что он поджигатель или вор… Это был один из лучших, весенних провозвестников нового времени в России… И он убит… «Да они не хотели его смерти». — Что за вздор! Михайлов умер, Серно-Соловьевич умер, Чернышевский болен… Какие же это условия, в которые ставят молодых и выносливых людей, что они не выдерживают пяти лет? В этой методе замучивать своих врагов понемногу, без прямой ответственности лежит такая глубь лжи, трусости, лицемерия или такая преступная небрежность, перед которой всякое прямое тиранство чувствует себя настолько выше, насколько разбойник выше вора.
Разве жизнь этих людей не тем же свята для России, не тем же застрахована, как и жизнь императора, разве они не из тех, которые вместе с ним участвовали в пробуждении России, в крестьянском вопросе, в упованиях на будущее?..
Нет, не нужен наш голос в соборном хоре ликований, негодований, протестаций, демонстраций. Пусть ждущие на водку радуются намеками и плачут доносами, пусть раболепное ханжество, растлевающее юношество до поддельного идолопоклонства, до того,
что учащиеся инженеры заказывают икону, а московские студенты сгоняются к Иверской служить молебен, — пусть они одни участвуют в концерте. Звук нашего голоса не идет в их строй.
Мы не можем понимать друг друга.
Вот пример. Сумасшедший, фанатик или озлобленный человек из дворян стреляет в государя; необыкновенное присутствие духа молодого крестьянина, резкая быстрота соображения
60
и ловкость его спасают государя. Чем же он его награждает? — Возведением в дворянское достоинство! Не для сравнения ли в общественном положении с стрелявшим? Весь смысл, весь урок, в котором история для вящей простоты сделалась аллегорией, притчей, — все вымарано21[21], заклеено «дворянской грамотой». Придумайте из всех возможных и невозможных, из всех нелепейших наград самую нелепую — все будет не так вопиюще безобразно. Назовите Комиссарова лейб-крестьянином, дайте ему ленту через плечо, но на крестьянскую поддевку, дайте ему медаль на брильянтовой цепи, дайте ему самый большой брильянт из короны на цепи медалей, дайте ему миллион (и притом золотой монетой, а не бумажками), только оставьте его крестьянином — только не делайте из него фон-Комиссарова.
Вырывая Комиссарова из его среды, оскорбляют крестьянство; надевая на него дворянский мундир, его самого делают смешным, опошляют. Что же за понятие имеет государь о крестьянстве, если он думает, что человек, совершивший подвиг должен быть исторгнут из этого болота?..
Что бы Комиссарову бить челом об увольнении его от дворянской грамоты?.. Другой крестьянин, который также бы защитил своею грудью своего земского царя и который совершенно невинно страдает на каторге жертвой правительственного неистовства, Мартьянов, так бы и поступил.
Жив ли он, бедный?22[22] Или и он пошел за Михайловым и за Серно-Соловьевичем?
Что покушение 4 апреля опять рядом с искренним участием взболтает все раболепие русского общества, все полицейские мании шпионов-самозванцев, журналистов-доносчиков, литературных палачей, всю неуклюжую низость полуобразованной орды, всю необузданность чиновничьей среды, когда она выслуживается принижаясь, — мы в этом не сомневались. А все же читаем краснея за бесстыдство выражений и поступков.
Разносится слух, что назначают следователем Ланского, — клубный вопль: «Дай нам Муравьева… дай нам его, облитого кровью и покрытого проклятьями целой страны!..» Правительство позволяет себя насиловать и милостиво соглашается… Клубный восторг, и эта страшная фигура водяного-воина, поседелого в каверзах и пытках, полуслепого инквизитора в одышке встает из какого-то угла, где он был брошен, и обещает дворянам поработать исправно. Орлов-Давыдов, будущий пэр, «глава олигархической оппозиции», наследник Орловых, убивших Петра III, приветствует его с чувствительностью и целует Комиссарова по поручению Паскевича23[23]. Орлов-Давыдов, который, когда государь хотел его обнять после покушения, как Тургенева бурмистр, поцеловал у государя руку: «Ручку, батюшка, ручку!»…
62
Рядом с таким верноподданническим самозабвением, как скромный полевой цветок, является какое-нибудь милейшее, наивнейшее письмо, прибитое к кровавым столбцам «Моск. ведомостей»:
Получив ужасное известие, что в августейшего и возлюбленнейшего нашего монарха какой-то злодей стрелял в то время, когда его величество изволил выходить из Летнего сада, я, по обязанности своей, должен был отправиться к своим пациентам в два большие семейства, где сообщил об этом варварском поступке. И что же? Как в одном, так и в другом семействе все навзрыд заплакали и начали собираться в церковь помолиться о спасении нашего обожаемого монарха.
Факту этому покорнейше вас прошу дать местечко на столбцах вашей уважаемой газеты, чтобы знал злодей, что он стрелял не в одно сердце, а в сердце всей великой русской семьи нашего великого государя.
Москва, 5 апреля. Военный медик Менщиков.
Само собою разумеется, что все эти отдельные блестки бледнеют перед полицейскими пароксизмами «Московских ведомостей». Мы их ждали, мы вперед себе делали праздник, предвидя, что они непременно постараются и нас пристегнуть к делу. Так и вышло.
Мы глубоко убеждены, что полицейская мания — одна из самых крутых форм сумасшествия и что психиатры слишком мало обращают на нее внимания. Само собою разумеется, что эта болезнь развивается не у нормальных людей, а в особенно приготовленных и способных организмах, снедаемых завистью, самолюбием, самообожанием, желанием власти, ленты, места, мести. Все это так, но, однажды вытравив все человеческое в субъекте, для болезни удержу нет. Подозрительность, донос, клевета становятся потребностью, голодом, жаждой… Когда не на кого доносить, у больного делается тоска, он выдумывает Молодую Грузию, Молодую Армению… А тут в нас стреляют. Не может же Катков отделить себя от единства России, от государя — он разом государь и Комиссаров. Спасать Россию для него привычное дело. Что на нем много елея царского помазания, он заявил накануне покушения (3 апреля), объявляя что он вовсе не намерен слушаться министерских распоряжений, что он никому не подчиняется, кроме государя, что он знает своего Александра Николаевича, а никого другого знать
63
не хочет… Скромненькие министры вынесли, и хорошо сделали… а то не далеко бы ушли от Константина Николаевича и Шедо-Ферроти… которым достанется теперь с муравьевской помощью. Услышав свист пули и оттолкнув руку убийцы, Катков с головой еще не обритой мечется на короткой веревке, как бульдог, которого не спустили, прыгает, визжит, лает, стараясь перекусать всех.
Получив телеграмму из Петербурга, вот что он печатает: «Сегодня, в 472 часа пополудни неизвестный выстрелил… Полагают, что это переодетый революционный эмиссар», и затем: «Недавно зарево пожаров освещало все пространство России; теперь совершается покушение на жизнь ее государя. Неужели и теперь не найдем мы средств проникнуть в тайну злодеяния и не коснемся корней его?»
Кто же это полагал? И что значит переодетый эмиссар? Разве революционные эмиссары имеют свой мундир, свои выпушки и петлички, как жандармы? Это что-то напоминает «заграничных выходцев» той же газеты.
Но «патос», как писывал гегелист-эстетик Катков в сороковых годах, не тут — он весь в этом томном, замирающем: «Неужели и теперь не найдем мы средств проникнуть?» Тут какое-то мление, какой-то страх… ну, может, какая-нибудь жертва ускользнет… а вместе с тем сердце чует жженое мясо, хруп ломаных костей… Может быть, попадется какой-нибудь нигилист, издевавшийся над Катковым в «Искре», и его кости будут хрустеть; узнает он, что значит писать против нас… «Ну, а как не найдут средств?» — Успокойтесь, найдут; в этом отношении наша история нас оставляет не без наследства, не без примера; стоит прочесть царствование великого Петра. С легкой руки первого намека пошли писать ведомости; мы только удивлялись одному: куда делся лондонский банкир Т., друг Маццини, вербовавший в Тульче через нас зажигателей… но удивлялись недолго, только до 7 апреля:
Может ли допустить Россия, чтоб эти области (дунайские княжества) еще в большой мере, чем прежде при князе Кузе, стали гнездом всесветной революции, которая оттуда вела бы свои подкопы
против соседней России, чтобы там по-прежнему и еще более, чем прежде, скоплялись шайки русских отверженцев и польских революционеров, организовали из себя
64
общества поджигателей и высылали против России всякого рода политических преступников?
И потом — пол-оборота, фронт и донос с блиндажом:
Нечего называть вам, на кого, т. е. на какую враждебную внутреннюю партию указывает общественное мнение. Вся надежда теперь на следствие: на его обязанности раскрыть истину во всей ее наготе, со всеми мельчайшими подробностями, со всеми оттенками.
— «Полноте, да ведь это скорее поляки?»
И наш Ноздрев, не обинуясь, говорит: «Да, да, самые польские поляки, в этом никто не сомневается… все это сделал Сераковский с того света и Огрызко из каторги»… «Стрелявший — не русский», — пишет Катков, по несчастию, в самое то время, как поляк оказался саратовским помещиком Каракозовым.
Но волчок спущен, Каткову мало Молдо-Валахии и поляков, нигилистов и зажигателей — «подавай барыне весь туалет», и вот он собирает в какую-то корреспонденцию Хера все и оканчивает доносом. Отгадайте на кого? — Не скажу.
Корреспонденция начинается дальними апрошами. Сначала как обычная форма, как принятый ритуал, без которого Катков не может обойтиться, — намек на молодежь, на «авторов Земли и Воли», потом сомнение — не были ли эти авторы «оружием в руках более искусных». Далее догадка, что искусные руки — руки польские… апроши становятся ближе, теснее… и вдруг атака:
Я могу указать на корень зла лишь слегка, по вот симптомы неясной постановки русского дела. Во- первых, это почти одновременное нападение на русскую печать и на ту якобы чрезмерную свободу, которою она пользуется при системе административных предостережений, — нападение с двух разных сторон: с точки зрения крупных землевладельцев (русских!) в газете «Le Nord» и с польской точки зрения в «Revue des Deux Mondes» и «Journal des Débats». Вот вам один симптом. Другой состоит в том, что газета «Весть», под фирмой поддержки русского крупного землевладения, явно покровительствует идеям отнюдь не русским. Всякое заявление, служащее к распространению невыгодного мнения о землевладении в Западном крае, она тотчас помещает в свои столбцы, а противоположные проходит упорным молчанием… «Весть» вытеснила «Голос» из Западного края и трубит победу. Она имеет на то полное право.
На этой прелести мы оставляем литературный застенок с полным и глубоким презрением вовсе не к Каткову — он делает свое катковское дело, — но к его публике.
Мы ждем с нетерпением донос Каткова на Леонтьева (доносить ему больше не на кого) и обращаемся к жалкому стаду нашего общества, нищего духом, но благородного происхождением.
Наградить нелепее того, как сделал государь, Комиссарова невозможно. Но верноподданные и тут попробовали не без успеха состязание. Оппозиционный Щербатов находит, что спасти жизнь государя показывает большие экономические способности, и именно по части «сельского хозяйства», и предлагает его членом Экономического общества, — с этой легкой руки пошли делать Комиссарова членом клубов, ученых обществ, собраний, музеев, лицеев и пр. Того и смотри, что корпорация московских привилегированных повивальных бабок изберет его почетным повивальным дедушкой, а общество минеральных вод включит