он любил без души и колотил, чтоб сделать «человеком», — ему надоело, он был без дела, без занятия. Вдруг iddio15[15] посылал ему заботу, хлопоты и в перспективе надежду поколотить un agente del tzar16[16]… И Тассинари помолодел, налил мне стакан ужасного итальянского вина, уверяя, что оно очень хорошо и что он его получает прямо с корабля какого-то капитана; последнее могло быть справедливым, но о вкусах спорить не велено.

«Daily News» утром, «Express», «Evening Star» и проч. вечером возвестили на другой день Лондону о приезде шпиона и о его месте жительства. Хотинский, с христианским смирением схлебнувший все, что было в Albermal-street, увидя свое имя в английских газетах, написал мне следующее письмо («Кол.», л. 165, 10 июня 1863):

Мм. гг. В № 161 «Колокола» я прочел статью, в которой вы извещаете о полученном вами уведомлении, что такой-то профессор Ходинский или

42

Хотынский отправлен от III отд. наблюдателем в разные страны и между прочим в Лондон, с жалованьем по 12000 фр. или руб., засим вы прибавляете, что какой-то д<ействительный> с<татский> с<оветник> Хотинский проживает в Лондоне и занимается разными наблюдениями и пр.

Я не отвечал тотчас же на это извещение, потому что находился в России. Ныне, возвратясь на короткое время в Лондон, спешу настоящим ответом, покорнейше прося вас, мм. гг., во имя правды, которой защитниками вы себя объявляетеЩп], напечатать это письмо в ближайшем номере вашего журнала.

До профессора Ходинского или Хотынского, которого я вовсе не знаю, мне нет никакого дела, равно как и до сделанного ему будто бы поручения. Что же касается до меня, нижеподписавшегося, то я долгом считаю довести до вашего и всех ваших читателей сведения, что я ни от кого подобных поручений не принимал, да вообще исполнять такие поручения не согласно с моим характером и убеждениями. Я в течение слишком двадцати лет занимаюсь постоянно науками, а в последнее время присоединил к тому еще промышленно-торговое предприятие; к соглядатайству же и миссионерству чувствую себя совершенно неспособным. Что касается до средств моих к жизни, то хотя до этого никому нет никакого дела, но я могу откровенно сказать вам, что не говоря о собственном небольшом состоянии, я напечатал более двадцати томов учено-литературных трудов и сотрудничал во многих русских журналах, что доставляло мне постоянно около 4000 руб. в год, и менять этого честного труда на тот, который вы мне навязываете, я не намерен и даже не вижу выгоды.

Если вы имеете какие-либо положительные доказательства, что я продал себя, то напечатайте их, и пусть публика судит нас. Если же этих доказательств нет, то возводимое на меня обвинение есть чистая клевета! Спрашиваю вас и каждого: позволительно ли бросать грязью на честное имя человека из-за подозрения, не имеющего никаких положительных оснований? Вызываю вас доказать мою виновность, и если вы не докажете (что я энергически утверждаю), то пусть весь стыд клеветы падет на ее изобретателя. Я был в Лондоне и теперь нахожусь здесь по моим частным делам и занимаюсь покупками да посещениями здешних ученых учреждений, а не присматриванием за кем бы то ни было или выведыванием каких-либо тайн политической пропаганды.

Повторяя просьбу мою о напечатании этого письма в ближайшем номере «Колокола», я желаю вам, мм. гг., того же спокойствия совести, которым сам наслаждаюсь. — М. Хотинский, 31, Leicester-square, London

Мы отвечали в том же «Колоколе»:

Для нас эта исповедь наивного сердца так же мало опровергает связи ученого автора «двадцати томов» с III отд. канцелярии е. в., как его личное объяснение у князя П. В. Долгорукова, которое г. Хотинский запамятовал, несмотря на то, что «Листок» мог ему легко напомнить.

Требовать от нас доказательств документальных — старая шутка. Мы можем доказать только доносом на того, кто писал, но доносов мы не

43

делаем, или делаем их на основании similia similidus, исключительно на шпионов. Письмо, в котором нас извещали о служебных рекреациях г. Хотинского, я ему читал вслух при пяти свидетелях, и он не изъявил никакого сомнения в его материальной достоверности. Но дело не ограничивается этим письмом. Мы были извещены и о последующих действиях ученого корреспондента потаповского заведения; мы знали, что он снова едет в Лондон (в чем можем сослаться на кн. П. С. Долгорукова и на несколько других свидетелей), и не знали, чему больше дивиться — цивическому ли мужеству г. Хотинского или нелепости Потапова, посылающего того же тайного корреспондента в тот же город, где его тайный труд был так явно оценен, забывая, что маскарадная шутка оканчивается там, где падает маска.

За сим издатели «Колокола» отказываются от помещения всякого рода писем и статей г. Хотинского, — кроме «Колокола», есть много органов для таких продуктов.

…Через день после того, как я посетил Тассинари, он явился ко мне часов в 8 утра, причесанный и веселый; он принес мне рапорт, что Хотинского отдал под надзор, что questo birbante17[17] трусит чего-то, никого не принимает, не открывает ставни в спальной и что ему принесли вчера на дом три бутылки porto18[18] и шесть портера.

— Allez! il est sous une bonne sourveillance. — J’ai là, au rez-de-chaussée, un perroquet, qui me dit tout…

Я с изумлением смотрел на итальянца.

— Si, si, il est des nostres ce perroquet, è da Forli…

Давно ли это попугаи, известные за болтовню, употребляются по части шпионства за шпионами?

— Lui m’a arrangé la barba stamatine, c’est un grand ami à moi…

Тут только я понял, что дело шло не о попугае, а о парикмахере, который жил в одном доме с Хотинским.

Я не мог не рассказать этот комический инцидент, который нас тогда необыкновенно смешил.

Хотинский заметил надзор и, вероятно, раза два встретив Тассинари, не вынес его глаза и одним добрым утром уехал из Лондона «в Тенериф делать наблюдения над солнечным затмением», как он объявил хозяину.

44

Похождения его как шпиона в Лондоне и сцена в доме у Долгорукова разнеслись, но так велико растление русского общества, что лазутчик осмелился явиться оратором в Географическом обществе и считающие себя честными газеты помянули его добрым словом после его смерти.

Год тому назад мне рассказывал один флотский капитан, что его товарищ, бывший в 1863 г. в Лондоне с своим кораблем, сказывал ему, что Хотинский приезжал на его корабль, предлагал молодым офицерам, штурманам и гардемаринам «Колокол» и «Полярную звезду», говорил, что знаком со мной, что бывает у Долгорукова, и спрашивал, не хотят ли они познакомиться. Быть представленным Хотинским никто не хотел, но молодые люди взяли у него книги и «Колокол», а он донес об этом в III отделение, и если б, говорил мне капитан, не брат начальника того корабля, то молодые люди попались бы по милости этого негодяя в беду.

Какой почтенный старец и какое почтенное правительство, употребляющее такие средства!

45

«ДНЕВНИК ВАРШАВСКИЙ»

Шпионы-корреспонденты «Варшавского дневника» не забывают нас: в 52 № говорят о том, что русская эмиграция считает издателя «Колокола» сумасшедшим, что «Колокол» никем не читается и пр. Но заключение всего лучше и становится рядом с знаменитым «штосом», в котором было проиграно переплетное заведение: «„Колокол” давно бы прекратился, если б его не поддерживал европейский революционный комитет и если б не прибегали к таинственным денежным операциям в Женеве, — операциям плохого рода, которые должны иметь бедственный исход».

Скажите на милость, князь Черкасский (обращаемся к вам именно, по старому знакомству), для чего вы допускаете такую глупую клевету, которой сам Катков не поверит? Отчего вы этих мерзавцев не заставите писать дело вместо вздора? Явная полиция перешла к вам, — верно, с ней захватили немного и тайной. Распорядитесь же!

46

1789

Еще шаг, и мы увидим Etats Généraux на Неве. Мы прямо идем к 1789. Нас это не удивляет, мы это говорили с первого листа «Колокола». Глубину, силу, неотразимость движения, поднявшегося после Крымской войны и смерти Николая, мы давно оценили и поняли. Такого рода движения иногда сбиваются с дороги, иногда вязнут в грязи, но не останавливаются, особенно не останавливаются полицейскими мерами, случайными жестокостями и бессмысленными ссылками.

Петербургское самовластье только могло держаться, не замечая дряхлости своей, в немой тишине рабства и косном застое всех живых сил. При первом колебании архимедова точка ускользнула из правительственных рук, у них остались одни перегорелые вожжи и один перержавевший тормоз… а склон с каждым шагом круче и круче… Куда доедем, мы не знаем, но остановиться нельзя!

…Казалось, что «сердечное согласие» правительства с общественным мнением по польскому вопросу поглотит движение, — нисколько! Движение в нем окрепло, стало сильнее, оно убедилось в слабости правительства и в своей силе, оно видело его растерянным в минуту опасности и кровожадным от страха перед крикунами, оно видело Зимний дворец в зависимости двух Английских клубов и перестало его уважать, оно видело государя болтающего, плачущего, желающего остановиться, увлекаемого против воли, — и перестало его бояться. Человек, который в минуту первой опасности вызывал адресы преданности, должен принимать и другого рода адресы. Князь Щербатов совершенно справедливо заметил это в своей речи.

47

Инцидент в петербургском дворянском собрании имеет значение исторического события, — события революционного, оппозиционного, с полным букетом 89 года и с разными

оригинальностями, как и следовало ожидать, с Суворовым, например, который (по свидетельству «Nord^») с душевным прискорбием передал дворянству veto «исполнительной власти», заторопившейся до того, что отвечала прежде официального вопроса, стало быть, по доносу какого-нибудь лазутчика.

Подробности читатели наши знают лучше нас; мы не читали даже, благодаря скромности свободных газет русских, текста четырех пунктов, предложенных Щербатовым; особой корреспонденции мы еще ждем, а потому рассказывать не считаем нужным.

Но сказать наше мнение о новой фазе революционного движения мы не считаем неуместным.

Мы не со стороны дворянства как сословия.

Мы не со стороны правительства в его петровской форме.

У правительства с дворянством свои счеты. Зачем оно сначала подкупало его, отдавая ему землю и народ? Зачем оно сперва из него сделало опричину и дворню, а потом стало отбирать неправо отданное отцам у детей?

Зачем дворянство позволяло себе кол на голове тесать, пока правительство отдавало ему на грабеж и сеченье народ, и сделалось нетерпеливо-лихорадочно либеральным, когда часть добычи стали отнимать?

В их семейную ссору мы не вступим.

Но если мы не со стороны дворянства и не со стороны правительства, то безусловно со стороны движения.

Все, что может подмыть, смыть казарму и канцелярию, все, что может увлечь в общий поток и в нем распустить бюрократию и сословные монополи, военную администрацию штатских дел, писарей, обкрадывающих казну, казну, обкрадывающую народ, — все это будет принято нами с радостью и восторгом, чьими бы руками ни