы,
