двух, трех. Их представитель — «Маяк», непечатавший нагло свое позорное и невежественное profession de foi.
Разрешения на журнал нет; это, кажется, последняя мечта, и та не сбудется. Стыдная жизнь; иногда бывает так тяжело, так тяжело, что апатия овладевает всем существом и хотел бы только есть и пить.
21. Переговоры о наследстве etc. Удивительную мощь дает человеку неуважение денег или, по крайней мере, когда в нем есть известные убеждения, которые он ставит выше денег.
Разумеется, в том случае, когда это неуважение происходит не от ноздревской бессчетности, а, напротив, соединено с полным сознанием важности денежных средств. Я отказался от Покровского, чтоб не быть причиною ссор и дальнейшей запутанности. Отказ с моей стороны выкажет всех. Дм. Павл. странно судит, исполнен предрассудков — но прямо обвинить его еще не могу, напротив, много дельного и шляхетно благородного. Но что делает старик, боже мой! боже мой! Как страшно прав Гоголь, говоря: забирайте теплые и святые чувства с собою из юности, без них старость страшит хуже могилы, на могиле хоть есть надпись, а в бесчувственных чертах старости ничего не прочтешь. Эгоизм все вытравливает с летами — если только неэгоистические, человечественные стороны так слабы, что могут вытравиться. Нет, такой старости не желаю, лучше умереть в разгаре жизни, нежели живому пережить себя.
29. Анатомия со всяким днем открывает мне бездну новых фактов, а с ними мыслей, взглядов etc. на природу. Много знают натуралисты, а во всем есть нечто, чего они не знают, и это нечто
387
важнее всего, что они знают. Об этом именно я много писал в своей статье. A propos, я уверен, что зоогностическая классификация Кювье и новейших зоологов не удержится. Почему инфузории помещены ниже полипов? Потому что малы; вообще беспозвоночные худо размещены у Кювье: моллюски вслед за позвоночными, но есть моллюски чрезвычайно бедно организованные, все безголовые; articulata406[406] не ниже высших моллюсков. Дело в том, что прямолинейно нельзя расположить никакого царства природы: она разбрасывается и по множеству направлений достигает высших типов. Де-Кандоль давно предлагал классификацию представлять в том виде, как географические карты. Читал Либиха органическую химию — много хорошего, но много и гипотетического.
2. Вчера в плохом французском спектакле я был взволнован плохою пьесой и всего более плохою публикою. Пьеса очень неважная, из нынешних сентиментальных и моральных французских пьес, где музыка играет в местах лирических, а человек бредит наяву в местах патетических. Но не в этом дело. На сцене был представлен старик-музыкант, не евший, бедный, которого хозяин дома выгоняет на улицу, у которого отнимают последнюю утеху — старое фортепиано; старик просит, умоляет оставить ему инструмент; строго исполняющий закон и защищаемый им propriétaire407[407] не слушает. Сцена страшная, вопиющая против современной общественности. Сцена, производящая тупую боль, щемление и до отвратительной степени верная, ежедневная, ну возмутительная, наконец. Я посмотрел на креслы, я поднял глаза на ложи. По сытому выражению лица видно было, что они голодного
не разумеют. Что с ними надобно сделать, чтоб они начали понимать, чтоб у них сердце, сверх приливов и отливов крови, еще имело бы какое-нибудь содержание?
Гагарин-католик сделался иезуитом, он хочет натурализироваться во Франции и потом, сделавшись священником, возвращаться в Россию. Всякое убеждение, заставляющее человека
388
пренебрегать всем временным, особенно русского, почтенно не само в себе, а в человеке. Au reste408[408], все это невозможно: его на границе схватят или не пустят в Россию, или он без вести исчезнет. И за что идет он, понукается на мученичество — из-за идеи мертвой, погибшей? Русский, развивающийся до всеобщих интересов, готов схватиться за всякий вздор, чтоб заглушить только страшную пустоту.
9. Читал гётевские сочинения по части естествоведения; что за исполин, — нам следить невозможно за всем тем, что им сделано, и как? Поэт не потерялся в натуралисте, его наука точно также поэзия жизни, реализма, с таким же пантеистическим характером и с тою же глубиною. Теоретическим мыслителем, диалектиком он не был. Между прочим, он в предисловии к «Metamorphosen der Pflanzen» говорит о незаметном переломе, как человек сначала с юными силами беспрерывно расширяет область своего ведения и мало-помалу переходит к хранению нажитого, и уж нет того стремления к новому. И мы скоро перейдем в эту фазу, да только что хранить? Мы пали под бременем века и страны, у нас будущности нет, из прошлого вынесли любовь к людям и скептицизм. Ученые убеждения слабы, бедны; набирать их поздно. Жизнь, если не пересечется нелепой случайностью, представляет монотонную и однообразную иеремиаду негодований на окружающее, повторений; та же невозможность писать то, что хочешь, и неспособность писать то, что можно. «Это наказание людей, выходящих из современности своей страны». Такие сентенции хороши в философии, а на деле скверны — а кто нас вывел из современности, разве можно было найтиться в подобных страшных обстоятельствах, не потеряв человеческого достоинства?
Грановский написал диссертацию о Винете и Волине, где он доказывает, что Винета славянских преданий никогда не существовала и пр. Такова дикая нетерпимость славянофилов, что они хотят возвратить диссертацию, что, вероятно, примеру не имеет, и готовы преследовать Грановского как лицо. Преследовать за Винету — это делает маленькое указание: если б эти люди получили власть в руки, что бы они сделали
со всеми не покоряющимися их варварским мнениям, — они показали бы, что такое ценсура вселенского народа и что такое кроткая сила слова православной церкви. Теперь они ликуют и не нарадуются вести, что «Отечественные записки» запрещены, а через кого, как не через Погодина и Шевырева? И Грановского журнал отчего не позволяют, — я уверен, что по их гадким доносцам и проискам.
9. Толки и переговоры с Иваном Васильевичем насчет участвования нашего в «Москвитянине». Я сначала сказал, что так как определенная и весьма большая разница в наших убеждениях очевидна, но тем не менее нельзя отрицать личных симпатий, искреннего уважения к его лицу, то, я полагаю, лучше было бы подождать книжку-другую журнала и потом посмотреть, возможно ли нам участвовать. Беспристрастие есть своего рода неопределенность и апатия, личное уважение есть тоже личность, вредная делу. Сверх того, Иван Васильевич не дошел до последней точки москвизма, но вся его партия щеголяет дикими и исключительными антигуманными мыслями. Хомяков согласился со мною и присовокупил, что он не дал бы статьи Грановскому. Я заметил ему, что, проводя ту же консеквентность, Грановский не взял бы и не поместил бы ее. Многосторонность симпатий nous éparpillent409[409]; надобно резко и определенно обозначить, в чем наша мысль, и прямо высказать делом и словом невозможность общения с противуположным мнением.
Жалкие и парадоксальные мнения отчаянных славянофилов не так бы бесили, если б они были только нелепы, а то они нечеловечественны и противны. На похоронах Погодиной в лютеранской церкви они держали себя неблагопристойно, — я просил Хомякова вспомнить, как он рекомендовал поступить с иностранцем, который бы не снял шляпы в проходе сквозь Спасские вороты.
Потом толки о Гагарине. Хомяков находит наглым и дерзким до невероятности намерение его возвратиться сюда проповедовать католическим пастором, натурализовавшись французом. — «Ну, да если он убежден чисто и благородно, что католицизм есть единая дверь ко спасению…» — «Да как же он отказался
390
от отечества?» — Не от отечества, а для своего спасения от каторги принял он вид француза. Этого он понять не мог. — «Если б, — говорит он, — англичанин сделал подобный поступок…» — Ну, что же, был бы кругом виноват, потому что в Англии его защищал его закон и пр.
20. Более и более расхожусь с славянами, кажется, их удивил прямой язык, мой тон у Свербеева. Потому думаю, что меня все спрашивают, как было, что было, главное, как я решился сказать поэту-лауреату берегов Неглинной, «что и не поместят его статьи в наш журнал». И Аксаков становится скучен от фанатизма московщизны. Мой разговор за неделю тому назад озлобил и удивил многих; когда люди начинают сердиться, они дозволяют всплыть многому, что лежит на дне души и в чем неохотно себе сознаются. Из манеры
славянофилов видно, что если б материальная власть была их, то нам бы пришлось жариться где-нибудь на лобном месте.
29. Нет человека, который был бы менее меня подвержен всякого рода Grübeleien; но подчас душа вдруг стесняется каким-то ужасом; трепещет перед грозными возможностями, и за этими минутами следует печальная полоса, от которой долго не отделываешься; черные грезы с какой-то подробностию втесняются, одно хуже другого. Шаткость всего святейшего и лучшего в жизни может свести с ума. А то, чего утратить нельзя, не сытит вполне.
Встретил, в числе слушателей Глебова, одного замечательно умного молодого человека и с горестью наглазно измерил, сколько свободного и благородного задавили в нас опыт и гонения. Этот молодой человек открыто, прямо говорит свои убеждения, не кастрируя каждую мысль, не оглядываясь воровски. Я перенесся в те времена, когда я, студент, отдавался также увлечению свободной смелой речи. И теперь бывают такие минуты, но потом спохватишься, вот что скверно. Хитрить, искажать мысль, заставить догадаться… конечно, «это ирония der brutalen Macht410[410]», но громкая, открытая речь одна может вполне удовлетворить человека. Упрекают мои статьи в темноте, — несправедливо, они намеренно затемнены. — Грустно!
391
Де ка б р ь м е с я ц .
3. Наконец, я достал брошюру Прудона «О собственности». Прекрасное произведение, не токмо не ниже, но выше того, что говорили и писали о ней. Разумеется, для думавших об этих предметах, для страдавших над подобными социальными вопросами главный тезис его не нов; но развитие превосходно, метко, сильно, остро и проникнуто огнем. Он совершенно отрицает собственность и признает владение индивидуальное, и это не личный взгляд, а вывод логический и строгий, которым он развивает невозможность, преступность, нелепость права собственности и необходимость владения. Очень кстати к этой брошюре заключение отчета министра Киселева, помещенное в газетах. Это министерство тоже не признает собственности, ни даже владения; в то время как стон со всех сторон России поднимается до Москвы и Петербурга, этот человек имеет медный лоб говорить, что ропот крестьян происходит от их непривычки к правильному управлению и порядку, что их благосостояние растет, что учреждения не требуют коренных изменений, что стоит им развиваться в том же духе, и заключает, наконец, тем, что встречаемые им неудовольствия — необходимые следствия переворота, вроде испытания людям, идущим на исполнение святой воли г<оспода>. С каким негодованием лет через 50 будут читать такую колоссальную ложь и такое бесстыдство, и никто не смеет уличить, ответить, по крайней мере раскрыть глаза!
4. Писал к Самарину. Не
