вреду для него, для распространения разрушительных идей, последствием которых, как теперь оказывается на опыте, было умственное и нравственное развращение некоторых людей, сделавшихся несчастною жертвою этой злой пропаганды. При мне подобные преподаватели невозможны; я обязан пред священною особою государя императора и пред моею собственною совестью не допускать, чтоб училище, содержимое на счет правительства, обращалось в притон противообщественных и противогосударственных теорий; я обязан пред родителями сдать им юношей благовоспитанных и истинно, а не ложно образованных; наконец, я обязан пред самими этими юношами способствовать тому, чтоб из них образовались люди дельные и основательные, которые со временем поблагодарили бы внутри сердца своего своих наставников и руководителей, предостерегших их от ложных путей. Я буду свято исполнять эту обязанность, пока буду занимать должность, возложенную

153

на меня высоким монаршим доверием. Надеюсь, и даже уверен, что вы все будете мне в том содействовать; иначе и быть не может.

За оборотнем-министром на запятках ливрейный холоп реакции вторит барину:

Теперь, славу богу, основы нашей новой учебной системы не подлежат более сомнению, не подвергаются более вопросу. Слова эти (воскресшего Магницкого) обнадеживают, что министерство будет зорко смотреть за тем, чтобы в наших школах, под видом педагогов, не было люден злонамеренных. Но и при самом бдительном надзоре в этом отношении опасность для нашей молодежи не прекратится… («Моск. ведом.», № 192).

Министр внутренних дел, чтоб не отстать от нео-Магницкого, в свою очередь грозит в «Северной почте» преследованиями и наказаниями за перепечатывание ученых статей из периодических изданий и книг специально ученых. Наука для касты, для мандаринов, для доктринеров, для монахов и попов. Для публики довольно Поль де Кока и К-нии. Для народа и его не нужно, для него и грамота — роскошь, народ слишком беден, чтоб иметь право на мысль, мысль и наука, как суд и расправа, должны принадлежать одним крупным землевладельцам. Посмотрите, какую они кучу надумали и поняли с уничтожения Юрьева дня.

Если популяризация науки отталкивается просвещенным правительством, зато, думаете вы, слово божие и утешение религии оставлено набожным правительством селянину и работнику? Совсем нет.

Неизвестного вероисповедания Безак, иконоборец киево-печерский, нашел в своем крестовом походе против заблуждений креста яростного помощника в «Дневнике варшавском». «Дневник» напал на варшавских кухарок, зачем они ходят в храм божий, «отчего останавливается работа. Дело дошло до того, что господа не хотят держать слишком набожную прислугу»…

Вольтеры и Магницкие вместе!

Père Duchesne и Père Loriquet!

Это напоминает старого кощуна Муравьева: когда началось у нас движение против пьянства, в циркуляре своем он

154

ссылался на свящ. писание для поддержания его, ставил в пример Ноя, подгулявшего после потопа (хорошо, что не Лота), и компрометировал самого Христа за шутку с вином в Кане Галилейской44[44].

Что кухаркам не надобно иметь религии, это ясно… жарься себе вместе с бараниной перед очагом, религия для господ, не для холопов, не для нищих — все это справедливо. Но нас конфузит лютеранин Берг: он по своей ереси должен бы был уважать всякую набожность и всякую религию, даже и такую, в догматы которой не входит ни кабак, ни блины, ни грибы и которая предпочитает резное изображение Христа суздальскому, с лицом, нарисованным яичным желтком с прозолотью…

Идемте в другую сторону. Вы все читали, что Жуковский и Пыпин были оправданы по суду. В пущую эпоху каракозовской белой горячки правительство требовало судебного рассмотрения статьи Жуковского о «Молодом поколении», взводя на нее нелепейшее обвинение в оскорблении дворянства (как будто его можно было чем-нибудь больше оскорбить, как освобождением крестьян). Обвинение было так глупо, что суд оправдал их. Первое оправдание по делам печати! Не только общество, но и правительство должно было радостно приветствовать этот знак независимости суда — это оправдание не только Жуковского, но искренности реформы. Нимало. Нашлись подкатковщики, натравившие правительство, нашелся Валуев, — жалкий, ничтожный, пустой Валуев, — захотевшие в зародыше задушить свободу суда. Дело перенесено было в уголовную палату, и обоих подсудимых нашли виновными, и то не в оскорблении дворянства, а за то, что бранятся!

А куда внесено или перенесено дело кандидата в мировые посредники Колюбакина, который предложил одному сосланному польскому помещику, Залесскому, променяться с ним именьем, т. е. взять не подходящую Залесскому нижегородскую деревню; предложил он с разными угрозами и политическими намеками, а когда Залесский отказался, написал на него донос в «Виленском вестнике»? 

Это уже разрешение последних, первоначальных уз общественных, тех последних обеспечений, которые существуют в Хиве и Тибете.

Что за омут гадостей эта российская родина, — бедная родина!

И за все за это одно утешение, что какого-то тайного и какого-то явного статского советника послали в Сибирь на поселенье — за воровство!

156

Под этим заглавием вышел первый лист нового польского периодического издания в Женеве. От души приветствуем его и не можем иначе приветствовать его: так сочувственно¬братски он нам протягивает руку. «С вашим трудом мы приходим соединить наши юные усилия, — пишут к нам издатели „Гмины”. — Рожденные в другом месте, в другом времени и окруженные иной обстановкой, может, мы не в один такт будем звонить к общей обедне, может, наш голос прежде замрет, чем вы сзовете на великое Вече ваш народ, — замрет в той борьбе страстей, которая из вашего отечества сделала палача, из нашего — мученицу, — но пока пойдемте вместе — вы так же страдаете нашим страданием, как мы краснеем вашим стыдом».

РЕВОЛЮЦИОННОЕ ВОЗЗВАНИЕ М. П. ПОГОДИНА

Программа, высказанная «Гминой», широка: она хочет проповедовать «преобразование общественного порядка в землях, составлявших польскую республику, на основании древнего общинного устройства, применяя к нему все, к чему идут современные стремления». От этих слов веет юным, свежим, и мы искренно протягиваем наши руки молодым товарищам в общем походе. 

Увлеченный примером Кошута и Маццини, и наш Михаил Петрович пустил возмутительную грамоту «К галицким братьям». Все то, что «Московские ведомости» порицали, на что доносили, о чем говорили с скрежетом зубов и на что вызывали пытки, тюрьмы и казни, — все в квадрате и кубе находится в воззвании Погодина.

Мы ничего не имеем против зажигательной прокламации Погодина и очень много за галичан и за такие открытые речи. Но, во-первых, произносить их не следует в непристойных местах, а во-вторых, непристойным местам не следует допускать таких речей. Что сказала бы арендаторша публичного дома, если б кто-нибудь пришел к ней служить молебен пречистой деве? Есть обязательное единство поведения, нарушать которое без оскорбления общественной нравственности нельзя. Что может быть мерзее прусских генералов, подбивавших к восстанию венгерцев и богемцев речами, за которые, если б они были обращены к познанцам, те же генералы засадили бы ораторов 1еЬепБ1а^45[45] в Шпандау?

Мы перепечатываем почти целиком воззвание Погодина.

Судите сами:

К ГАЛИЦКИМ БРАТЬЯМ

Остап, запорожский казак, захваченный поляками в плен, осужден был на смертную казнь в Варшаве. Выведенный на площадь, вместе с своими товарищами, он предан был палачам. «Остап выносил терзания и пытки, как исполин», — повествует нам поэт. «Ни крика, ни стона не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости; когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы, отдаленными зрителями;

158

когда панянки отворотили глаза свои, — ничто похожее на стон не вырвалось из уст его, не дрогнуло лицо его. Тарас (Бульба, отец его) стоял в толпе, потупив голову, и в то же время, гордо приподняв очи, ободрительно только говорил: „Добре, сынку, добре!”

Но когда подвели его к последним смертным мукам, казалось, как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя. Боже! всё неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и бьющей себя в белые груди; хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою, и воскликнул в душевной немощи: „Батька, где ты? Слышишь ли ты все?”

„Слышу”, — раздалось среди всеобщей тишины…»

Пятьсот лет страдали, мучились и стонали, тлея на тихом огне, галичане, наши родные братья, под игом враждебных племен, враждебных религий, враждебных языков! Они должны были тщательно скрывать свое происхождение, они должны были отпираться от своего родства, они должны были искажать свое имя — все страха ради иудейска.

Но исполнилась наконец мера их долготерпения! Под ножами, под кинжалами, среди всех сатанинских казней, несмотря ни на какие опасности, грозящие им гибелью, прерывистым, истомленным голосом, задыхаясь, они восклицают в лицо своим врагам: «Мы — русские» и прибавляют, кажется, обращаясь к нам, подобно замученному Остапу: «Братья! слышите ли вы?»

Слышим, слышим!

И пусть этот отклик, искренний, из глубины сердца извлеченный, освежит ваши слабеющие силы, утешит вас в ваших бедствиях, несчастные братья!

В ком бьется сколько-нибудь человеческое сердце, кто связан сколько-нибудь с своим отечеством, с своим племенем, кто чувствует сколько-нибудь свои исторические обязанности, тот не мог без внутреннего волнения, без умиления читать заявления галичан, переданные нам «Московскими ведомостями» из львовской газеты «Слово» (в статье, за которую нельзя довольно благодарить их!). Повторим эти выражения, простые, истинные, бьющиеся жизнию, представляющие резкую противоположность совсем тем, что слышится теперь в Европе, на колотырных рынках, в поврежденных палатах и перекупных газетах.

«В 1848 году нас спрашивали: кто мы? Мы сказали, что мы всесмиреннейшие Ruthenen… „Но может быть вы русские?» — допрашивал нас Стадион (бывший наместник и экс-министр). Мы клялись душой и телом, что мы не русские, Russen, но что мы Ruthenen, что наша граница на Збруче, что мы отрекаемся от так называемых русских, как от окаянных схизматиков, с которыми не хотим иметь ничего общего…

Что же побуждает теперь галицких русских возвысить свой голос?

Опасение, что граф Голуховский, истый поляк, будет назначен канцлером Галиции…

159

Ввиду польского канцлерства, — восклицает львовское „Слово» — настало время, по нашему мнению, переступить нам Рубикон и сказать откровенно во всеуслышание: мы по можем отделиться китайскою стеной от наших братий и отречься от литературной, церковной и народной связи с остальным русским миром, мы не рутены 1848 года, мы настоящие русские».

И вслед за галицкими русскими русские в Венгрии откровенно заявляют теперь о своем близком родстве с населением русской империи и именуют русский литературный язык своим извечным, прирожденным достоянием как плод исторической жизни всего русского народа.

«И мы русские!» — восклицают дети Карпатских гор, в Венгрии, на родине Венелина, Орлая, Янковича, Кукольника!..

Государи и правительства имеют свои отношения между собою, свои обязательства, договоры, условия, виды, намерения. Мы, русские, никогда не вмешивались до сих пор в действия нашего 

правительства касательно внешних сношений, и хорошо делали,