как же Польша-то утратила свои права от родомонтад дипломатии и раздражительности нашего патриотизма? Разве она перестала быть католической, европейской, совершенно западной, насильственно четвертованной между ненавистной ей Россией, всепожирающей Пруссией и всеудушающей Австрией? Уж польскую-то национальность никак нельзя назвать стертой, она жива во всем: в чертах лица, в чертах мысли, в страсти сердца, в характере, в религии, в ручьях крови, не имеющих никогда времени просохнуть.
— «Но сила оружия!» — Stop — этого я не допущу, мы слишком с вами стоим за греков и славян, чтоб именно теперь, накануне их восстания, опираться на свирепое право меча.
— «Да, видите, их притязания, границы»… Если б вина была со стороны Польши, вам-то что же было предупреждать их ошибки и, боясь, что они потребуют многого, отнимать у них все?
Восстановить Польшу надобно было, чтоб развязать себе, наконец, руки. Приданое ей дать надобно было, лишь бы сделать из нее отрезанный ломоть. Проводить ее с хлебом и солью — лишь бы освободиться от нее, а не держать ее против воли и мять ее раненое тело зубами вцепившегося бульдога… До этого пониманья не только не доросла наша дипломатия, но ни даже вы, передовые люди.
Поляков, которые хотели бы остаться под державой России, я не видал, а видел я поляков довольно на моем веку… Что же, кроме вечной бойни, сделаете вы этим насильственным усвоением? Посмотрите на народы, которые хотят быть побеждены, — они после первой борьбы, как женщины, жаждущие насилия, бросаются на юнкерскую койку берлинского Дон Жуана Бисмарка.
Мы говорили откровенно наше мнение полякам, что, отделяясь от России, они отделяются от новой жизни, в которую непременно Россия увлечет славянский мир, и будут поневоле делить судьбу мира латинского84[84]. Но этого они и хотят. Время насильственных крещений а la Charlemagne прошло.
Мы не верим, чтоб можно было приколачивать гвоздями, оружием захваченные куски земель и делать из них живые части организма. Вы думаете иначе — будемте спорить, но отбросьте употребление уголовного суда и церковных анафем как доказательства. Прудон проповедовал федерализм как единственную, свободную и разумную государственную форму. Его всячески бранили, но не называли изменником. Брайт недавно сказал: «Да отдайте вы эту Ирландию Америке или оставьте ее независимой!» — и никто не считает Брайта дурным англичанином.
Мы говорили то же во время восстания, что говорили прежде, отчего же прежде на нас не накладывали покаяния? Язык наш стал жестче, это правда, но вспомните теперь, что было в России очень недавно, — сгоряча вы не давали себе отчета и едва заметили, что вы все запачкались польской кровью. Пора же протрезвиться и понять, что овации в стихах и прозе, в кулебяках и тостах герою застенков и пыток были отвратительны, что метода добиванья побежденных, ссылка на каторжную работу людей, взятых с оружием в руках, казни пленных и раненых, казни после усмирения — чудовищны. При всем нашем чинопочитании мы никак не можем понять, отчего жандармы-вешатели вам так гнусны, а вешатели-генералы так любы?
И, как всегда бывает, наказаны были вы, — палка другим концом ударила по России.
Не трудно было догадаться, что правительство, казням которого в Польше рукоплескало общество и журналистика, с божией споспешествующей милостью перенесет их в Россию. Смертная казнь сделалась у нас одной из привилегий всех генерал-губернаторов и военных начальников, их главным рассеянием. Кровь потекла во всех провинциях, везде учредились
249
военно-судные бойни — середь мира и тишины, в стране, не знавшей смертной казни, кроме тех редких случаев, когда цари-вешатели мстили, как их подражатели польские жандармы. Вы одни — и да не забудет этого вам народ русский во веки веков — не только ужаснулись этим казням, но имели мужество сказать это. Поздно. Кровь понравилась.
Это не все — неужели вы думаете, что если б общественное мнение от Самары до Москвы не втеснило правительству чудовище, ненавидимое прежде всей Россией, для усмирения Литвы, если б разгульная наша журналистика не связалась с полицией, чтоб проповедовать гнуснейшее французское изобретение de la complicité morale, если б она не доносила. какие юбки носят польские женщины и как польские дети говорят с родителями по-польски, правительство осмелилось бы Муравьева посадить презусом в каракозовском процессе и останавливать на улице русских честных женщин и девиц за то, что у них кет кринолин и есть синие очки?
Хорошо, что Муравьев оказался не только бездушным злодеем, но безмозглым хвастуном, грубым и неловким сыщиком, а то можете ли вы назначить предел умиротворения русской мысли?
Подтолкнув правительство, та же литературная демагогия попыталась сократить простой смысл русского народа двухлетним натравливанием его на поляков.
Это великий грех, и он действительно требует великого и громкого покаянья.
Я иногда с удивлением думаю, как мы глубоко пали в языке, в манерах, как огрубели наши чувства. Для меня остается тяжелой, патологической задачей, каким образом до сих пор почти ни один журнал не может сказать слова о польском деле не ругаясь? Это мания, болезнь, проказа. Неужели это приведет к какому-нибудь пониманию исторического события или к облегчению натянутого положения? Кроме панского ряда в «Вести», я знаю одно исключение, именно статьи относительно поляков, очень строгие, но полные человеческого пониманья, И. Желудкова. В его глазах поляк не только враг России, но человек, имеющий свою поэзию, всегда готовый пострадать, не на словах, а на деле, за свой идеал, отважный и гордый,
250
бросающий с детской беспечностью свое достояние, словом, существо, совершенно не похожее на тех иконописных каннибалов, которых нам малюют наши суздальские и киево-печерские литературные богомазы.
Затем я оставляю общую часть и перехожу прямо к вашим замечаниям.
Сначала повторю весь текст ваших замечаний:
Мы не имеем причины отказать г. Герцену в помещении этого письма. Но напрасно думает он, что подобного рода голословными отрицаниями может он оправдаться вполне от взводимых на него наветов. Пусть он не участвовал в обществе поджигателей, мы охотно этому верим, но тем не менее его именем назвалась знаменитая Тульчинская агенция и, стало быть, имела к тому какой-нибудь повод. Что г. Герцен открывал в «Колоколе» подписку в пользу польского народного жонда, употреблявшего собранные им деньги, между прочим, на содержание жандармов-вешателей, отравителей и поджигателей; что г. Герцен был в единомыслии с Бакуниным, затеявшим знаменитую неудавшуюся
экспедицию в помощь полякам, — это факты неопровержимые. От солидарности с поляками г. Герцен не отрекался. Следовательно, вопрос только в том, одним ли мечом или также и огнем производился тот ущерб России, в нанесении которого г. Герцен принимал если не непосредственное, то косвенное и нравственное участие.
Пусть в этом покается пред Россиею г. Герцен. Не может же он не понимать, что для покаяния в его прегрешениях пред Россией нет компромиссов.
И нам хотелось бы думать, что для него еще возможен нравственный возврат, потому что в искренность и чистосердечие его заблуждений мы не переставали верить. — Ред.
Простите меня, но я еще раз скажу, что вы решительно не годитесь в Фукье-Тенвили православия и народности, и я этому от души рад. Нет ни одного положения, ни одного предположения, нет ни одного факта, который бы мог выдержать какую-нибудь критику.
Меня обвиняют; я требую доказательств в обвинении, внесенном как «неопровержимый факт» в доклад; я говорю: «Не щадите меня, а скажите просто, на чем основана неопровержимость треповского факта». Что же естественнее этого? А вы возражаете, что я голословно оправдываюсь. Что такое голословно? Обвиняемый говорит, конечно, словами, что это неправда;
251
дело обвинителя доказать противное. Чего же вы требуете от меня? У меня нет другого средства оправдываться, как голое слово честного человека, не замеченного во лжи, и нет другой силы, как доверие к моему голому слову общественного мнения. Дело, с моей стороны, было бы явиться в Россию и требовать суда; я год тому назад писал, что поехал бы, если б верил, что в случае оправдания меня отпустят с миром, — на этот вызов ответа не было. А не было потому, что это вовсе не согласно с нашими понятиями о суде и правде, потому, что не П. П. Гагарин, не жандармский Шувалов, а вы говорите: «Пусть он не участвовал в обществе зажигателей, тем не менее его именем называлось знаменитое Тульчинское агентство» и пр. На этом юридическом понятии и подавно правительство скажет: «Пусть он и оправдан в
зажигательстве, да все же он ест скоромное по середам и пятницам, а потому и заточить его в Соловецкий монастырь».
Помилуйте, что за пусть, если я не жег городов и деревень, так не называйте меня зажигателем, и если я участвовал не в зажигательстве, а в Тульчинской агенции, так и говорите…
Но благо вы назвали знаменитую Тульчинскую агенцию, я и эту игрушку испорчу вам… довольно ею поиграли «Моск. ведомости».
В Тульче некогда жили братья Кельсиевы, оба были эмигранты и никогда ничего не жгли, кроме папиросов; один из них ушел в Турцию от гонений по студентскому делу, за которое уже был сослан в Пермь. Другой изучал раскол и некрасовцев, и оба учили русской грамоте бедных казацких детей. К ним присоединились двое других русских эмигрантов… Страшные
несчастия поразили, почти уничтожили семью Кельсиевых… маленькая община распалась и уничтожилась. Корреспонденция одного парижского журнала, делая выписку из донесения какого-то французского консула, с жаргоном, естественным французам, говорила об Agence de m. Herzen à Toultcha. Мы посмеялись и шутя говорили об «агенции» до тех пор, пока увидели в «Моск. ведомостях», что нас обвиняют в каких-то кознях через Тульчинскую агенцию, а Тульчинскую агенцию в связях с зажигателями в одну сторону и с Маццини и пр. и другую. Что В. Кельсиев, доказавший свое мужество и энергию
252
поездкой в Москву, человек эксцентрический и очень талантливый, мечтал о пропаганде социальных начал между раскольниками и не унывая бился с нуждой — это все так. Но чтоб когда-нибудь ему мысль зажигательства приходила в голову — этому я никогда не поверю, так, как не поверю участию Бакунина в «обществе зажигателей»85[85]. Да ведь и вы не верите этому? И правительство не верит, а Катков не только не верит, но по обширным ученым связям своим знает, что это все вздор. Зачем же эти шалости?
Идемте далее. Вы говорите, что я открывал подписку в «Колоколе» в пользу польского народового жонда. Вы не любите «голословных» показаний, а потому не можете ли вы указать лист «Колокола» или чего-нибудь другого, где бы мы открывали какую-нибудь подписку, кроме для «общего фонда» и для общества «Земля и Воля», по просьбе его комитета. Досадно, что нет возможности вам послать полного собрания «Колокола» с 1863 года. Такая посылка
