председатель губернского правления, он постоянно занимался делами о преступниках; как директор попечительного о тюрьмах комитета, он постоянно бывал в тобольском тюремном замке для наблюдения за помещением арестантов, а как доктор 20[20], считал своею обязанностью всегда помогать преступникам в их недугах, и Михайлова он сожалел, как больного человека. Занимаясь, в продолжение 10 лет, изучением легочной чахотки, в доказательство чего представляет несколько статей своих об этой болезни, он видел в Михайлове не только что больного, достойного сожаления, но и интересный субъект для изучения со стороны науки; знал он его только по литературным трудам и в особенности по его статьям о женщинах. На квартиру к себе Михайлова он действительно призывал для подания медицинского пособия; а так как Михайлов являлся к нему к четырем часам, то он оставлял его у себя обедать, но в шесть часов отправлял в замок под присмотром полицейского чиновника, который его к нему и привозил. Этих случаев было только два. Впрочем, главный начальник всех тюремных заключений в губернии — губернатор, который в продолжение трех лет совместного служения с ним никогда не делал ему никаких замечаний но поводу неисполнения
лежавших на нем обязанностей, относительно тюремных заключений, между тем как сам губернатор, в продолжение трех лет, был в остроге не более трех раз. Что касается прощания с Михайловым за заставою, то происходило оно следующим образом: он поехал с женою своею, но случаю болезни последней, в загородный монастырь; но, не доезжая до монастыря, должен был возвратиться назад по причине усилившегося вдруг холода и ветра. На возвратном пути увидел он ехавшую по направлению от города повозку, но не знал, кто в ней сидит, а когда подъехал к ней, то увидел сидящего в повозке Михайлова и потому остановился проститься, причем отдал последнему бывшую с ним коробку с
5 рябчиками; но это было сделано подаяние, которое закон не воспрещает давать преступникам и которое делается в России повсеместно.
Показание прокурора Жемчужникова. Преступники Михайлов, Обручев и Макеев содержались во флигеле подсудимых дворян, потому что по порядку, исстари заведенному в тобольском тюремном замке, содержащиеся арестанты из привилегированного сословия отделялись от простых, что, по его мнению, не противоречит 101 ст. XIV т. уст. о содержании под стра<жей>; а так как Михайлов и Макеев помещались хотя и в одном коридоре, но в разных камерах, то, следовательно, 101 ст. не была нарушена. Во время содержания он видел их раскованными, но приказания расковывать не давал; заковать же их он не мог приказать, потому что, на основании законов, лица привилегированного сословия освобождаются от оков, и он считает, что действия его были бы более противозаконные, если
6 он приказал заковать Михайлова и Макеева. Кроме того, вопрос о заковывании преступников в разных местах понимается различно; так, Михайлов, осужденный в каторгу на 6 лет, прислан был в оковах, а шведский подданный Бонгард, из Варшавы, осужденный в каторгу на 12 лет, — без оков; следовательно, незакование Михайлова может быть отнесено к ошибочному пониманию закона. О посещении Михайлова разными лицами он ничего не знал. Одни раз брал его к себе обедать с тою целью, чтоб дать ему возможность, при его сильной болезни, воспользоваться хорошею пищею, и разрешения на это ни у кого не спрашивал. Разговоров с ним ни о чем противозаконном не имел, а говорил только о своих племянниках, которых Михайлов знал давно, потому что жил в том городе, в котором жила его родная сестра. Сочувствия к нему как к государственному преступнику, не имел, а сочувствовал ему как человеку несчастному и больному и смотрел на это сочувствие как на дело сострадания к ближнему, пример которого показывал сам государь император. Конфирмации над Михайловым он не читал; но из слов последнего узнал, что он осужден был за найденное у него сочинение, автором которого был не он, но принял его на себя, чтоб отстранить от ответственности действительного автора, и это обстоятельство не могло не возбудить в нем, Жемчужникове, сочувствия к осужденному, пострадавшему за других; о самом же этом сочинении он ничего не знал. Притом он не предполагал, чтоб правительство, вверив ему должность прокурора, усомнилось в его преданности и чистоте действий. Mакеева он знал с того времени, когда тому было шесть
55
лет, был знаком с его родителями, обласкан ими, и потому положение этого арестанта не могло не заинтересовать его, тем более что, по словам Макеева, преступление было совершено им в чаду, в порыве необдуманности, и он видел, что хотя наказание, назначенное осужденному, было жестоко, но угрызения совести за совершенное преступление мучили его сильнее наказания. Кроме того, Макеев, на пути следования, в Тюмени, перенес сильнейшую горячку, после которой, не оправившись, прибыл в
Тобольск. Видя в нем, как и Михайлове, человека, страдающего болезнью, он брал его к себе обедать с тою же целью, как и первого, и знал, что они бывали в домах у некоторых почетных лиц Тобольска, хотя сам не встречал их ни в одном доме; по не придавал важности отлучкам их из замка, во-первых, по болезненному их состоянию, а во-вторых потому, что в законах нет статьи, запрещающей выпускать временнопересыльных арестантов из их заключений; если же и существует в XIV т. 190 ст., то она относится к арестантам подсудимым, а не пересыльным.
На это объяснение прокурора сделано было ему комиссиею замечание, что если нет в законах статьи, запрещающей выпускать пересыльных арестантов, то нет и такой, которая дозволяла это делать, и потому он должен был сообразоваться с духом законов. Прокурор отвечал, что, во-первых, если закон чего не запрещает, то, значит, дозволяет, а во-вторых, он сообразовался с духом законов, почему арестанты и не выпускались без различия; но особенно он сообразовался при этом с духом той власти, от которой исходит закон; дух государя императора выражается в милости и снисхождении, что показал он тотчас же по восшествии своем на престол, освободив из ссылки политических преступников, и Михайлову уменьшил срок работ, назначенный ему при осуждении.
Производивший следствие генерал-майор Сколков донес, что общество тобольское вовсе не сочувствовало преступлению Михайлова, что букетов дамы ему не подносили, потому что при сибирских морозах очень трудно иметь живые цветы, и что если некоторые из лиц города и выказывали сочувствие Михайлову, то это делалось или из желания прослыть передовыми людьми, покровительствующими литературу, или из подражания другим. Вице-губернатор Соколов оказывал участие Михайлову с целью сблизиться через него с литераторами и приобрести для себя сотрудничество в каком-нибудь журнале. Полковник Ждан-Пушкин знаком был с Михайловым в Петербурге и потому встретил его в Тобольске как знакомого.
Произведенное следствие, по окончании, передано было на соглашение министра внутренних дел с шефом корпуса жандармов, по докладу которых государь император повелел передать его в первый департамент Правительствующего сената для определения порядка ответственности виновных, так как они принадлежали к разным министерствам. 1-й департ. Правительствующего сената требовал заключения от министра внутренних дел и шефа корпуса жандармов относительно определения ответственности виновных, находящихся в их непосредственном распоряжении, на что министр внутренних дел представил Сенату, что губернатор
56
Виноградский и вице-губернатор Соколов подлежат ответственности, после отдаления от должности, за превышение и бездеятельность власти, по 383 ст. XV т., а шеф корпуса жандармов нашел нужным предать военному суду тобольского жандармского штаб-офицера. После этого 1-й департ. Правительствующего сената определил губернатору Виноградскому, уволенному от должности, сделать выговор в административном порядке, а вице-губернатора, прокурора, полицмейстера и смотрителя тюремного замка предать суду. Комитет министров, в который поступило определение это Правительствующего сената, нашел, что губернатор Виноградский, так же, как и другие, должен быть предан суду, на что воспоследовало высочайшее соизволение. Военный медик Онучин и капитан генерального штаба Скибинский, по распоряжению военного министра, уволены от службы без прошений.
И в то же самое время в Англии освободили без наказания волонтера-ирландца, который под хмельком говорил, что намерен убить принца Вэльского!
57
Нам пишут, что в Государственном совете или в Совете министров серьезно обсуживается проект обложения заграничных паспортов большой податью и что есть полная надежда, что проект этот утвердится.
Браво! И николаевский грабеж на больших дорогах возвращается… Освободитель прикрепленных хочет быть прикрепитель к земле свободных… И все это вынесут. И Аксаков и Самарин будут рукоплескать!
<БАРОН ГАКСТГАУЗЕН Барон Гакстгаузен издал новую книгу о сельских учреждениях России: «Die ländliche Verfassung Rußlands, ihre EntWickelungen und ihre Feststellung in der Gesetzgebung von 1861», Leipzig, Brockhaus, 1866. В предисловии Гакстгаузен говорит, что в составлении книги ему помогал д-р Скребицкий своими переводами из огромного количества материалов, собранных автором. Из этих-то материалов д-р Скребицкий составил полнейший сборник всего относящегося до крестьянского вопроса в России. Он начнет печать первого тома (всего будет пять) в нынешнем году. 58 ИРКУТСК И ПЕТЕРБУРГ (5 МАРТА И 4 АПРЕЛЯ 1866) Нам решительно нет шанса хоть косвенно сказать слово в пользу предержащих властей. Выстрел 4 апреля был нам не по душе. Мы ждали от него бедствий, нас возмущала ответственность, которую на себя брал какой-то фанатик. Мы вообще терпеть не можем сюрпризов ни на именинах, ни на площадях: первые никогда не удаются, вторые почти всегда вредны. Только у диких и дряхлых народов история пробивается убийствами. Убийства полезны больше всего лицам, династическим перемещениям. К серальным упразднениям венценосцев Петербург привык, он не забыл ни Ропши, ни Михайловского дворца. Пуль нам не нужно... мы в полной силе идем большой дорогой; на ней много капканов, много грязи, но в нас еще больше надежд; на ногах тяжелые колодки — в сердце колоссальные, ненизлагаемые притязания. Остановить нас невозможно, можно только своротить с одной большой дороги на другую — с пути стройного развития на путь общего восстания. Пока мы собирались высказать это иными словами, речь наша подкосилась черной вестью из Иркутска: Серно-Соловьевич умер 5 марта... ...Эти убийцы не дают промахов! Благороднейший, чистейший, честнейший Серно-Соловьевич — и его убили... Укоряющая тень Серно-Соловьевича прошла мимо нас печальным протестом, таким же напоминовением, как весть о варшавских убийствах 10 апреля 1861 года пронеслась грозным 59 memento и покрыла трауром наш праздник освобождения крестьян. Последний маркиз Поза, он верил своим юным, девственным сердцем, что их можно вразумить, он человеческим языком говорил с государем, он его тронул и — и умер в Иркутске, изнеможенный истязаниями трехлетних каземат. За что? Прочтите сенатскую записку — и всплесните руками. Враги, заклятейшие консерваторы по положению, члены Государственного совета были поражены доблестью, простотой, геройством Серно-Соловьевича. Человек этот был до того чист, что «Моск. ведом.» не обругали его, не донесли на него во время следствия, не сделали намека,
