пешком домой. На другой день на выставку — тут русские лошади свидетельствуют, до какого совершенства их родители довели свое ремесло, и русские камни говорят в пользу геологических переворотов, сделавшихся в землях, находившихся под удельным управлением и министерством государственных имуществ. Из конюшни государь завел Наполеона в трактир закусить94[94], кушанье все было русское, даже шампанское, говорят, нарочно привозили из Тверской губернии.
Ведь это для нас с вами ничего… а вы взойдите в положение человека — отец был нравный, сына лет до тридцати держал в ежовых руках, а после утомительная скука величия, жизнь —
283
священнодействие… затем святая жена, Адлерберг… медведь, медведь… Адлерберг, завести земскую управу… прогнать земскую управу — тут и Баранов не поможет. К тому же беспрестанно надобно разить врагов престолотечества и у себя в собственном доме встречать людей подозрительных по своим связям с полицией, как Шувалов… а вместо десерта — шептанья монастырок ее величества, толкующих о Кирилле, Мефодии и сыне их Погодине… что хотите говорите, все же лучше смотреть, как пляшет вышедшая из ребячества Шнейдер и как поет вышедшая из голоса Тереза, все же лучше идти с хорошим человеком в трактир к Корещенке… или, наконец, одному в Jardin Mabile.
Представьте папу — говорят, что он везет на выставку с Антонелли свое изобретение «безгрешного зачатия», — представьте его проповедующего в Jardin Mabile l’immaculée conception. Для него зрелище МаЫ1’я показалось бы разверстым небом. Или, если ваше православие отказывается следить за главою римской церкви, представьте, что было бы с Филаретом, если б он увидел лет шестьдесят тому назад «канканоплясание жен мабилийских в вертограде их»?
Не будем строги к строгим мира сего!
Кстати, к строгостям; поляки по большей части выехали из Парижа, Чарторижский еп tëte95[95], один из них даже удалился вертикально, поднявшись в воздушном шаре. Это нам подало прекрасную мысль начать в Сибири агитацию, пусть от мала до велика, от муллы до шамана, от вотяка до остяка — все зовут государя осчастливить Сибирь посещением. Может Для его приезда начальство велит всем полякам выехать оттуда.
II
A И porte!96[96]
В мирные времена, предшествовавшие 1848 году, Николай Павлович, любивший обтекать разные страны и дивить своей талией, лосиными панталонами и славно вычищенными ботфортами немцев, был он однажды в Вене. Тогда еще царствовал
284
в Австрии не нынешний государь, так удачно начавший счастливое правление свое тем, что перевешал военнопленных генералов, сдавшихся Паскевичу, а глупенький, больной и юродивый предшественник его. Был парад. Когда куда приезжал Николай, менее пятидесяти тысяч человек не сгонялось. Идет полк за полком, идет наконец и Кейзер Николая полк; австрийский император дремал на огромной серой лошади, отвесивши еще больше свою габсбургскую губу, — вдруг шум: увидевши свой полк, Николай, с свойственной ему храбростью, стал перед ним, принял рапорт, провел молодцом солдатиков и понесся во весь карьер доложить императору, что все обстоит благополучно. В Австрии все делается тихо и во весь карьер ездят шагом. Дремавший Фердинанд открыл глаза и обомлел: на него летит Николай «с видом сумрачным и строгим», с обнаженной саблей — ближе, ближе. Фердинанд повернул свою лошадь, в первый раз дал ей шпоры, да тягу. Николай, бледный с досады, за ним — тот от него вдоль по венским улицам. «Bruder, — кричит ему, — не бось treue Schwesterliebe widmet dir mein Herz». Наконец где-то перехватили Фердинанда — но на парад он не поехал, а воротился во дворец и лег в постель.
О Азаис, о Азаис с твоими «компенсациями»! Кому могло прийти в голову, что через двадцать пять лет сын покойного Николай Павловича сыграет такую же сцену на более мирном поприще, и именно в Palais de Justice, во дворце возмездий. Государь приехал в суд не по делу, а взглянуть, все ли в порядке. Какие-то адвокаты прокричали «Vive la Pologne!» Сделали они это скорее как комплимент, зная, что во всех манифестах и разных указах, государь говорит о своей любви к Польше и о своих истиннородительских попечениях об ней.
Крик этот не понравился сторожам — блюстителям благочиния и они закричали: «A la porte!» на друзей Польши. Государь воображая, что «à la porte!» кричат на него, и вспомнив, вероятно, что и он друг Польши, повернул оглобли и назад — со всей свитой… Разные старики, парики, каратели заблуждений человеческих, Шесдестанжи, Тролонги — ждут, ждут, а уж государь катит в другое место, где также будут кричат; «Vive la Pologne!». Он может, впрочем, доехать от Порт-Сент-Мартен
285
до оттоманской Порты — этот анекдот его сделает незабвенным в Париже.
Отделался бы он поскорей от Польши да и гулял бы себе спокойно по выставкам. Только не такими шутками, как вержболовская таможенная амнистия. Впрочем, когда же было обдумать что-нибудь дельное, пока чемоданы осматривают. Злые языки говорят, что это не амнистия, а виза паспорта в Париж. Так ее французы и поняли.
P. S. Журналы от 12-го рассказывают, что по дороге из Версаля опять кричали при проезде Александра II с Наполеоном «Да здравствует Польша!» Наполеон сказал: «Они
неисправимы» — государь отвечал: «Лучшее доказательство, что их надо оставить». И потом попросил (что ему делает величайшую честь), чтоб выпустили арестованных за этот крик. В России и Сибири тысячи поляков, даже не кричавших, а только думавших «Да здравствует Польша!». Мы полагаем, что и их всех освободят, мнение государя не может меняться с градусами широты и долготы.
286
1857- 1867
Первого июля 1857 вышел первый «Колокол» в Лондоне. Сегодняшним листом заключается наше десятилетие.
Десять лет! Мы их выдержали и, главное, выдержали пять последних, они были тяжелы.
Теперь мы хотим перевести дух, отереть пот, собрать свежие силы и для этого приостановиться на полгода. Следующий лист «Колокола» выйдет 1 января 1868; им мы начнем второе десятилетие.
Мы хотим еще раз спокойно, без развлечений срочной работой, вглядеться в то, что делается дома, куда волна идет, куда ветер тянет, мы хотим проверить, в чем мы были правы и где ошибались.
Мы слишком часто оглядывались, особенно в последнее время, чтоб нужно было снова повторять наш символ веры и основы того взгляда, который мы проводили в «Колоколе», они были неизменны, по крайней мере официальные враги наши в этом не сомневались. «Колокол» был и будет прежде всего органом русского социализма и его развития, — социализма аграрного и артельного, сельского и городского, государственного и областного.
Социальному развитию России для нас подчинено все: формы и лица, колебания и ошибки — но так как оно невозможно без свободного слова и свободного схода, без общего обсуживания и совета, то мы звали и будем звать всеми силами собрание Земского собора. В нем мы видим не больше, как вороты, но вороты отворенные, и это очень важно — до сих пор русское развитие пробирается тайком через забор, пока сторожа не смотрят или спят…
287
Все остальное грязь и пыль на дороге, бревна и камни под колесами; все остальное можно бы оставить в тени, на собственное разложение, если б от этих бревен и камней не гибли лучшие личности, если б в этой топи не тонули неустрашимые сеятели «заутра», вышедшие на работу. А поэтому рядом с «общей частию» снова пойдет отдел обличений.
Пауза наша имеет для нас еще то значение, что она нас поставит в возможность вымерять, насколько велик или слаб, жив или мертв интерес к изданию «Колокола» и насколько заметят его временное отсутствие… Впрочем, к концу года мы намерены еще раз напомнить о себе и издать, если удастся, ряд новых статей разного содержания в особой книжке под заглавием «Сборник Колокола». При нем будет и программа нашего журнала на 1868.
Может, к нашему возвращению на сцену или во время нашего домового отпуска попробуют свои силы новые, больше юные и свежие борцы. Пора молодым талантам сломить свою печать молчания. Условия, сделанные в России бесцензурному книгопечатанию, безобразны, лучшие журналы пришиблены, лучшие газеты под беспрерывным ударом предостережений и остановок. Отчего же так мало печатают за границей? Наша типография и несколько других предлагают легкую возможность. Мы с радостью будем приветствовать всякий русский орган. Нам тесно не будет, свет не клином сошелся.
ИЗ ПИСЬМА К М. БАКУНИНУ
Р. Б. Если б какие-нибудь достаточные причины, события, сообщения, поправки заставили нас прервать наше молчание, мы издадим прибавочный лист — никак не позже 1 августа.
…Не странное ли дело, что на всех славянских сходках и пирах, на всех поминках и торжествах одно имя забыто, — имя того русского, который двадцать лет тому назад громогласно и всенародно, в Праге, с теми же Палацкими и Ригерами, проповедовал братский союз славян, чуть не сложил свою голову под немецким топором и пошел в цепях на «вечную» тюрьму из Градчина в Петербург?.. Человек этот, вырвавшись через годы и годы из тюрем и оков, снова принялся с тою же верой и любовью за свою общеславянскую проповедь, и только его-то, имя не было произнесено? Твое, опальное имя, Бакунин, отсутствует на первом общеславянском соборе.
Я знаю, что ты всего меньше заботишься об этом, тем больше что торжество это идет не твоими путями, но это не мешает твоим друзьям не только заботиться об этом, но и говорить… Тебе вменили тогда в преступление не только в Вене, но и в Петербурге то, что восхваляют теперь в твоих товарищах 1848 года. Как будто вы стояли не на одном и том же поле, как будто пушки Виндишгреца не так же были направлены на тебя, как на них?
Заброшенный бурями куда-то за Прочиду, ты мне напоминаешь сочинителя драм, сидящего в убогом углу своем в то время как где-нибудь на помосте, освещенном яркими огнями, в золоте и бархате актеры говорят его слова и тысячи рукоплещут им, не думая вовсе об авторе.
Такова судьба «ранних сеятелей», минутами это больно, досадно… а в сущности, пусть выстраданное ими легко достается другим! Разве они не были с лихвой награждены и внутренним сознанием и утренней зарей нового дня, которую они первые
289
видели. Никто не говорил, что те, кто сеяли, те будут жать… Вот было бы горе, если б сеявшие не дождались всходов… а они-то и колышутся и волнуются, перемешанные с лебедой, перед нашими глазами.
Остальное не важно.
К тому же ты знаешь, что на десять путешественников, бывших в Palazzo Ducale в Венеции, девять помнят один портрет из всего ряда дожей, — это портрет Марино Фальеро, потому что его нет и вместо его бросается в глаза пустая рама, в которой написан приговор. Тебя хотели забыть, а хотеть забыть и помнить — это одно и то
