Конечно, в XIII столетии немудрено было сбиться с дороги, и я очень верю, что Дант обрадовался, встретившись подальше с Виргилием. В одиночестве как-то невесело по такой дороге, особенно за 500 лет прежде, нежели она была проложена. Совершенно без заботы насчет пути я, с своей стороны, сидел нынешней осенью в этой безразличной точке между двух великих центров, из которых один в середине, а другой с краю, и с душевною кротостью ожидал, пока мне сварят — что вы думаете?

— Soupe à tortue?134[134]

— Нет, не отгадали. Шину на колесе.

Делать было нечего, я вспомнил Шиллерову резигнацию, спросил себе порцию кофе, вынул из мешка сигары, томик «Мартина Чазельвита» и, как ожидать надобно было, не развертывал его. Порядочный человек может читать только у себя в комнате, где все предметы ему надоели; оттого добродетельные отцы семейств читают вслух многолетним подругам жизни и малолетним детям своим. Есть ли какая-нибудь возможность не-немцу читать на станции? Тут все развлекает… картинная галерея на стене, ямщики перед окном, толстая трактирщица, худощавая горничная… и, наконец, объявление о ценах кушаний, которых нет, и «правила, как себя вести приезжим». Не успел я обозреть все эти интересные предметы, одни и те же во всех гостиницах и притом совершенно различные, как подъехала с петербургской стороны и с гласом трубным почтовая карета. На сей раз она везла не подсвечники отвлеченных мвений, не милые куплеты, к которым едва приклеены поющие их люди, а просто живых людей. Сначала явился человек лет 30, в пальто с поднятым воротником, повязанный пестрейшим в мире кашне, с сигарой в зубах и с маленьким дорожным саком на ремне. Он вошел в шляпе, употребил большие усилия, чтобы не заметить меня, подошел к зеркалу и тут снял шляпу — увидевши в стекле знакомые и уважаемые черты свои, потом достал лорнет, вставил его, как двойную раму, в глаз и начал с презрительной миной рассматривать все вещи в комнате, в том числе и меня. Я ему, должно

быть, не понравился: бросив два-три взгляда как-то подозрительно исподлобья, он почувствовал

179

ко мне такое отвращение, что сел в обратные три четверга. За ним явился в теплом сертуке оскорбительно коричневого цвета седенький старичок, с черными зубами и с натуральными волосами, до того похожими на парик, что никто не купил бы себе парика из них. Я тотчас заподозрил, что он лет десять… нет, лет двадцать столоначальником и что в отличном порядке ведет дела своего стола, сам черновые пишет, раньше всех приходит и позже всех уходит; теперь он, должно быть, едет осматривать именье: директор хочет купить, просил съездить… отчего же не съездить?.. Эта краткая биография пришла мне в голову, как только я увидел почтенного бюрократа. Столоначальник смотрел не с тем презрением, как господин в пальто, однакож не без страха: я начал думать, что трактирщик сделал глупую шутку и уверил их, что я имею привычку после кофе кусаться. Вместе с столоначальником вошел купец с бородой, перекрестился, поклонился мне и начал расчесывать густую окладистую бороду свою. Кондуктор заметил, что «здесь следует пить чай», и вышел.

— Мальчик! — закричал господин в пальт,о девке, которая стояла в буфете.

— Чего изволите? — спросила девка в должности мальчика.

— Рюмку коньяку и бутерброд.

— Коньяку нет.

— Ну, рюмку джину.

— И таких напитков нет.

— Ну, рюмку кирша.

Девка не отвечала, уверенная в том, что путешественник ее дурачит и что такого напитка нет во всей солнечной системе.

— Экая гостиница! Да что ж у вас есть?

— Есть горькая и есть анисовая.

— Ну, дай анисовой.

— И порцию чаю, голубушка, — прибавил купец.

Столоначальник ничего не спрашивал: он верил в чай купца, и вера его оправдалась. Купец велел дать два стакана; столоначальник отказался — и сел пить.

— Да перед чаем-то не выпить ли по рюмочке? — спросил купец, вынимая фляжку и серебряную чарку.

— Нет-с, не беспокойтесь, — отвечал столоначальник.

180

Купец налил, подал своему соседу, тот выпил, он налил другую… и, несколько колеблясь, обратился к господину в пальто с вопросом:

— Не позволите ли вас, государь мой, просить нашим православным, т. е. практическим: оно здоровее-с сладкой.

— А что это у вас за практическое? — сказал пальто, благосклонно улыбаясь и с видом покровителя.

— Пенничек-с — очищенный.

— Нет-с, благодарю покорно. Я когда ноги мою себе простым вином, и то запах так противен, что душистой бумажкой курю весь день.

— Была бы-с честь приложена-с, — ответил купец и так зло-лукаво улыбнулся, как будто он сомневался в том, моет ли тот ноги чем-нибудь, не только пенным вином.

Столоначальник в благодарность за хлеб и соль, состоявшие из чаю и сивухи, начал вполголоса какой-то рассказ купцу… Я не мог слышать всего, но до меня долетали следующие слова: «Я и говорю: ваше превосходительство! вы, примером будучи, отец чиновника… конечно, маленький человек есть червь… наш-то генерал — ведь это умница… вот-с, прихожу в канцелярию… только экзекутор… ну, и лиссабонского как следует… »

На самом этом португальском названии, не торопясь и покачиваясь со стороны на сторону, подъехал белокурый дилижанс первоначального заведения из Москвы; наверху торчали утесы поклажи, из окон высовывались подушки. Дилижанс был крупного калибра, и через минуту обе комнаты гостиницы наполнились народонаселением этого ковчега: тут были старики и дворовые люди, дети и комнатные собаки. Впереди всех явился толстый господин в енотовой шубе, с огромными усами, с крестом на шее и в огромных меховых сапогах. Входя, он втащил с собою 50 кубических футов холодного воздуха. Он так сбросил свою шубу, что накрыл ею полкомнаты и правую ногу господина в пальто; господин в пальто с поспешностью спас свои сигары и с чрезвычайно недовольным видом вытащил свою ногу; в то же время рукав шубы как-то коснулся затылка столоначальника, который в ту же минуту привстал и извинился.

— Здравствуйте, господа! — сказал новый гость, очутившийся в черном бархатном архалуке. — Эй, малый! Приготовь

где-нибудь умыться. Не могу ни чаю пить, ни трубки курить не умывшись… Да и чаю живо!

Пока господин в архалуке отдавал приказ, тащился в черной бархатной шапке и в синей медвежьей шубе, подпоясанный шарфом, в валяных сапогах серого цвета, человек очень пожилой и с ним юноша лет 20, упитанный, краснощекий, с дерзким и смущенным видом, который приобретают баричи в патриархальной жизни по селам своих родителей. Пока я рассматривал его, с господином в синей шубе сделалось престранное превращение: человек в нагольном тулупе развязал ему шарф, стащил с него шубу и, представьте наше удивление, он очутился в шелковом стеганом халате, точно он не то что два дня в дороге, а года два не выходил из комнаты; в этом костюме вид у него был до того московский, что я был уверен, что он едет из Тулы или Рязани.

Господин в архалуке отправился умываться. Дамы не взошли. Одна только старуха приходила в буфет, требуя самовара, с присовокуплением, что чай и сахар возит свои.

— А что будет стоить самовар?

— Двадцать копеек серебром, — отвечала горничная.

— Двадцать копеек серебром! — повторила барыня, и никто еще не говорил с таким нежно дрожащим и в то же время исполненным негодования голосом о двугривенном.

— Точно так.

— Вы точно нехристи — двадцать копеек серебром!.. За что? За простую воду… слыханное ли это дело?.. Вода — дар божий, для всех течет — и двадцать копеек серебром!

После этого замечания, зараженного коммунизмом, она пошла с ворчанием в другие комнаты. Но потеря ее вознаградилась московским купцом, точно так же перекрестившимся и раскланявшимся со всеми, точно так же спросившим себе чаю. Через минуту оба бородача говорили между собою, как старые знакомые, в то время как остальные проезжие рассматривали друг друга, как иностранцы.

— Что, батюшка, из Москвы или из Питера? — спросил петербургский купец юношу с патриархальным видом.

— Да, — отвечал молодой человек, которому смерть хотелось выдать себя за юнкера; он с этой целью беспрестанно

182

крутил слабые и пушистые намеки на будущие усы, — мы едем в Петербург.

— Изволили прежде в Питере бывать?

— Да, как же! — отвечал молодой человек, покрасневший до ушей: юная совесть угрызала его за то, что он еще не был в Петербурге, и за то, что солгал.

Господин в архалуке возвратился с лицом, украшенным каплями воды, и с полотенцем в

руке:

— Трубку! Да скажи моему человеку, чтоб мой чубук принесли, не могу курить из ваших. А где же чай?

— Готов, — сказал трактирщик, возымевший особенное уважение к человеку в архалуке, и указал ему на стол возле господина в пальто. Господин в архалуке бросил сахар в стакан и следующий вопрос в соседа:

— Вы из Петербурга изволите?

— Из Петербурга, — отвечал тот с гордым видом.

— Что дорога?

— Очень хороша.

— Славу богу! А то что-то кости сказываются, лета… Бывало, я по этой дороге на тройке, на перекладной, для двух-трех балов московских за каким-нибудь вздором лечу… да еще хорошо зимой, а осенью — шоссе не было — по фашиннику дую, и горя мало. Шоссе-то не было, да здоровье было. Вот скоро восемь лет, как не был в Петербурге, да и нынче бы не поехал. Семейные дела, племянница выходит замуж: пишет: «Дядюшка, приезжай, да дядюшка, приезжай», хоть, по правде, они бы и без меня обделали это дело; ну да как не потешить девку, — она же после покойного отца своего воспитывалась у меня в доме, своих детей нет. — Подай лимону. — А позвольте спросить, изволите служить?

— Служу… — сказал петербуржец.

— При министре? — спросил дядюшка своей племянницы.

— При министре, — сказал петербуржец.

— По особым поручениям?

— Да, то есть при самой особе министра; знаете — при самой особе… У нас есть эдак несколько…

— Вы, может, видали мою племянницу, коли живете постоянно в Петербурге? Княжна Анна С.