же.
Кстати, к памяти… помнишь наши долгие разговоры перед Февральской революцией, в которых я, как прозектор, указывал рост смерти западного «старика», а ты с надеждой и упованьем — рост едва обличившейся жизни славянского недоросля. Я и в него не очень верил, а верил в одну Россию и ее социальные зачатки. Мы спорили, над нами смеялись. В нашем споре были общие стороны, они-то стали теперь общими местами полуофициальных сходок и полуофициальных газет в России.
Я не могу удержаться от улыбки, читая наши стародавние мысли, разбавленные водой из Фонтанки и из Патриарших прудов, повторяемые на тысячи ладов на московских пирах, на петербургских обедах, на сходах и конференциях, в передовых статьях журналов и в речах злейших врагов наших. Иногда, как Тарас Бульба, я их не тотчас узнаю, все они прошли богословием и оделись в стихари, натерлись постным маслом и пропахли ладаном; самые светские из них в мундирных фраках разных ведомств. Согласись, Бакунин, что, помимо великой иронии, есть глубокое наслаждение в этом карнавальном зрелище чиновничьего обсуживания вопросов о Западе и Востоке и православно-революционной пропаганды, имеющей целью поднять славян с хоругвью Кирилла и Мефодия… Вот какую кору пробило семя… и нечего сердиться, что на ростках осталась грязь. Природа и история не отличаются особенной чистоплотностью, они словно любят грязными руками делать чистую работу… а дело-то просто в том, что чистых сил слишком мало под руками… они и хватаются за все, не разбирая, лишь бы вышло на свет то, что на свет просится. Старый
290
гегелист, ты не забыл о его немецкой Bedenklichkeit насчет бесцеремонного соединения очень противуположных жизненных отправлений в одном и том же органе.
Не мытьем, так катаньем — лишь бы дело шло.
А дело идет.
Что и доказать надлежало.
И — р
291
БЕРЕЗОВСКИЙ
Из всех подробностей, напечатанных в разных журналах, ясно подтверждается то, что все трезвые люди говорили с самого начала. Березовский стоит один, как стоял Каракозов, — юноша, фанатик, личность вроде Карла Занда, Алибо… Кроткий и тихий нравом, он отличался еще в школе припадками упрямства; задумчивый и скромный, он никогда не принимал участия ни в рассеяниях своих товарищей, ни в их сходках, он держал себя в Париже поодаль, вероятно, уважая в себе оружие провидения и храня его чистоту. Мистическое направление ясно из его ответов. Месть ли за родину или за своих двинула этого человека — кто разберет? Понятно одно, что такой человек, попавши на такую мысль, остановиться не мог. Разные журналы, и в том числе «Indépendance» (№ 163), говорит, что «его брат был повешен, отец сослан, сестра погибла», — может, но этого вовсе не нужно было, чтоб поднять фанатического мстителя за свою страну.
Когда это люди начнут смотреть спокойно и с достоинством на эти кровавые следствия политического неустройства, на эти страшные ответы праву сильного, всегда идущего от груды трупов, от ручьев крови, оставляющего за собой глубокие раны, смертные обиды? Чего тут хвалить, чего тут порицать? Думать надобно о тех непреодолимых темных силах, которые скребут на сердце и будят женщину середь сладострастия, цветов и опрокинутых чаш для того, чтоб она схватила меч и отрубила голову Олоферну. Эти самозванные исполнители судеб вне суда и осужденья. Их можно убивать, если сила в руках, или канонизировать, если сила очутится в их руках. Они не поймут ни того, ни другого. Оправдание их лежит
292
в совокупности безобразных обстоятельств, наказание — в неуспехе, остальное не много прибавит.
Мы не думаем, чтоб Березовского казнили. Вероятно, государь сделает парад заступничества… которого он не сделал дома во время Каракозова; но, если б его и ждал нож гильотины… пусть общество обороняется как знает, как степень его судебного смысла развита, но не будем толковать о справедливости, о вменении. Аршины не те.
Знаменитый Георг Форстер писал своей жене во времена пущего террора девяностых годов: «Не все здесь идет красиво, но революция — ураган, который уносит людей и народы далеко за пределы обыденной жизни, и тут их поступки нельзя судить по законам исправительной полиции».
Действительно, есть мгновения в жизни народов, в которые весь нравственный быт поколеблен, все нервы подняты и жизнь человеку так мало стоит… своя жизнь… что он делается убийцей.
«В июле 1792, — рассказывает M-me Roland, — поведение двора было очень подозрительно, и все рассуждали о том, как бы предупредить его намерения. Шабо говорил, что прекрасно бы было, если б двор вздумал посягнуть на жизнь каких-нибудь представителей-патриотов, что это поднимет народ, и пр. Гранжнев не сказал ни слова в присутствии других, но наедине он сообщил ему, что он был поражен правдой его рассуждений, „но, говорил он, двор слишком хитер, чтоб дать нам в руки такой повод, надобно помочь делу: найдите людей, которые взялись бы за исполнение, я обрекаю себя». — „Как, вы?” —„ Без сомнения, тут нет ничего особенного, жизнь моя не имеет никакой важности, и я с наслаждением пожертвую ею”. — „Друг мой, вы не будете одни, — заметил восторженно Шабо, — я хочу разделить эту славу с вамп!” — „Как угодно, одного довольно, но двое лучше; только славы никакой не будет. Ведь нашего решения никто не должен знать. Приготовим же средства”.
Несколько дней спустя Шабо сообщил Гранжневу, что у него все готово и что он нашел людей. — „Ну так назначим время: мы пойдем завтра вечером в комитет — я выйду в десять с половиной, надобно пройти такой-то глухой улицей,
293
там приготовьте ваших людей. Смотрите, говорит Гранжнев, распорядитесь, чтоб люди били нас наповал, я вовсе не хочу быть изуродованным”. В назначенный час Гранжнев явился. Шабо не было. Гранжнев думал, что он переменил намерение, и стал тихим шагом прогуливаться взад и вперед по глухому переулку… никаких убийц нет. Он ходил, ходил да и пошел домой»97[97].
Можно ли этих людей судить судами и наказывать по кодексу?..
В русских газетах выстрел Березовского сделал мало шума, усталь от 4-го апреля сказалась, два раза нельзя поднимать такое горе; тем не меньше общий тон необыкновенно подл — не подобострастием, к которому привыкли народы, считающие себя «необыкновенным народом и своего царя необыкновенным царем» (как выражается «Голос»), а ярым, полицейским бешенством, с которым ищут сообщничества и хотят замешать в дело Березовского Польшу, революцию, Европу, шар земной и, главное, своих журнальных врагов. «Голос» превзошел «Моск. ведом.»
Катков должен быть счастлив, он создал школу, он заразил целое поколение фискаломанией и полицейским тиком.
294
КОТАМ ИГРА, МЫШАМ СЛЕЗЫ
Новости из Крита ужасны. Омер-паша, побитый снова под Ираклионом, сжег все деревни, не защищаемые военной силой, и перебил их жителей. Консулы засвидетельствовали своим правительствам о совершившихся ужасах. И в это время Горчаков, Бисмарк, Меттерних и пр. положили в Париже спокойно ожидать, как дальше пойдет критское дело. Оно умно, осторожно человечественно и очень полезно Омер-паше. Зачем же было дозволять якобинские воззвания Филарета, демагогию Николай Николаевича, зажигательные прокламации Краевского?
…Даже теперь, в сию минуту, скопище революционеров двора его императорского величества говорит болгарам: «Держитесь, только тот освобождается, кто держится, как греки в двадцатых годах!» Да ведь это говорил Чарторижскому… Нет, нет, это в русских газетах… Ох вы, болгары, на русское правительство надейтесь… а на Омер-пашу посматривайте, Москворецким красноречием и невскими посулами худо отвечать пулям и огню.
ВЕНГЕРСКАЯ АМНИСТИЯ
Даже Австрия сумела наконец дать действительную амнистию, такую, по которой могли возвратиться Клапка и Перцель. Была ли у нас какая-нибудь серьезная амнистия с 1801 года, когда Александр I сотнями возвращал из Сибири невинных, сосланных туда юродивым Павлом? Маститым старцам 14 декабря разрешение возвратиться в Россию было окружено страшными унижениями и обидными мерами…
295
Г-н Гайдебуров на перевод 2-го тома книги Вундта «Душа человека и животных», — перевод которого он в продажу не пускал, а по закону представил отпечатанный экземпляр в светскую цензуру, препроводившую его в духовную цензуру, — был приговорен окружным судом к недельному заключению в тюрьме и штрафу 25 руб. сер. Не станем воспроизводить всего этого бессмысленно-безобразного дела, где к наказанию приговорен человек, не совершивший преступления, — это было бы слишком длинно и в 151 № «Голоса» изложено достаточно ясно, чтобы быть совершенно понятным. Мы только скажем несколько слов о том, что пора бы даже реформирующему правительству понять, что законы должны быть, во-первых, писаны определенно, а во-вторых, что ненужные учреждения подлежат прекращению. Какая радость реформирующему правительству иметь две цензуры — светскую и духовную? Из их столкновения необходимо станут вытекать нелепости, позорящие правительство, а пользы никакой не выйдет ни для кого. Если уже реформирующее правительство не умеет похерить духовную цензуру, то пусть оно ограничит ее власть ее районом, т. е. церковной литературой, а науку оставит от нее свободною. Духовная цензура — если за ней будет признана такая власть — может запретить всякий учебник астрономии, потому что по религии солнце останавливалось с приказа Иисуса Навина, а по математике оно останавливаться не могло. После этого ни одной научной книги нельзя будет ни переводить, ни писать. Дайте же наконец свободу — если не фантазии, то, по крайней мере, разуму.
Говорят, что полиция в Варшаве приготовляла небольшое драматическое представление для проезда государя и отложила потому, что сюрприз был разглашен газетчиками. В виде
296
политический демонстрации против страстного желания присоединиться к России должны были появиться там-сям польские знамена. Такой дебош производит негодование народа, народ (вторые роты полиции в блузах) бежит в неистовстве по улицам, попирает знамена своего отечества, ставит везде русское знамя и поет — вероятно, на голос из «Фрицхен и Лизхен» Оффенбаха:
Я хочу присоединиться, Он хочет присоединиться,
Ты хочешь присоединиться, Мы хотим присоединиться
к свободной России. Государь, огорченный беспорядком, тронут другим, уничтожает Польшу, дарует право некоторым из панов носить в на конце фамилии, принимает титул «освободителя всея Польши от существования» и едет в Петербург, оттуда — амнистия, прощающая всех поляков, не участвовавших в восстании, и пр.
Теперь, говорят, просто сами паны придут к государю каяться в том, что у них открылось непреодолимое желание сделаться русскими и с отчаяния, что Березовский стрелял, броситься в пучину морскую, называемую Российской империей. «У сына моего отца обителей много», — говорит государь и, убедившись, что Польша умерла, возглашает: «Уше la Pologne!»
<ТРЕПОВ>
СУД В ПАРИЖЕ И УБИЙСТВО В ПЕТЕРБУРГЕ
Правда ли, что петербургский обер-полицмейстер Tpeпов до того огорчился выстрелом 6 июня, что занемог и поехал в Париж для аускултации… (лишь бы не для перкуссии)?
Какая разница между простым судопроизводством по делу Березовского с диким ниспровержением всех понятий суда и справедливости в деле Каракозова!
Становится тяжело и стыдно, не за судей, —
