учения (нем.)
Ну, прощай, друг; по обыкновению, я кончил глупостью — нельзя же переродиться. Моисей в Москве ли? Пожми его руку. Что счастливец путешественник, пишет ли? Где он? Скоро тебе случай будет писать ко мне с Эрном; познакомься с ним; он был бы человек славный, ежели бы образование — с ним буду писать еще и, может, что-либо умнее, dans le cas59[59] ежели сам поумнею. Прощай же, доставь, как хочешь, письма.
А. Герцен.
1835. Ноября 22. Вятка.
Николеньке хотел писать, да опоздал, буду писать с Эрном.
25 нояб<ря>.
Кланяйся Пассекам. Я получил их письма.
57
49. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 25 ноября 1835 г. Вятка.
Ну, слава богу, я получил ответ на безумное письмо мое; твоя душа так высока и чиста, что она его не поняла вполне. Нет, нет, верь мне, это был бешеный порыв, более ничего, это было исступление дружбы. И мудрено ли? Отделенный от всех друзей, один голос вызывал меня из тяжелого усыпления, и этот голос был не мужской, а чистый голос, святой голос девы, и эта дева — ты, да, твои записки всегда пробуждали меня. От этого чувство дружбы и благодарности все усиливалось более и более и, наконец, вырвалось судорожно. Почему называю я безумным то письмо, спрашиваешь ты, — потому, что в нем затемнено чувство дружбы другим чувством, — да, тогда, когда я писал это, я был не брат тебе, но твоя записка все исправила; ты подобна той деве из чужбины, о которой мечтает Шиллер, которая своим достоинством, своею высотой отталкивает все земное. Ты приказываешь мне писать к Emilie о ее любви, исполню это; но именно как приказ, не по своей воле. Я с нею не так близок, чтоб писать о подобных предметах. Да и о чем тут советовать? Он любит, она любит — все дело в шапке. Будут ли они счастливы? Разумеется, он благороден, имеет много поэзии и мало характера. Впрочем, рано ему жениться. И потому прежде, нежели я напишу решительно, уговори ее, чтоб она написала мне хоть строку об этом, я тогда буду вправе.
Не сердись, что я мало пишу, ужасно устал и что-то неспособен ни к чему, и потому прощай, сестра моя.
25 ноября.
Отдери остальную часть и пошли Emilie.
50. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 5 — 12 декабря 1835 г. Вятка.
…C’est bien plus que la terre elle ciel, — c’est l’amour!
V. Hugo.
Друг мой Наташа! Твоя записка от 18 ноября упрекает меня в недостатке самоотвержения, в том, что я противуречил себе… Помнишь ли ты, сколько раз я твердил тебе, что ты слишком поэтически поняла мой характер; сальный луч свечи блестит, отраженный в бриллианте. Твоя душа еще так свежа и так небесна, что она отразила в себе одно светлое души моей, и этот свет есть свет земного огня — много яркости, но дым, но копоть, но мрак с ним неразрывен. — Вспомним сначала жизнь
58
мою. Чрезвычайно пламенный характер и деятельность были у меня соединены с чувствительностию. Первый удар, нанесенный мне людьми, был смертный удар чувствительности; на могиле ее родилась эта жгучая ирония, которая более бесит, нежели смешит. Я думал затушить все чувства этим смехом — но чувства взяли свое и выразились любовью к идее, к высокой мысли, к славе. Но еще душа моя не совсем была искушена. Разврат, не совсем порочный, — порочным я бывал редко, — но разврат, какой бы ни был, истощает душу, оставляет крупинки яда, которые все будут действовать.
Une mer у passerait sans laver la tache,
Car 1’аЬоте est immense et la tache
Я сказал: «не совсем порочен»; это только потому, что я не был холоден в пороках. Хладнокровие, изысканность — вот признак порока. Это были увлечения, бешенства — тем хуже, горе душе, увлекающейся низким. Яд был принят — но судьба готовила уже противуядие, и это противуядие — тюрьма. Прелестное время для души. Там я был высок и благороден, там я был поэт, великий человек. Как презирал я угнетение, как твердо переносил всё и как твердо выдержал искушения инквизиторов. Это лучшая эпоха моей жизни. Она была горька для моих родителей, для моих друзей — но я был счастлив. За тюрьмою следовала ссылка — слушай исповедь до конца, я с тобою говорю всё, открываю всё… В Перми я не успел оглядеться; но здесь, пришедши в обыкновенную жизнь, окруженный мелочами, смешными и подлыми, притеснениями маленькими, душа моя упала с высоты и вместе с потребностию far niente, неги, — чувственные наслаждения, и опять разврат следственно. Так провел я несколько месяцев — это ужасно! Иногда, получая твою записку, кровь вспыхивала, я стыдился себя, грыз губы, смотрел в щель на тот мир света, откуда упал, и — божусь тебе — не имел сил подняться. Один твой голос будил меня; он один выходил из того мира, где цвела моя душа, и я любил тебя все более и более, и минуты прощания нашего ежедневно бродили, как сновидение, в моей голове. Я не занимался и теперь ничего не делаю, ибо занятия по службе отнимают бездну времени, я привыкал к вздорной жизни гостиных (и провинциальных); скажу прямо, мне нравилось играть первую ролю в обществах, забывая, что это общество в Вятке! Наконец, душа устала, утомилась; она до того падала, что захотела воспрянуть оттого, что увидела всю пустоту, ужасную пустоту, наполненную смрадом, больным дыханьем поддельных страстей. Тогда скрозь всего этого тумана блеснула молния, и при се свете исчез туман, день еще не настал, но туман очистился.
59
И это огненное слово было — любовь. Сначала я хотел оттолкнуть эту мысль или это пророческое чувство, я боялся его, и тогда-то я писал тебе, что не должен любить, что боюсь этого чувства. Но голос в груди был слишком силен. Опостылели мне эти объятия, которые сегодня обнимают одного, а завтра другого; гадок стал поцелуй губ, которые еще не простыли от вчерашних поцелуев… Мне понадобилась душа, а не тело. Мысль любви высочайшая, отстраняющая все нечистое, мысль святая, любовь — это всё, ибо самая идея есть любовь, самое христианство — любовь. Чувство построяющее. — Ты говоришь: «Докончи начатое тобою». Нет, я не совсем погиб, я не отчаиваюсь в будущем.
Прощай, отдохну.
(5 декабря 1835.)
Маменька пишет, что ты посылаешь твой портрет; жду его с нетерпением; я люблю тебя, люблю твои черты, пусть еще чаще напоминает он мне мою Natalie. Прощай. Сегодня у меня болит голова, пустота везде — и в уме, и в сердце, и не хочется думать, и не хочется курить сигару.
Прощай, кланяйся Emilie.
12 декаб<ря>.
На обороте: Наташе.
51. Н. Х. КЕТЧЕРУ Середина декабря 1835 г. Вятка.
Слава богу, опять случай поговорить с тобою, барон Упсальский. Познакомься с Эрном, он человек умный и благородный и может тебе сообщить многое обо мне. — Не думай, чтоб я
был грустен элегически. Эрн тебе скажет, что я здесь потешаю публику пасквилями и эпиграммами; но заметил ли ты, что улыбка Гейне скрывает печаль, улыбка губ, а не сердца. Сердцем я не могу быть весел, не от тоски по Москве, бог с нею, но потому, что моя будущность завешена еще мрачнейшим облаком, потому что часто скептическая мысль проникает в мою грудь и громко кричит: «Ты ничего не сделаешь, умрешь с своим стремлением, Дон-Кишотом sui generis60[60] и пригодишься только для тени в каком-нибудь романе, ибо les existences manquées, les génies morts en herbe61[61] в моде». — Вот что страшит меня, вот что тяготит мою грудь.
60
Что это за пошлость — провинциальная жизнь. Когда бог сжалится над этою толпой, которая столько же далека от человека, сколько от птицы? Истинно ужасно видеть, как мелочи, вздоры, сплетни поглощают всю жизнь и иногда существа, которые при иных обстоятельствах были бы людьми, — и быть обязану брать участье во всем этом!
Скоро Новый год. Друг, в 12 часов вспомнит вас Герцен в за вас выпьет большой стакан вина; пусть вздрогнут сердца ваши, пусть слеза разлуки и слеза радости вместе канут а Клико.
Я посылаю в Москву две статьи: 1) «Гофмана» и 2) об Вятке, при письме к Полевому, — куда он хочет, пусть поместит или велит поместить. Возьми последнюю и заметь там все сказанное мною о вотяках; я эту мысль разовью гораздо подробнее — но еще не имею материалов.
Читал ли ты в «М<осковском> наблюдателе» статью «Себастиан Бах»? Что за прелесть. Она сильно подействовала на меня.
Возвращаю тебе том Ж<ан>-П<оля>. — Нет, я в нем не нашел того, чего искал. Много поэзии, много фантазии, но все это в какой-то массе без света, без устройства и — боюсь сказать — натяжка. Почему ты мне не сообщаешь ничего о новых книгах иностранных? Я, может, и выписал бы кое-что, но не имею понятия. Напр<имер>, каковы новые драмы Hugo, его книга «Chants du Crépuscule». Здесь есть русские книги, но иностран<ных> — нигде, а русские книги всего менее годятся для чтения и всего более для оберток. Напиши еще мне какие-нибудь подробности о нынешних литературных партиях.
Примечание. Я перестал курить Вакштоф, курю Дюбек, и прелесть; пришли мне гостинцу следующего: фунт табаку какого-нибудь, черного кнастеру или Манилии, который бы был очень вкусен и очень крепок, а то я не знаю, кому поручить выбор.
Прощай.
А. Герцен.
60[б0] своего рода (лат.)
61[б1] неудавшиеся жизни, гении, погибшие в зародыше (франц.). — Ред.
Поклоны, как всегда.
На обороте: Милостивому государю Николаю Христофороничу Кетчеру.
52. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 25 декабря 1835 г. Вятка.
Natalie! В твой записке от 2 дек<абря> есть фраза, которую тебе сам бог продиктовал; эта фраза одним разом ярко и звонко проговорила, что ты мне и что я тебе, а я перечитал сто раз.
61
ее, я поцеловал со слезами на глазах: «Чего бы я не отдала, чтоб видеться с тобою… Но что же отдать мне, у меня ничего нет, кроме тебя». Друг мой, да, я твой; да, ты поняла меня; теперь мне ясно, почему ты не испугалась той записки. Ты отдала свою судьбу в мои руки, я отдал самого себя тебе. Нас ничто не разорвет никогда. «Не бойся меня, я исчезну, ежели это нужно для тебя». Для чего ты это написала? В этих словах кроется мысль холодная, но я молчу, мало ли что иногда приходит в голову.
Происшествие, бывшее с тобою, потрясло меня сильно, да это ужасно — прибавлять несчастия несчастному; что ты при этом не была холодна, этому верю,
