Кто же из бывавших в обществе не знает княжны?.. — отвечал петербуржец, несколько сконфуженный и очень смягченный аристократической фамилией княжны.
— Очень рад! Так вы знакомы с Алиной?
— То есть, извольте видеть, я не смею так сказать: я никогда не имел чести быть представлен княжне; где же ей вспомнить в толпе черных фраков… Я ее только встречал на вечерах у нашего министра, у графини Z… имел случай сказать несколько слов, танцевать. Знакомство салона, знакомство паркета, забытое на следующий день.
— Это для меня новость: я и не знал, что Алина знакома с графиней Z…
Петербуржец молчал, но видно было, что внутри его совершается что-то не совсем приятное; он раздавил сигару и прочистил голос для того, чтоб ничего не сказать, а сосед его предобродушно посмотрел на него и стал наливать второй стакан чаю.
— Позвольте спросить вашу фамилию?
— Чандр-н, — произнес скороговоркой господин в пальто.
— Как-с?
— Чандрыкин-с, — повторил господин в пальто с приметным волнением.
— Никогда не слыхал… никогда… не случалось.
Между тем помещик, до того московский, что ехал из Тулы, пришел в себя и, сделавши три-четыре вовсе излишние исправительные замечания своему человеку, возымел непреодолимое желание вступить в разговор и для этого вынул золотую табакерку вроде аттестата и непреложного права на участие в обществе, понюхал из нее и обратился к петербуржцу, который внутри проклинал отца и мать, что они пустили его на свет с такой немузыкальнойфамильей, да еще с такой, которую не случалось слышать дяде княжны Алины.
— А позвольте спросить, — спросил несколько в нос помещик, — каков у вас хлеб нынешний год?
— Превосходный, — отвечал чиновник.
— Давай бог, давай бог, а у нас червь много попортил…
— Надобно правду сказать, что хлеб стал лучше и больше с тех пор, как учрежден порядок по этой части.
— У нас, нечего греха таить, плох, вот уж который год, — продолжал помещик, не заметивший, что г. Чандрыкин говорит о печеном хлебе. — Доходы бедные, а расходы так-таки ежегодно и увеличиваются; а тут, как на смех, тащись полторы тысячи верст… Тяжебное дело, да вот сынишку в полк определить.
— А где у вас дело?
— В —м департаменте.
— В —м? Я очень знаком с обер-прокурором — прекраснейший человек! — заметил чиновник, начавший забывать княжну Алину: так натура бывает сильна.
Помещик глубоко вздохнул.
— Ох, уж лучше б вы не говорили; а то, ей богу, так вот и подмывает попросить письмецо — так бы несколько строчек, да не смею и просить; я, конечно, не имею никаких прав на ваше благорасположение… а знакомых нет почти никого; без рекомендации куда сунешься, сами изволите знать…
При этом помещик придал невероятно жалкое и подобострастное выражение своему лицу, — выражение, вероятно, редко виденное на гумне и в усадьбе.
— Мне очень жаль — но другое дело, если б я был сам в Петербурге, я бы мог переговорить; ну, а писать письмо — это не водится между нами. Впрочем, г. Z такой прекраснейший человек, к которому не нужны рекомендации; если ваше дело право — ступайте смело, прямо… и вы увидите.
— Мое дело-с… ясно, как день (пословица, выдуманная не в Новгородской губернии и вообще не в этом краю: день в тот день, как почти во все прочие, был туманный). Вот, извольте видеть, в 1818 году умер у меня дядя… человек был солидный, известный… Ну, а духовную написал такую, что вот до сих пор процесс длится у меня с сестрами… Я не умею ясно изложить вам обстоятельства дела… позвольте мне прочесть последнюю апелляционную жалобу… Эй, Никитка, подай из кареты несессер!
— Сделайте одолжение, — сказал чиновник, несколько успокоившийся от кондукторской трубы, — он очень хорошо предвидел, что Никитка не успеет принести несессера, как их уже позовут… Так и случилось.
— Господа почтовой кареты и брика! — возвестил кондуктор.
— Идем, идем! — раздалось с трех мест.
Чиновник поспешно вскочил и, сказавши «очень жаль!» помещику и «bon voyage, messieurs!»135[135] остающимся, побежал карету, напевая Карлушу из «Булочной». Вероятно, разговор о хлебе напомнил ему эти куплеты, пением которых он засвидетельствовал о своих усердных посещениях Александринского театра.
Не проехала почтовая карета версты, как Никитка подал помещику несессер.
— Ты бы, дурак, завтра принес, экой увалень! Вы не можете себе представить, сколько он во мне крови портит: дома пойдет, размазня, обедать… час жди; посылай другого в людскую, чтобы гнал оттуда осла. И что у него на уме, не понимаю? Сыт, одет, женил дурака в прошлом году — все не помогает. Ну, что ты надо мной сделал? Два часа копался?.. Долго ли взять да и принесть?.. Неси назад несессер.
— А вы и поверили этому фертику? — сказал господин в архалуке. —Все врет!.. Малый, спроси у моего человека рому к чаю.
— Дилижанс готов, — доложил кондуктор.
— Да мы-то, братец, не готовы, — возразил господин в архалуке.
— Помилуйте! На всякой станции теряем время.
— Что ты ко мне пристал? Видишь, никто не допил чая. Я оттого и не поехал в почтовой карете: не дадут ног распрямить.
— И я еще не кончил чай, — заметил помещик.
Купец, разумеется, тоже не кончил, но так как его никто не спрашивал, он ничего и не сказал, а обтер полотенцем рот, да и стал из большого чайника подливать кипяток в маленький.
В это время взошел ямщик, спрашивая:
— Кому шину варили?
— Мне, — отвечал я.
— Пожалуй, что готова, и лошадей закладам… да уж на чаек-то, барин: от кузницы как бежал — уморился, чтоб вашей-то милости поскорее сказать.
Я начал собираться, собрался и уехал прежде, нежели москвичи кончили чай.
Резкая противуположность пассажиров почтовой кареты с жителями дилижанса поневоле настроила меня на ряд летучих мыслей о Москве и о Петербурге. Говорить о сходствах и несходствах Москвы и Петербурга сделалось пошло, потому что об этом чрезвычайно много говорили умного; оно, сверх того, сделалось скучно, потому что еще более об этом говорили пошлого. А я все-таки имею смелость передать несколько заметок из целой вереницы их, занимавшей меня беспрерывно от Едрова до Торжка, где я так занялся котлетами, что на время забыл la grande question136[136].
Как не быть различиям между Москвой и Петербургом? Разное происхождение, разное воспитание, разное значение, разное прохождение службы… Петербург родился в 1703 году после Р. X. Конечно, человек такого возраста был бы очень не молод, ну а город 144 лет просто jeune premier137[137]. Москва скоро перейдет в восьмую сотню, она так стара, что лета свои (как геологические перевороты) вела от сотворения мира, что было очень давно. Москва цвела от татар до кошихинского времени. Петр I опустил паруса ее, видя, что по этому прекрасному пути далее идти некуда; Петербургу Петр I поднял паруса, и он идет вперед до нынешнего дня. Москва лет пятьсот кряду отстроивалась, и все ничего не вышло, кроме Кремля, а если что вышло, то после французов; Петербург выстроился лет в пятьдесят с громадностию, о которой Москве не снилось. Москва почти вся сгорела в 1812 году; Петербург чуть не утонул в 1824 году. Совершенно разный характер: в Петербурге русское начало переработывается в европейское, в Москве европейское начало в русское… Но, несмотря на это различие, они не ссорятся; антагонизм между Москвой и Петербургом — чистейший вымысел; его нет: это болезнь нескольких воображений, факт исключительный. Я сам видал людей, которые думают, что всякое доброе слово о Петербурге — оскорбление Москве. Они думают — если вы похвалите калач московский, это значит, что вы браните невскую воду. Просто страх берет
187
что-нибудь сказать при них; молвишь, что то-то не очень хорошо на Невском — а тебя тотчас обвинят, что ты находишь все прекрасным в Москве. Это напоминает ту милую и наивную эпоху критики, когда доброе слово о Шиллере сопровождалось проклятиями Гёте и наоборот. Гёте, возмущенный однажды глубокомыслием подобных суждений, скромно заметил Эккерману: «Вместо того чтоб благодарить судьбу за то, что она дала им нас обоих, они хотят непременно пожертвовать одного другому». Что за необходимость порицать Москву? Будто нет там и тут хорошего, не говоря уж о дурном? Будто грудь человека так узка, что она не может с восторгом остановиться перед удивительной панорамой Замоскворечья, стелющегося у ног Кремля, если она когда-нибудь высоко поднималась, глядя на Неву, с ее гранитными берегами, с дворцами, стоящими над водами ее?
К тому же, если с точки зрения различий легко указать резкие противуположности, то не надобно забывать, что много Москвы в Петербурге и что много Петербурга в Москве. Петербург не оставил Москвы в покое последние сто лет; у нее, кроме нескольких старых зданий, кроме исторических воспоминаний, ничего не осталось прежнего. С своей стороны, Москва и окольные ее губернии, переезжая в Петербург, привезли с собою самих себя, и отчего же им было вдруг утратить свою особность? Странная была бы национальность наша, если бы достаточно было проехать семьсот верст, чтоб сделаться другим человеком — иностранцем. Конечно, весь образ современной жизни, все удобства цивилизации: и великий Московский университет, и знаменитый Английский клуб, и дворянское собрание, и Тверской бульвар, и Кузнецкий мост — все это принадлежит не кошихинским временам, а влиянию петербургской эпохи. «Может быть, Москва без петербургского влияния развилась бы еще лучше». Может быть… так, как не токмо может быть, но весьма вероятно, если б царь Иван Васильевич вместо Казани взял Лиссабон, то в Португалии было бы теперь что-нибудь другое; только это ни к чему не ведет. Не то важно в истории, чего не было, а то, что было. А было то, что в последний век Москва состояла под влиянием Петербурга и сама многое доставляла ему; он вызвал наружу ее сильную производительность; беспрерывный обмен, беспрерывное сношение
188
поддерживали живую связь обоих городов. В иных случаях перевезенное совершенно усвоивалось, в других особенности еще сильнее развились на иной почве, так что можно изучать Петербург в Москве и Москву в Петербурге.
От Петра I до Наполеона Москва жила тихо, незаметно; на Петербург она не косилась, особенно после первых неприятностей remue-mënage138[138] и негодующего удивления, что часть ее переехала на Неву-реку с Москвы-реки, что другая часть вместо красивой бороды показала голый подбородок, вместо русых волос — пудреные пукли. Случалось ей хмурить брови, обижаться всеми нововведениями, но соперничать ей в голову не приходило; она поняла, что время сильных преследований не только за употребление телятины, но даже табака прошло…
И перед младшею столицей Главой склонилася Москва, Как перед новою царицей Порфирородная вдова.
Москва помнила, быть может, что и она в свою очередь была Петербургом, что и она некогда была новым городом, надменно поднявшим свою голову над старыми городами, опираясь на слабость их
