Николая и Паскевича, «исполнявшего по крайнему разумению» его волю… как это сказано в 2 № «Москвы».
Даниил, если не был редактор, то был тоже пророк, а как себя держал относительно тогдашних Николаев!
<ОБЩЕСТВО ПОДЖИГАТЕЛЕЙ В 46 № «Голоса» перепечатана статья из «Варшавского дневника» о существовании за границей общества зажигателей и подделывателей русских кредитных билетов. Там, между прочим, сказано: «Существование общества поджигателей, к которому принадлежат Герцен и Бакунин с шайкой, — неопровержимый факт, а потому и было занесено в всеподданнейший отчет генерал-полицмейстера»... Что сказать о правительстве, прибегающем к таким средствам, о негодяе генерал- полицмейстере, надувшем государя (Трепов, что ли, это?..), и о негодяе Краевском, перепечатавшем эту нелепую клевету? Порядочные люди не поверят — до других нам дела нет. Мы уже отвечали Каткову на подобную клевету и звали его на суд — он отлынял. Отлыняют и эти мерзавцы. Мы полагаемся на здравый смысл и на общественное мнение и с глубоким презрением смотрим на то, что печатают фельдмаршал Берг, генералы-полицмейстеры и литературный пристанодержатель Краевский. Флоренция, 8 марта 1867. 230 <КОНЧИНА М. В. ПЕТРАШЕВСКОГО>
Михаил Вас. Буташевич-Петрашевский скоропостижно скончался 6 декабря 1866 года в селе Бельском, Енисейского округа, 45-ти лет76[76].
Да сохранит потомство память человека, погибшего, ради русской свободы, жертвой правительственных гонений.
Мы просим о доставлении нам его биографии.
НА ПЛОЩАДИ СВ. МАРКА
Мы выходили, несколько человек, из дома, где останавливался Гарибальди в Венеции. Один итальянец, приятель времен Римской республики 1848 года, отойдя со мной под арку, как-то таинственно сказал мне:
— У меня на душе вопрос, сильно занимающий меня.
— Что такое?
— Скажите мне, скажите откровенно, я вас прошу об этом, потому что сам нахожусь в тревожном сомнении, что вы — со стороны греков и славян?
— Да как же иначе… вы меня знаете не со вчерашнего дня?..
— Оно так… но… ведь как там хотите, вы все же будете на одной дороге, встретитесь с русским правительством…
— Вы ошибаетесь, не мы встретимся с русским правительством, а русское правительство с нами… да и не с одними нами, а и с Гарибальди — вы слышали?
— О да… да…
Пожалуй, найдутся и русские, которые спросят, что «Колокол» — с турецкой или с греческой стороны? Мы ни разу не говорили ни о критском восстании, ни о славянском движении, но теперь пора и нам сказать, за кого мы. Мы вполне, безусловно за греков, хотящих слиться с греками; за славян, стремящихся освободиться от чужого ярма. Мы так же горячо и искренно желаем им успеха, как желали для католической, нерусской Польши отделения ее от России.
232
Двух мер77[77] у нас нет, наши убеждения не зависят ни от географической долготы и ширины, ни от патриотической алчности и скопидомства, а потому-то мы так же братски приветствуем греков на Крите, как приветствовали в 1863 году поляков на Висле.
ДЕЛО КРЕСТЬЯНКИ ВОЛОХОВОЙ
Дело это читателям нашим известно, несчастная женщина оправдана. Как должно быть странно для русского народа видеть в суде — суд, а не лобное место, не «болото», на котором истязают.
Отчет процесса оканчивается так:
…Г. защитник78[78] закончил свою речь словами: «Я, гг. присяжные, не прошу у вас смягчающих обстоятельств для подсудимой; я убежден, что вы ее оправдаете».
Затем, после речи г. председателя, в которой он рассказывал обстоятельства дела, присяжные удалились в залу совещаний и, возвратившись через 10 минут, на вопрос суда: виновна ли подсудимая крестьянка Мавра Егорова в предумышленном убийстве мужа своего Алексея Волохова, отвечали: нет, не виновна.
Зала потряслась от рукоплесканий; председатель, громко позвонив, остановил восторги публики. Когда председатель объявил подсудимую от суда свободною, она бросилась целовать руки у защитника и, поклонившись судьям и присяжным, проговорила со слезами: «Благодарствую, что вы меня, невинную, освободили от суда».
Мы не знаем, многие ли поймут, до какой глубокой степени потрясли нас эти строки. Мы их прочли десять раз с волнением в груди, со слезами на глазах. Ни даль, ни лета не могли ослабить ту связь родства, которая с детства связала нас с народом русским. Впрочем, может, найдутся еще люди, которые поймут это!..
234
Да, ужасно жаль, что именно теперь, в ту минуту, когда перед Россией раскрывается с неожиданной быстротой великое историческое дело, правительство — не умеющее ни
остынуть от польского восстания, ни прийти в себя от каракозовского выстрела79[79] — тащится бессмысленной, тупой реакцией, топчет лучшие всходы, разделывает сегодня что само вчера сделало и, сея дома смерть и гонения, хочет вдали пожинать лавры освободителя.
Таким Гарриком, смеющимся одной половиной лица и плачущим другой, ему не удастся быть; по натуральному влечению оно с головой уйдет в тревожную и ненужную борьбу с русским развитием и с тем вместе исказит и загрязнит греко-славянское дело.
…Время наше, что ли, не пришло?
Но ведь историческую стрелку можно до известной степени подвигать. Наши опекуны это знают и именно теперь, когда надобно ринуться вперед, двигают ее назад. Видно, мы еще не довольно очистились от наших и чужих грехов… видно, их довольно на нашем неразумье и на нашей совести.
Такой совокупности, такого сцепления обстоятельств, событий, даже случайностей Россия не дождется веками… Ей стоит сбросить с себя напрокат взятый мундир, которым она пугала своих и чужих, выдавая себя за немецкого офицера; стоит поступиться дикими привычками самоуправства, вполовину
235
сбитыми силой обстоятельств; поступиться дикой алчностью на поземельные захваты, чтоб прямо и смело, без дипломатических прозрачных обманов, без уколов исподтишка, без ударов из-за спины, без пальто Менщикова и мороченья английского посла, стать во главе восточного движения.
Ведь это дверь в новый том всемирной истории, и мы не взойдем в нее, не растворим ее à deux battants80[80], потому что, погруженные в мелкие дрязги дома, озабоченные добиванием Польши, искажением народного воспитания, унятием земских собраний, свободной речи и неминуемого социального развития, мы не имеем возможности сосредоточиться на главном вопросе, — на вопросе, который увлек и поглотил бы все, обмыл бы все и который мы, пожалуй, сгубим, вместо помощи. Мы слишком полиция, слишком смирительный дом, чтоб быть историей и ареопагом народов. Мы боимся за изношенную до дыр голштинскую порфиру, перешитую из петровской, а ее-то и надобно бросить к черту для того, чтоб начать свою, русскую жизнь. В ее-то швах, в ее вытертом горностае сидят все эти Шуваловы, Валуевы, Толстые — сам водяной трихин Муравьев мог только воспитаться в ее гнилой мездре. Человек, носящий ее, поневоле вместо того, чтоб твердым шагом идти вперед, стоит на одном месте и чешется… А история идет не дожидаясь.
Мало скорбей в жизни, которые бы так сокрушали человека, так подавляли, как бесплодное пониманье, рядом с невозможностью убедить сбившихся с дороги, что они сбились с нее и ищут выхода там, где его нет.
Слабую надежду нашу, что наши слова у кого-нибудь да отзовутся в сердце, основываем мы на известной притче евангельского вертоградаря, бранившегося, но шедшего на работу.
Странна участь нашего дальнего звона. Теперь стараются не слыхать его. Прежде слушали его, с тем удивлением, с которым все не привыкшие к языку свободного человека слушают в первый раз заявленный протест… потом нас стали ругать, что б мы ни говорили. Во все это время мы неуклонно шли
236
своей дорогой, нашу неизменность признали за нами злейшие враги, и часть того, что мы проповедовали беспрерывно, так или иначе — осуществилось. Мы не хотим сказать, что это делалось вследствие наших слов, а заявляем как доказательство, что наш инстинкт был верен и мы чуяли, куда потянет ветер, прежде чем он поднимался, как, например, в Американском союзе.
Вот почему мы не можем молчать при предстоящих событиях. Мы чуем поднимающуюся волну и боимся, что ею не воспользуются в хмелю реакции и безумия.
Восточный вопрос застигнул нас в минуту страшного нравственного запустения, в холодный, вялый, но принявший правильный вид период гонений всего живого, юного, свободного. Острая горячка цинического, комического, кровавого торжества раболепья и азиатских восторгов о спасении государя сменилась покойным, хроническим террором олигархической реакции, грозящей уничтожить и раздавить все сделанное со смерти Николая. Зимний дворец и его флигеля полны злодеями… И эти-то злодеи дома пойдут освобождать славяно-эллинский мир?
Конечно, история не останавливается за чистотой рук, она неразборчива и так привыкла к обществу всяких разбойников и искателей приключений, что и ими достигает своих целей, но дурные начала кладут ядовитый фермент страшных болезней и надолго искажают характер событий.
Россия не может переработать зверскую сторону петровского переворота.
Франция не может обсохнуть от крови, пролитой во время террора.
Венеция страстно рвалась к Италии — откуда же фальшивая нота, печальный звук в ее радости, откуда смущенье на лице итальянца?..
Оскорбление истины и разума, ложь, двойственность имеют свою границу, за которую ходить не поведет к добру…
Нельзя искоренять язык, брать штрафы с детей, ломать католические кресты, выбрасывать богородиц из нишей, срывать траур с женщин, переводить насильственно вывески… нельзя купаться в этом мелочном, гадком, грязном, бездушном
237
преследовании и плакаться о православных церквах, о замене русской азбуки латинской. Нельзя морить на каторге Михайловых, Мартьяновых, держать в оковах Чернышевских и посылать публично набранные складчины грекам и позволять всяким братьям «птицеловам» произносить возмутительные тосты. Нельзя не краснея посылать фрегаты для спасения чужих эмигрантов — направо и целые партии сосланных за политическое разномыслие — налево.
Ведь Россия не лист «Московских ведомостей», который одним столбцом душит побежденного поляка, а на другом печатает революционные воззвания к грекам и галичанам.
238
ПИСЬМО К И. С. АКСАКОВУ
Флоренция, 10 марта 1867.
Милостивый государь Иван Сергеевич,
мы с вами совершеннейшие противники, нас связывает, правда, одна общая любовь, но мы так розно ее понимаем, что на этом-то общем чувстве всего яснее видна непереходимая рознь, нас делящая.
Но вы честный человек и любите правду. Вы меня считаете преступником, злодеем — но мне сдается, что вы не считаете меня ни лгуном, ни безумным. Потому-то я и решаюсь обратиться к вам с просьбой поместить в «Москве» следующие строки, нисколько не выходящие из пределов вам предоставленной гласности.
«В 46 № „Голоса” сказано: „Существование общества поджигателей, к которому
принадлежат Герцен и Бакунин, сделалось неопровержимым фактом и потому было занесено в всепод. отчет генерал-полицмейстера» — и пр.
Существовало или не существовало общество зажигателей, я не знаю, хотя сильно сомневаюсь, но я не только в нем никакого, ни прямого, ни косвенного, участия не брал, но вообще ни к какому обществу не принадлежал и не принадлежу: почему — могут догадаться те, кто читал хоть часть писанного мною с 1849 года.
Ложь эта (как и знаменитая Тульчинская агенция) является не в первый раз. Я звал на суд обвинителей, я требовал доказательств. На суд никто не явился, доказательств никто не представил. Не понимаю, зачем они щадят меня?
Я сам сделал бы
