у них все что-то неладно. Нет-нет, а что-то страшно и все страшнее, будто и spectre rouge не бред, будто и не весь социализм в конторе Перейры, будто они ходят по кратеру…
Кому не случалось быть свидетелем уверенности чахоточных в том, что болезнь прошла и они выздоравливают, и вдруг глухой, странный кашель из пустой груди пугает больного, беспомощно смотрит он на вас большими глазами, как бы спрашивая: «Как вы думаете, кажется, это не простой кашель?»
Чахоточные больные очень жалки, этого нельзя сказать о наших Собакевичах консерватизма.
Газета крепостников, шпынявшая над социалистами, шпынявшая над нами, после того как «Моск. ведомости» нас убили, вдруг закашлялась, поперхнулась чем-то зловещим, и перед испуганными глазами пронеслось все ненавистное — Положения 19 февраля и «Колокол» (который так ничтожен, так ничтожен…), и право на землю, и батраки, домогающиеся его… Что же это, говорит газета: «Прежде социализмом
29
занимались гимназисты, юные канцеляристы и умственные недоросли, а теперь занимаются им люди серьезные, и где же? — в самом правительстве, и еще под чьей эгидой? — под эгидой Положений 19 февраля, послуживших решительным шагом к усилению у нас социализма… При таком ходе дела социализм делается серьезной опасностью, под право собственности (как его понимает газета) подкапываются люди практические, имеющие определенную цель… Собственности угрожают люди способные, энергические, дельцы… Что значат перед этими дельцами такие младенцы, как Прудон, Луи Блан? Эти последние говорили праздные речи и умели бунтовать чернь, с которой легко справляться картечью, как это сделал Каваньяк. Первые же делают свое дело втихомолку, но прочно и основательно».
Не зная, как быть, газета бросается очистить правительство от пагубного признания права на землю в принципе: «Этот принцип действительно провозглашен и поддерживался настойчиво, но где? —в лондонском журнале „Колокол”. Отсюда до введения права на землю как принципа в русское законодательство еще далеко».
Далью нас не испугаешь… мы и почтовых лошадей ждать умеем, и на своих привыкли ездить из степных деревень в Москву. А что на факте право на землю признано — этого топором не вырубишь. Если факт постоит за себя, так взойдет и в закон, обобщится и в принцип и в право.
«Крестьяне освобождены с землею не потому, чтобы закон признал какое-то право работника на обработываемую им землю, а потому, что законодатель опасался предоставить неизвестности 20 миллионов людей».
Эта-то опасность и сделается законом (nécessité fait loi8[8]), эта-то необходимость, не имея перед собой более энергического препятствия, как возгласы нескольких крепостников, и станет правом. Или, может, праву придается мистический, теологический смысл? Тогда это не по части шляхетной «Вести», а принадлежит в бозе преставившемуся «Дню», но «День»-то именно и проповедовал «право на землю», точно так, как и мы, грешные социалисты.
30
В заключение «Весть» обращает серьезное внимание всех русских собственников на этот новый факт социализма:
«Пусть они всмотрятся серьезно в положение дела и зорко следят за людьми, которые стали заниматься социализмом не из любви к искусству, а потому, что это сделалось выгодным (?). Пусть они не послужат жалким орудием в руках людей корыстных. Или право собственности, или социализм, как в Тамбовской, так и в Лифляндской губернии. Если батраков, людей свободных, не крепостных, следует наделить помещичьею землею в Курляндской губернии, то следует же и московских мещан наделить чьею-нибудь землею. Повторяем: или право собственности, или социализм. Или Европа, или киргизская степь. Середины тут нет».
ИЗ ПЕТЕРБУРГА
Ну, а как есть?
(Земские учреждения. — Валуев-ценсура. — «Народная летопись». — Помещики-целовальники. —
В комитете министров шла речь о закрытии земских учреждений ввиду того, что земские собрания стремятся все более и более к независимости от администрации, занимаются предметами, не касающимися прямо их ведения, что в них произносятся речи, волнующие умы, и что развитие этих учреждений клонится к ограничению самодержавной власти. Предложение о принятии репрессивных мер против земства исходило от Милютина- варшавского, как говорят, и большинство министров было на его стороне. Защищал земские учреждения один Валуев, и дело остановилось на каком-то компромиссе.
Чиновники испугались первых проявлений живого духа в земских собраниях и конспирируют в своих канцеляриях против земства. Они дрожат за казенное содержание, за экстраординарные суммы, за казенные квартиры. Их страшит мысль, что, может быть, когда- нибудь придется отдать отчеты в своих действиях не начальству, а представителям народа. При всей их ограниченности они понимают, что настоящий порядок не останется во веки веков в России, что не будет же она вечно в безграничной власти промотавшегося правительства и грабящих ее чиновников.
Вероятно, бюрократы вовлекут правительство в репрессивные меры, и в таком случае оно само вызовет и приготовит почву для насильственного переворота.
Издатель «Современника», после двух предостережений, просил у Валуева поставить «Современник» снова под цензуру. Валуев отказал, ссылаясь на то, что переход «Современника»,
32
«этого свободолюбивого журнала», под цензурное положение будет равносилен прямому, фактическому заявлению, что новое, бесцензурное положение русской журналистики хуже старого, цензурного. Впрочем, не исполняя просьбы Некрасова, Валуев утешил «Современник» следующего рода советом: «Продолжайте ваше издание на том же положении, а я даю слово не давать третьего предостережения и не закрывать журнала… если только редакция „Современника» согласится представлять статьи на мое предварительное рассмотрение…»
«Народная летопись» издаваться не будет. Сначала, при дозволении вновь открыть эту газету, запрещено было публиковать ее программу, а потом Валуев попросил, нельзя ли доставить ему примерно список сотрудников этой газеты. Ему указали на гг. Антоновича, Елисеева, Жуковского и пр., на что Валуев милостиво ответил, что все это прекрасно, но что по выходе 1-го № газета получит первое предостережение, по выходе 2-го — второе и т. д. «Пока я министр, — добавил он, — я не дам ходу нигилистической закваске» (гг. Антонович, Елисеев, Жуковский — нигилисты!!!).
В «Русских ведомостях» пишут из Корсуна: «Вследствие затруднительности производить обработку хлеба вольнонаемным трудом, при ничтожном барыше, а иногда и при отсутствии его вовсе, землевладельцы год от году уменьшали размеры хлебопашества и, получая чрез это, разумеется, еще меньше доходу, продавали за бесценок выкупные свидетельства, проживали вырученные отсюда деньги и вследствие этого дошли до такого положения, что остались как рыба на мели. Находясь в таком безвыходном положении, многие из помещиков вздумали пуститься с последней копейкой на аферы, преимущественно на виноторговлю. По прошествии непродолжительного времени из этих предприятий вышло мало утешительного; люди трудолюбивые, смотрящие за всем сами, а главное оставившие свое барство, выиграли; те же, которые привыкли на дело смотреть свысока и загребать жар руками управляющих, разорились вконец. То же самое случилось и с мелкими владельцами.
33
Прожили выкупные деньги, доходов больше не стало, пришлось продавать последние крохи земли за бесценок и на последнюю копейку завести кабачок. Этих заведений появилось множество в нашей губернии, до нескольких тысяч, чуть ли не больше 5-ти. Расчетливые люди, не сбивавшие цены, не занимавшиеся сами водкою, повели свои дела порядочно, т. е. выручили средства к существованию. Но большинство мелких торговцев пошло по другой дороге», и проч.
Аксаковский «День» не будет выходить. Что это значит? Не частные же обстоятельства могли издателя заставить прекратить журнал, о котором он объявлял месяц тому назад. Разыгрался что-то наш Валуев — видно, скоро свернется.
Не проще ли бы было поручить Каткову издавать в обеих столицах пять-шесть журналов с разными названиями и одним направлением?
Правда ли, что из Петербурга сослан в Сибирь без суда и следствия какой-то купец, ходивший по делам торговцев Мариинского рынка?
ВЫГОВОР ГЕНЕРАЛ-АДЪЮТАНТУ ГРАФУ СТРОГОНОВУ 2-му
В «Сенатских ведом.» (№ 7) напечатано, что государь, обратив внимание на речь, произнесенную Строгоновым 8 декабря 1865 года в заседании одесской городской думы, признал речь его крайне оскорбительной для министра финансов и в высшей степени неприличной и неуместной. А потому велел Строгонову сделать «выговор», а князю Воронцову (градскому главе в Одессе) объявить его неудовольствие за допущение такой речи и ее распространения в печати.
Вот и Строгонов и Воронцов попали в одну категорию с Благосветловым, Некрасовым, Краевским… демагоги, нигилисты!..
34
ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫЙ СТАТСКИЙ СОВЕТНИК И КАВАЛЕР М. С. ХОТИНСКИЙ (ЭПИЗОД ИЗ ИСТОРИИ НАШЕГО ЗАМОРСКОГО ШПИОНСТВА)
М. С. Хотинский, прочли мы с месяц тому назад в русских газетах, умер; они отметили его ученые труды, его 65 лет, ловкий перевод популярной астрономии Араго и забыли его поход в Лондон. Желая пополнить этот пробел, мы расскажем его.
В начале 1863 года какой-то старик явился в нашу типографию в Лондоне и, после разных приготовлений и околичнословий, сказал Чернецкому, что у него есть тетрадь каких-то отрывков, не пропущенных цензурой, что он хотел бы дать их мне, но боится, что я окружен шпионами. Он спрашивал, не возьмется ли Чернецкий их передать. Чернецкий обещал ему сказать мне и советовал просто заехать в Orsett-house. Он отказался… Несколько раз приходил в типографию, брал книги и «Колокол» и наконец все-таки решился, несмотря на опасность, ехать ко мне. Два раза он не застал меня, я поехал к нему. Наружность Хотинского (он же по- русски был в грязном, засаленном халате нараспашку и в грязном белье) очень не понравилась мне. Он был учтив до униженья, шамшил беззубые комплименты, не мог прийти в себя от радости, от волнения, что видит меня. И вдруг начал мне рассказывать, что и он на старости лет гоним, что его призывали в III отд. за какие-то стихи в пользу студентов; потом, чтоб похвастать поэтическим дарованием своим, стал мне декламировать отвратительно циническое стихотворение а 1а Barkoff. Когда он кончил, я промолчал и не улыбнулся. Он несколько сконфузился
35
и заметил, что он эти стихи читал Потапову в свое оправдание в III отд. «И, верно, с успехом», — прибавил я.
Что это — просто ли развратный плюгавый старичишка, вырвавшийся из общества, в котором «оправдываются» похабными стихами, или хуже? Во всяком случае я решился быть с ним очень осторожным.
Вечером, в одно воскресенье, он явился ко мне; я предупредил всех, что я за него не отвечаю. Он расспрашивал о русских и поляках и показался мне до того подозрительным, что я его шутя спросил во второе посещение: «А что, как вы думаете, следует или не следует колотить шпионов, если подвернутся?» — «Что за доказательство — колотить, — отвечал Хотинский, — исколотить можно всякого, если есть сила в руках». — «Вы мирный гражданин», — сказал я ему и подумал: «Он боится; это очень подозрительно, надобно от него отделаться».
Он был раза два еще, и тоже вечером в воскресенье. Пока я придумывал, как ему затворить дверь, приходит письмо. Знакомый почерк извещает меня о том, что Хотинский отправлен шпионом из Петербурга, с 1000 фр. жалованья в месяц, следить за
