Каролине Карловне Павловой. В письме к вам, боясь моего имени, он называет только Ротшильда.
Вы видите, что я пользуюсь тремя условиями, по которым мне можно отказать: у меня нет векселя в кармане, у меня нет прав в России — и зато есть десятилетняя давность. Поэтому-то долг Мельгунова становится долгом чести, и я обращаюсь к вам, как к указанному покойным другу, прося вас снестись с его наследниками или душеприказчиками.
Если мое письмо не дойдет до вас или ваш ответ — до меня, попытаюсь довести его до вас через журналы.
Позвольте и пр.
А. Герцен
Женева, 20 апреля 1867».
Бедный Мельгунов, меломан, увлеченный Моцартом, как всегда, он переценил «Титово милосердие» и его дружбу. Член Совета верно думает, что, лишенный всех прав, я не имею права получать ответы.
268
ПОЛОЖИТЕЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ
С 1 июля в Париже будет выходить новое периодическое издание «La Philosophie positive», издаваемое известным Литтре и нашим соотечественником г. Вырубовым. Желаем от души успеха превосходному предприятию и обращаем на него внимание наших читателей.
Вот программа нового издания.
Развить основные идеи А. Конта, этого великого мыслителя, который первый ввел научные методы в область философии, и приложить их к всевозможным вопросам, вызываемым совершенствованием и образованием в науках, искусствах, словесности и гражданственности, — иными словами, преобразовать философию без теологии и метафизики, — такова цель этого издания. Им в первый раз положительное учение берет участие, в периодической форме — в борьбе мнений, стремящихся овладеть обществом. На том же основании, на котором оно исключает все теологическое и метафизическое, оно идет — вышедшее из революции — навстречу общественному обновлению, основывая это обновление исключительно на действительном знании законов мира, человека и истории91[91].
269
ВЫСТРЕЛ 6 ИЮНЯ
Опять выстрел. Мы об нем распространяться не будем. Наше мнение об этом пути известно, ни вопль безумных крикунов, ни брань сильных мира сего не заставят нас ни превозносить этого рода попыток, влекущих за собой страшные бедствия, ни произнести слона осуждения мученикам, которые обрекают себя на смерть и которых совесть чиста именно потому, что они фанатики.
Само собою разумеется, что выстрел 6 нюня не будет иметь никакого влияния на дух нашего, издания. Наши убеждения сложились давно, и никакая случайность не может их погнуть ни направо, ни налево.
Для России в этом событии великий урок.
Судить Березовского будут открыто, а не в тайном застенке, как судили Каракозова, судить его будут судьи, а не подобранные генералы.
Первый следователь, глядя на плохой пистолет, заметил, что у Березовского, по всей вероятности, сообщников нет. К делу Каракозова примешали, зная их невинность, сотни молодых людей. Одно замечание г. Лимейрака в «Конститюсионеле» о нравственном соотношении выстрела с криками «да здравствует Польша!» вызвало крик негодования не только в либеральных журналах, но в династических и клерикальных.
В заключение обращаем внимание наших читателей на полицейскую проделку Шувалова, который спросил Березовского, не переписывался ли он с отцом? То есть сделал опыт запутать в Польше и России родных, знакомых, их родных и их знакомых в дело, так явно стоящее отдельным!
Мы советуем очень подумать об этом.
Мы всегда относились довольно равнодушно к национальным болезням последнего времени, мы и не враждебны им. Они, вероятно, лежат в физиологическом пути развития; но мы не можем забыть, что ими заменились вопросы революционные и социальные и затмились умы народов и людей до того, что во имя их могли встречаться в том же стане Гарибальди и Бисмарк, греки из Кандии и греки из III отделения. Против национальных стремлений так же не следует идти, как не следует горячиться за них. В них выражается низшая степень человеческого стремления к обобщению, к соединению с своими в противуположность чужим. Они сильны положительно и, как все страстное, но неразумное, еще сильнее отрицательно ненавистью, завистью, ревностью, властолюбием. Стихийное влечение группироваться по зоологическим признакам представляет ребяческую фазу, бороться против которой так же нелепо, как бороться против прорезания зубов, — а потому выставкой ли восковых мужичков и изб из картонной бумаги или чем другим сзывает Москва славян, мы ничего не имеем против этого.
Но вот что нас глубоко огорчает.
При приеме в Петербурге «славянских гостей», пожаловавших на выставку (как выражается канцелярский служитель, писавший одну из корреспонденций «Голоса»), их повезли в оперу. Как ни несчастно ее название «Жизнь за царя», но за неимением другой хорошей русской оперы надобно было избрать пьесу, на вывеске которой политическое идолопоклонство и неловкая демонстрация. Имя оперы придало представлению что-то служебное, и добрые гости наши, сильно попривыкнувшие к обычаям милой Австрии, так хорошо это поняли,
271
что явились в театр, осенив себя крестами — кто св. Анны на шее, кто Владимиром в петлице. Славяне всех славянских земель несли крест царя, в то время как актеры воспевали сладость смерти за него. Все это ничего… но вот раздается мазурка, знаменитая, великая мазурка Глинки… Публика шикает… чему? Тому (поясняет «Голос»), что на этом празднике славян, что на этой «жизни за царя» нет поляков.
В этом жестокосердом отсутствии такта, в этой грубо безжалостной выходке мы с ужасом увидели все ненавистные нам, все скверные стороны русского характера… Так и пахнуло
муравьевщиной, катковщиной, крепостниками, квартальными… Беспощаден, мелок, злопамятен онемеченный, обофицеренный монголо-славянин.
Объяснять, почему поляки не могли, не должны были быть, излишне. Они слишком много невосковых фигур клали в саване, чтоб смотреть на рамазановские и не знаю каковские в Москве. Их выставка слишком богата в Сибири и в рудниках… и крест царский на их шее не на красной ленте, а на пеньковой веревке. Да оставьте же этому народу, взявши у него все, его траур, его отсутствие на ваших пирах.
Если б русские хотели примириться с поляками, они бы их звали на это примирение словами любви, кротости, смирения, — мы ничего подобного не слыхали. Нет, тут хотелось другого… пусть она, в крови, в слезах, идет на зрелище, и пусть она, потерявшая все, осиротелая вдова, бездетная мать, ненавидящая царя, пусть смотрит на жизнь за него и аплодирует ей. Нам это будет приятно!
Шикай правительство, Берг и Адлерберг, Валуев и Шувалуев, мы не сказали бы ни слова, но ведь шикал город, его «образованная часть», и от этого у нас сердце обливается кровью.
Как ни стара грустная отметка, что правительство всегда соответствует своему народу, а нельзя ее не помянуть. Когда Николай пировал свое венчание на царство и тела казненных им мучеников не успели предаться тлению, а осужденные на каторгу — дойти до сибирских степей, он требовал, чтоб семьи, из среды которых вырваны были жертвы, являлись на балах.
…Женщина, у которой слезы дрожат на реснице и которая пляшет по высочайшему приказу, униженная, обиженная,
272
слабая, сломанная и одетая в бальном наряде, — какие лавры и литавры могут больше польстить дикому сладострастию власти… Из этого же чувства другой деспот, только гораздо искуснейший воин, чем Николай, изнасиловал последнего императорского отрока, водрузив свою луну на Софийском соборе.
Ну, а гости?.. маститый Палацкий, красноречивый Ригер… они своим молчанием подтвердили, что ли, приговор? Трудно сказать, люди эти всю жизнь так привыкли бояться полиции и властей, что им, может, и в голову не пришло, что их обязанность состояла в том, чтоб протестовать во имя отсутствующего народа. Может, они это сделают в Москве. Подождем.
Протестовать словно как-то неловко, больно много хлеба-соли, меду-вина в русском гостеприимстве… это ничего… Только один молодой король до того закутился в Париже, что забыл о несчастной сестре, исходящей в злом недуге, и о брате, которого чуть не расстреляли ли. Пир пиром, а дело делом. Именно им-то, «дорогим гостям» всеславянским, приходилось всего лучше, середь ликований, вспомнить не шиканием, а слезой, что одной сестры нет и что один брат казнен.
Р. Б. Речь о Польше была поднята впоследствии в Москве, но как? Один Погодин сказал человеческое слово: «Мы жалеем об этой розни, мы плачем о ней». Этого не мог ему спустить Черкасский и отпустил, в присутствии всех славянских гостей, следующую дикую фразу в своей речи: «Каждый из нас готов сказать, что будет рад видеть поляков, но пусть возвратится поляк в нашу среду не строптивым членом ее, а как блудный сын, кающийся в своих грехах! (Рукоплескания). Тогда мы готовы принять его и в жирном тельце для пира в честь его не будет недостатка».
Не посечь ли поляков прежде примирения детскими розгами черкасского изобретения? Нет, ваше сиятельство, вы уж сами скушайте вашего жирного тельца — с народами, пока у них есть такие ораторы и философы, как вы, и такие рукоплескатели, как те, которые вам рукоплескали, мириться рано.
273
ДА ЗДРАВСТВУЕТ РАЗУМ.
Как резко разграничиваются, и все резче и резче, страны, взошедшие в возраст пониманья и разума, и те, которые еще беснуются в мраке кровавых бессмыслиц, изуверств, диких религий и диких страстей. Величайший политический преступник нашего времени, Джеферсон Девис, выпущен на поруку и поехал в Канаду. Приговоренный к смерти фениан Бюрк помилован королевой, и все английские газеты рукоплещут (ни «Моск. ведомост.», ни «Вести» в Англии не издается), и рукоплещут не просто радуясь, что именно такого-то не казнят, а на разные лады говорят о том, что замена виселицы другим наказанием в этом случае сделает невозможным смертную казнь во всех политических процессах.
… А у нас?..
КАТКОВСКОЕ «VIVE LA POLOGNE!»
От любви до ненависти один шаг. Катков, взбешенный словами Погодина и Ригра (это, должно быть, славянский перевод фамилии Ригера), напечатал вот какую штуку: «Лучше, в тысячу раз лучше, чем допустить польскую политическую национальность под русской державой, было бы отпустить чисто польские части на полную волю».
Давно бы пора догадаться!
Милый, малый, молодой, веселый, жартующий журнальчик, издающийся в Вене под заглавием «Страхопуд», написал к одному из нас «просьбу» и, дабы мы неведением не отзывались, прислал ее в нашу редакцию. За присылку благодарим и вообще на «Страхопуд» вовсе злостно не смотрим. Вот его просьба:
Г. Герцена, издателя «Колокола», принявшего на себя незавидную роль защитника Польши, покорнейше прошут русскии галичане приехати, хотя бы только на короткое время, в Галицию для испытания, что такое «Польша». В случае, если г. Герцен, яко «человек правдо-любивый и «правду говорящий», не желая, яко «agent moskievski» быти заключенным в тюрму, несогласится на наше предложение, то пусть изучает Польшу, по крайней мере, из «Gazety Narodowej» и «Tygodnika Niedzielncgo. Из сих газет узнает г. Герцен предмет своей защиты. — Вот славный человек г. Герцен! Якая у него доброта сердца: страдающему, невинному и смирному русскому народу он неизъявляет своего сочувствия, ибо то делают люди обыкновенныи, с обыкновенною добротою сердца, — человек же необыкновенной доброты сердца сочувствует страдающему и
