arrivé du temps de la régence. Le prince Radziwill, le type le plus colossal, le plus sauvage, le plus grandiose, le plus magnifique des magnats polonais, après s’être chamaillé avec le roi de Pologne, qui était deux fois plus pauvre que lui, s’était décidé à s’éloigner pour quelques années de la Pologne. Il choisit, comme de raison, Paris pour lieu de son exil, et prit, pour y arriver plus vite, un moyen assez étrange: il ordonna d’acheter autant de maisons qu’il y avait de relais (le prince voyageait avec ses propres chevaux, — une centaine, peut-être deux). Il se décida à prendre cette mesure économique parce qu’il n’était pas accoutumé à dormir sous le toit d’un autre. Enfin, les maisons étant achetées, les relais faits, Radziwill arrive à Paris. Là, grande amitié avec le régent. Le duc d’Orléans ne pouvait se rassasier de voir Radziwill prendre des quantités exorbitantes de vin de Hongrie en le changeant, pour se reposer et se calmer, contre les rasades d’eau-de-vie. Le régent aimait passionnément à le voir jouer aux cartes; Radziwill perdait des sommes énormes sans s’en apercevoir, et ordonnait avec un sang-froid parfait à deux géants d’«hayducks» d’apporter des sacs remplis d’or.
Enfin, le régent usé et le prince non entamé ne pouvaient se passer l’un de l’autre. Lorsque Radziwill tardait à venir, le régent lui envoyait message sur message. Or, un jour, c’est le prince Radziwill qui avait grand besoin d’écrire à son ami. Il écrivit, plia la lettre et appela un des cosaques de sa suite.
— Sais-tu, — lui dit-il, — où demeure le régent?
— Non, prince.
— Connais-tu le Palais-Royal?
— Non, prince.
— C’est égal, tu demanderas, chacun te montrera; en outre, c’est à deux pas, là. Le cosaque revient triste: il n’a pu trouver le Palais-Royal.
Le prince le fait monter:
— Regarde, animal, par cette fenêtre; vois-tu cette grande maison?
306
— Oui, prince.
— C’est là que demeure le régent; il est ici comme notre roi, comprends-tu, et c’est son palais. Fais vite.
Le cosaque, dès qu’il sortait de la maison, perdait le Palais-Royal. Il revint, sans avoir trouvé le régent, dans un tel état de désespoir qu’il fit quelques préparatifs pour se pendre. Le prince était de bonne humeur. Il fit venir son intendant. L’intendant venu, il lui ordonna d’acheter quelques maisons et de pratiquer un passage entre sa maison et le Palais-Royal. Lorsque le passage fut terminé, le prince, très-satisfait, s’écria: «Maintenant cet animal de cosaque saura trouver son chemin jusqu’au Palais-Royal».
Tempi passati! Et, ce qui est très étrange, les paysans ne les regrettent nullement. Oh! les paysans slaves sont si matérialistes!
307
Любезный друг, вы меня хватаете за шиворот, очень бесцеремонно, как жандарм… я прозябаю в горах Швейцарии, ничего дурного у меня нет на уме, и вдруг вы меня останавливаете: «Ваши бумаги, милостивый государь?» — «Какие бумаги?» — «Эскизы, наброски карандашом, углем, пером?» — «Наброски чего?» — «Да русских в Париже».,.
Но, любезный друг, вы всё забыли, за исключением моей особы. О чем же это вы думаете? Я не знаю ни современных русских, ни отстроенного заново Парижа. У меня есть только воспоминания, засохшие цветы, рисунки, наполовину стершиеся, наполовину лишенные интереса.
Знаете ли вы, что вот уже двадцать лет, как я, благочестивый пилигрим севера, в первый раз вступил в Париж и что вот уже пятнадцать лет, как его климат стал для меня вреден.
Да, это было в марте 1847 года101[101]; я открыл старое и тяжелое окно в hôtel du Rhin и вздрогнул: передо мною на колонне стоял бронзовый человек, «под шляпой, с пасмурным челом, с руками, сжатыми крестом»102[102]. Так это правда, это действительность — я в Париже — в Париже! и вся кровь бросилась мне в голову!
Существует однако чувство, незнакомое парижским аборигенам, им, испытавшим все до утомления, — это чувство, которое мы испытывали, вступая в первый раз в Париж. Для нас с самого детства Париж был нашим Иерусалимом, великим городом Революции, Парижем Jeu de Paume, 89, 93 года.
308
Берлин, Кельн, Брюссель — недурно их посмотреть, но можно обойтись и без этого. Но как только мы попадали в Париж, мы чувствовали, что приехали, и спокойно принимались развязывать чемоданы. Выше этого уже ничего не было. Лондона даже не знали в те блаженные времена. Лондон был открыт только со времени выставки 1852.
С тех пор как Париж стал всемирным городом, в нем меньше Франции, меньше Парижа. Отношения изменились. Он стал великим вселенским трактиром, караван-сараем всей Европы и двух-трех Америк; его собственная индивидуальность растаяла, потерялась в этой иноземной толпе, которой он из вежливости дает дорогу и которая принимает это как должное.
Союзники, располагаясь в 1814 биваками на площади Революции, очень хорошо знали, что они были в чужом городе. Напротив, великая армия туристов, завоеватели железных дорог, убеждены, что Париж принадлежит им, как вагон, как каюта; они утверждают, что они ему необходимы, что именно для них он одевается в новые кирпичи, сносит свои исторические стены и стирает следы своей истории.
Теперь, проходя по Парижу, я не узнаю своих, русских: они гуляют, громко разговаривая, с высоко поднятой головою, как будто они где-нибудь в Казани или Рязани, они распространяют атмосферу русской кожи и турецкого табака, Сибири и Татарии, едва заглушаемую тяжелым и наркотическим туманом германского элемента, который, в свою очередь, заполонил Париж. И, в конечном счете, их нельзя не извинить, этих бравых туранцев; все им напоминает их любезное отечество: «самовары», икра, вывески, написанные кирилловскими буквами,
возвещающие французам достоинство китайского чая. Ничего подобного в мое время, в 1847, не было. Париж был исключителен, одноязычен, несколько горд, тем более что к концу года его уже начинало лихорадить. Зато нужно было видеть почтение, благоговение, низкопоклонство, восхищение молодых русских, приезжавших в Париж. Вельможи, которые нисколько не стеснялись в Германии — этой прихожей Парижа, — как только переступали черту города, начинали говорить вы своей прислуге, которую колотили в
309
Москве. На следующий же день неприступные бояре, наглецы, грубияны совершали свое поклонение волхвов, ухаживая за всеми знаменитостями, все равно какого рода и какого пола, начиная от Дезирабода, зубного врача, до Ма-па, пророка.
Самые мелкие лаццарони литературной Кияйа, всякий фельетонный тряпичник, всякий журнальный поденщик внушал им уважение, и они спешили предложить ему, хотя бы в десять часов утра, редерера или вдовы Клико и были счастливы, если он принимал угощение.
Бедняги, они заслуживали сожаления в своей мании преклонения. Дома им нечего было уважать, кроме грубой силы и ее внешних признаков: чинов и орденов. Поэтому стоило только молодому русскому перейти границу, как им овладевало отчаянное идолопоклонство; он впадал в экстаз перед всем и вся, перед швейцарами и философиею Гегеля, перед картинами берлинского музея, перед Штраусом-богословом и Штраусом-музыкантом. Шишка почтительности росла все больше и больше до самого Парижа. Поиски знаменитостей становились пыткой наших Анахарсисов; человек, говоривший с Пьером Леру или с Бальзаком, с Виктором Гюго или с Евгением Сю, чувствовал, что он уже не был более равным среди равных. Я знал одного достойного профессора, который провел раз вечер у Жорж Санд; этот вечер, подобно какому-то геологическому перевороту, разделил его существование на две части; это была кульминационная точка его жизни, неприкосновенный капитал его воспоминаний, которым завершалась вся его прошлая жизнь и от которого брала источник настоящая.
Счастливые времена этой наивной религии, этого «Ьего-шог5Ыр»103[103] и великого города.
Русский в эти времена не просто жил в Париже: наряду с положительным удовольствием он испытывал отчетливое чувство, глубокое сознание того, что он в Париже, чувство нравственного благополучия, заставлявшее его каждое утро благодарить всеблагого бога и добрых крестьян, исправно плативших свой оброк.
310
Все переменилось с тех пор… даже расходы: русский стал скупцом, скрягою; после освобождения крестьян на сцене появилась арифметика.
И вот мне приходит на ум, что было время еще более отдаленное и еще более прекрасное, чем наше время 1847. Я с горестью вижу, что славянский мир вырождается, мельчает и становится, по выражению мадам Фигаро, таким, как все.
Вот доказательство. Я беру свой пример у Польши. (Ах, если бы русские вообще брали у Польши одни лишь примеры!) Знаете ли вы историю проезда Радзивилла? Вероятно, нет. Ну так вот что случилось во времена регентства. Князь Радзивилл, самый колоссальный, самый дикий, самый грандиозный и великолепный тип польского магната, разругавшись с польским королем, который был вдвое беднее его, решил на несколько лет удалиться из Польши. Местом своего изгнания он выбрал, само собою разумеется, Париж и, чтобы скорее доехать до него, прибегнул к довольно странному способу: он приказал купить столько домов, сколько было остановок для смены лошадей (князь ехал на собственных лошадях, на сотне, может быть, на двух). Он решился принять такую экономическую меру потому, что не привык спать под чужой кровлей. Как бы то ни было, дома были куплены, подставы приготовлены, Радзивилл приезжает в Париж. Там завязывается большая дружба с регентом. Герцог Орлеанский не мог досыта насмотреться, как Радзивилл поглощал непомерные количества венгерского, а на смену, ради отдыха и успокоения, — водку полными стаканами. Регент страстно любил смотреть, как он играет в карты; Радзивилл проигрывал огромные суммы, даже не замечая этого, и с полным хладнокровием приказывал двум гигантам гайдукам приносить мешки, наполненные золотом.
Словом, изношенный регент и непочатый князь не могли обойтись один без другого. Когда Радзивилл запаздывал, регент посылал к нему гонца за гонцом. Но однажды случилось, что не регенту, а князю Радзивиллу нужно было написать к своему другу. Он написал, сложил письмо и позвал одного казака из своей свиты.
— Знаешь ли ты, — спрашивает он, — где живет регент.
311
— Нет, князь.
— Ты знаешь, где Пале-Рояль?
— Нет, князь.
— Ну, все равно, ты спросишь, каждый тебе покажет; да притом это в двух шагах, вон там. Казак воротился печальный: он не мог найти Пале-Рояля.
Князь велит его позвать наверх.
— Смотри, скотина, в это окно; видишь этот большой дом?
— Вижу, князь.
— В нем и живет регент; он тут как у нас король, понимаешь? и это его дворец. Ну, скорей!
Как только казак выходил из дому, он терял из вида Пале-Рояль. Не найдя регента, он вернулся в таком отчаянии, что стал собираться вешаться. Князь был в хорошем расположении духа. Он велел позвать своего управляющего. Как только тот явился, он ему приказал купить несколько домов и устроить проезд
