кулебяки Каткову, как-то стало противно.
Успеха этнографическому, всеславянскому собору мы желаем от души. Может, и правительство наше увлечется хорошим примером и, наслушавшись, как скверно славянам под гнетом австриаков и турок, вспомнит, что есть еще несчастные славяне, их соотчичи, разоряемые беспорядком, задавленные немцами, расстреливаемые генералитетом, и сзовет их на общую думу вместе погоревать, потужить… да посоветоваться сообща, как горю пособить.
В ЮЖЕ МЕРУ МЕРИТЕ..
Как там ни агитируй в Туретчине да Галичине, все-таки начать надобно и дома. Одним Казанским собором не отделаешься теперь перед войной…
«Голос» расходился по поводу доноса какой-то австрийской газеты на славян, едущих на московскую выставку:
«Debatte» делает формальный донос на чехов, изъявивших желание отправиться «в Мекку панславизма». Братство на основании панславизма (восклицает немецкая газета) — заговор против Австрии (!). Кто принимает в нем участие, тот делает вызов целой Австрии. Крик негодования — вот единственно возможный ответ австрийских народов тем, которые сделались сообщниками столь гнусного покушения на существование Австрии.
Бедная Австрия! До чего ты дожила! («Голос», № 108).
А что мы пережали, и очень недавно? Разве иным языком говорили «Москов. вед.», разве их доносы были меньше вредны… замените слово «Австрия» словом «Империя», и сам Катком примет эту гадкую выходку за отрывок из «Москов. вед.». Чему же так дивиться чужой грязи, когда своя на губах не обсохла.
Впрочем, мы совершенно с «Голосом» согласны, и особенно с его последними словами, что «все шпионские нашептывания газеты (имярек) не что иное, как совершенно излишние мерзости» даже и тогда, когда их шепчут на сиятельное ухо Шувалова.
Указом 28 марта Царство Польское окончательно присоединяется к Российской империи на общих основаниях законодательства и разделения на губернии. Что для России от этого не лучше, а для Польши убийственно — это несомненно. Для кого же лучше?
261
<ОТЦЫ СДЕЛАЛИСЬ ДЕДАМИ>
Отцы сделались дедами… А деды болтают себе — болтают без конца и связи… да кальян покуривают, а продымленную воду сливают Каткову в передник. Экой этот Иван Сергеич — лучший, сказал бы я, из всех Иван Сергеичей в мире, если б не боялся обидеть Аксакова. И нужно ему эдакие дымы кольцами пускать! Ведь наделила же его природа всякими талантами: умеет об охоте писать, умеет пером стрелять по всяким глухим тетеревам и куропаткам, живущим в «дворянских гнездах» да «затишьях». Нет, хочу, говорит, быть публицистом — едким, злым, желчным, а сам добрейшая душа, ни желчи, ни злобы, ни разъедающих
«костиков», ничего такого. Но нельзя же взять совсем безличные и не очень новые меха да в них налить продымленную воду, назвать их Натугиным или Потугиным, заставить постоянно сочиться, как каучуковую грушу, и выдавать их за живых людей, да еще будто за таких, которые в министерстве финансов служили и отличья получали… Читаешь, читаешь, что несет этот Натугин, да так и помянешь Кузьму Пруткова: «Увидишь фонтан — заткни и фонтан, дай отдохнуть и воде»… особенно продымленной.
Представьте себе эту куклу, постоянно говорящую не о том, о чем с ней говорят; возле поврежденный малый, без живота от любви, беспрестанно мечется в траву, а кукла его донимает следующими сентенциями, напоминающими Сковороду, да и то не ту, на которой варят блины, а малороссийского филосопа:
Толковали мы с одним из наших нынешних «вьюношей» о различных, как они выражаются, вопросах. Ну-с, гневался он очень, как водится; брак, между прочим, отрицал с истинно детским ожесточением. Представлял
262
я ему такие резоны, сякие… как об стену! Вижу: подъехать ни с какой стороны невозможно. И блесни мне тут счастливая мысль! — Позвольте доложить вам, начал я — с «вьюношами» надо всегда говорить почтительно, — я вам, милостивый государь, удивляюсь; вы занимаетесь естественными науками — и до сих пор не обратили внимания на тот факт, что все плотоядные и хищные животные, звери, птицы, все те, кому нужно отправляться на добычу, трудиться над доставлением живой пищи и себе и своим детям… а вы ведь человека причисляете к разряду подобных животных? — Конечно причисляю, подхватил «вьюноша»; человек вообще не что иное, как животное плотоядное. — И хищное, прибавил я. — И хищное, подтвердил он. — Прекрасно сказано, продолжал я. Так вот я и удивляюсь тому, как вы не заметили, что все подобные животные пребывают в единобрачии? Вьюноша дрогнул. — Как так? — Да так же. Вспомните льва, волка, лисицу, ястреба, коршуна; да и как же им поступать иначе, соблаговолите сообразить? И вдвоем-то детей едва выкормишь. Задумался мой вьюноша. — Ну, говорит, в этом случае зверь человеку не указ. Тут я обозвал его идеалистом, и уж огорчился же он! Чуть не заплакал. Я должен был его успокоить и обещать ему, что не выдам его товарищам…
Но вы, кажется, не слушаете меня?..
Увидишь фонтан — заткни и фонтан!
Да и как же идти министерству финансов, когда там служат люди с такой потугой! Довольно, что и поэт Бенедиктов был по контрольной части.
ПОЛНОТЕ ВРАТЬ!
Вот что напечатано в 96 № «Моск. ведомостей»:
Из Цюриха пишут в «Варшавский дневник», что тамошняя полиция получила 23 апреля (н. ст.) от союзного совета в Берне секретное предписание удвоить строгий надзор над типографией польского центрального комитета в Готингене и над лицами, работающими в этой типографии. Такое же предписание получила женевская полиция касательно типографии Герцена. Полагают, предписание это произошло вследствие поступления в главный союзный совет специального доноса, будто бы в одной из вышеупомянутых типографий хотят устроить заведение для подделки ассигнаций.
Что все это ложь и вранье, об этом смешно и говорить. Что эта ложь выдумана в Варшаве, видно из того, что шпион-корреспондент воображает, что союзный совет из Берна может давать предписания Цюриху и Женеве. К тому же, больше года русская типография в Женеве принадлежит Л. Чернецкому; знавши секретные предписания, можно бы было знать и о явной передаче типографии.
Но черт с ними, с шпионами «Варшавского дневника», нас дивит низость средств, к которым на закате своем прибегает Катков. У нас нет честных противников… Неужели Катков думает, что если б нам написал кто-нибудь, что он украл часы у Леонтьева, мы тотчас бы и напечатали, защитившись выносными знаками? А ведь мы не сомневаемся, что у Леонтьева часы есть89[89].
264
ЭТНОГРАФИЧЕСКАЯ АГИТАЦИЯ В МОСКВЕ
По поводу панславистской выставки нам рассказывают русские журналы о всяком вздоре — о молчании великого князя Владимира, о болтовне Баршева, выставившего в своей ектинье образец того, что язык русских школярей остался верен если не старой старине, то старине Тредьяковского, — но не говорят ни слова о первой встрече наших гостей аустро-славян. Прежде великого князя и небольшого ректора они встретили окровавленные поля славянской Польши, прирезанной славянской Россией. Их встретили сначала не стерляди au naturel, не русские мужики из papiеr-mâché, а польские женщины с тем трауром на лице, который полиция не снимет нагайкой, и бездетные старики со слезами на впалых щеках, которые
полиция не может осушить. Их, прежде Погодина и Бодянского, встретил Берг и неавстрийские немцы, царящие над Москвою… Они должны были себя почувствовать как дома, как в Шпильберге.
В Кандии тоже недурна выставка — крови и мученических тел. Помогли, нечего сказать… Есть же такие тяжелые руки и дурные глаза, что всё портят, всё губят, к чему бы ни притронулись.
Béni par eux tout dégénère…
хотят помочь — пускают ко дну. Колдовства тут, впрочем, большого нет, это следствие нравственной нечистоты, двойства и лжи.
265
ПРАВО СОБИРАТЬСЯ — НОВЫЕ СТЕСНЕНИЯ
Нам пишут из Петербурга:
Почему вы пропустили безобразные меры, отдающие под надзор полиции всякие собрания? По новому закону, «беззаконными» собраниями считаются не только тайные политические и неполитические общества, но вообще всякого рода собрания с какой-нибудь целью без предварительного разрешения. Полиции велено везде искать преступные общества, дикие наказания назначаются участникам и, наконец, обещано прощение и всяческое снисхождение доносчикам.
Только-то? А плата как — с общества или с головы?
Все это гнусно, все это чисто Валуев, неподдельно Шувалов, чему же дивится наш корреспондент? Разве эти меры не принадлежат к ряду гнусных мер последнего пятилетия? И потом, разве прежде существовало какое-нибудь право собраний — droit de réunion?… Полноте!
КНЯЗЬ МБНЩИКОВ ПАМФЛЕТИСТ
Нам пишут из Парижа, что там издана русская книжка о «Действиях русских войск в Крыму в 1854 и 1855 годах»90[90]. Книга эта исполнена грубейшей лести к великим мира сего, даже к Николаю Павловичу. И все же она не могла быть напечатана в России. Известно, что в Париже нет русской типографии, и потому князь Менщиков (Alma mater!), в честь коего преимущественно написана книжка, должен был заводить ее на свой счет. Из этого случая да еще из грустного дела Соколовского, посаженного в острог по изданной им книге «Отщепенцы», еще не рассмотренной цензурою, можно видеть, насколько мы подвинулись со времен Николая.
266
В Европе люди, как бы ни были высоко поставлены, отвечают на письма в том случае, если письма написаны не дерзко или не составляют повторения того, на что уже был дан ответ. В петербургских вершинах даже и те особы этого не исполняют, которые специально были воспитателями в Зимнем дворце и, стало, находятся в подозрении воспитания.
Делать нечего, надобно печатать.
Апреля 20 нынешнего года я послал страховое письмо В. П. Титову, члену Государственного совета, следующего содержания:
«М. г. Владимир Павлович,
на днях прочел я в газетах печальную весть о кончине Н. А. Мельгунова. Смерть этого старого приятеля странным образом ставит меня в необходимость беспокоить вас моим письмом. Мое уважение к вам, основанное на личном знакомстве, сделанном именно в доме Мельгунова, и на той известности, которою вы пользуетесь, заставляет меня думать, что вы сделаете для очистки памяти Мельгунова все зависящее от вас и, во всяком случае, удостоите меня ответом.
Покойный Мельгунов оставил у меня в 1857 году открытое письмо к вам, на случай своей смерти. Я прилагаю копию с него, боясь утратить на почте оригинал.
Оно требует объяснения.
Дело вот в чем: Н. А. Мельгунов, сверх денег, взятых у меня взаймы, просил поручиться за него тысячах в 6 франков у Ротшильда. Ротшильду он не заплатил, и последний взыскал с меня
капитал, проценты, протори и пр., на что я и имею письменные доказательства. Всего Мельгунов мне остался должен
267
(без процентов) 13800 фр. Ожидая со дня на день денег то от Карцова, то от И. Ф. Павлова и регулярно телеграфируя мне в Лондон о том, что он их не получил, покойный Мельгунов прислал мне прилагаемое письмо к вам, уверяя меня, что, в случае его кончины, вы вступитесь в это дело. Я Мельгунова знал за честного человека, он многим говорил о своем долге и, наверное,
