я разлюбил бы тебя, ежели б ты могла тут быть холодною. Есть ужасная вещь — предопределение; оно ежели гонит кого, то гонит до погибели. Старайся всеми средствами затушить эту страсть в нем, но помни, что всякое холодное слово — нож в сердце. Я воображаю себя на его месте… нет, этого не могу вообразить, ибо я не могу тебя представить без любви ко мне. — Грусть на меня нагнало это известие тем более, что я не ждал его.

Я понял тебя в Крутицах, когда ты молчала, — пишешь ты, — да, я тогда много понял.

Моя тоска, о которой ты говоришь, проходит; теперь есть у меня человек, который понимает всякий восторг: поэт, и несчастный — Витберг; я не могу жить в одиночестве. Он посланником неба явился ко мне. Итак, судьба умеет и гнать и лечить раны. Как он любит свою жену, с каким восторгом говорит об ней… Почему ты с таким пренебрежением говоришь о замужстве? Тебе довольно дружбы; но то, что ты разумеешь, ангел мой, под словом дружбы, не есть дружба; иначе никогда не вылились бы из души твоей эти слова: «Я отдалась душою и могу ли делиться ею с кем?»… Тогда ты могла бы делиться.

Твоей работы портфель я получил, благодарю… но знаешь ли, что я с досадою получил ее. Я с чего-то вообразил, что послан твой портрет; вместо его — портфель. Мой портрет у тебя будет, Витберг снимет с меня для папеньки (заметь, что великий человек нарисует почти первый мой портрет), и я уже просил, чтоб тебе доставили хорошую копию. Пусть он утешает тебя в разлуке, а разлука наша долга, Наташа, она не кончится Вяткою. Но, наконец, когда все пройдет, когда и годы странствования промчатся, когда определится путь, по коему я могу идти, — тогда, тогда не будет разлуки, тогда склоню я голову на грудь твою (ежели она не будет принадлежать другому), тогда поверю я, что есть полное блаженство, тогда… но тогда это — далеко, далеко, ангел мой.

Прощай,

твой Александр.

25 дек<абря>.

62

С праздником поздравляю и с Новым годом. Что-то будет в эти новые 365 дней? Грустно встретил я 1835 год. — А помнишь ли 6 января 1834 года у Насакина: ты, Emilie и луна — действующие лица.

На обороте: Наташе.

63

1836

53. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 15 января 1836 г. Вятка.

15 января 1836 года.

Я удручен счастием, моя слабая, земная грудь едва в состоянии перенесть все блаженство, весь рай, которым даришь меня ты. Мы поняли друг друга! Нам не нужно вместо одного чувства принимать другое. Не дружба, — любовь! Я тебя люблю, Natalie, люблю ужасно, сильно, насколько душа моя может любить. Ты выполнила мой идеал, ты забежала требованиям моей души. Нам нельзя не любить друг друга. Да, наши души обручены, да будут и жизни наши слиты вместе. Вот тебе моя рука — она твоя. Вот тебе моя клятва, — ее не нарушит ни время, ни обстоятельства. Все мои желания, думал я в иные минуты грусти, несбыточны; где найду я это существо, о котором иногда болит душа; такие существа бывают создания поэтов, а не между людей. И возле меня, вблизи, расцвело существо, говорю без увеличения, превзошедшее изящностью самую мечту, и это существо меня любит, это существо ты, мой ангел. Ежели все мои желания так сбудутся, то где я возьму достойную молитву богу?

Я получил письмо от Emilie; всегда от души любил ее пылкий, страстный нрав; это письмо сильно потрясло меня; она много страдает, жаль ее. Впрочем, двумя местами в ее письме и очень недоволен. Первое меня даже взбесило; поелику тут о тебе, то считаю за нужное

выписать оное и объяснить: «…Тебе нравится, — пишет она, — Pauline, про которую я уже знаю, но не скажу Наташе…». Да кто же просит, чтоб скрывать мои поступки, или мысли, или что б то ни было тебе, которой я неё открываю? Я умею сам отвечать за мои действия, и, верно, в них нет такого, чего бы ты не могла знать. Я ей извиняю, потому что она второпях, верно, писала, не думая. О какой

64

Pauline речь, я хорошенько не знаю, но очень понимаю, что это какие-нибудь сплетни Зонненберга. Здесь две Paulines, и обе очень хороши, и обе нравятся мне и, pour passer le temps62[62], я обеими очень занят. Но где же тут тайна от тебя? Ежели бы я любил которую- нибудь, и тогда я бы написал тебе. Но душою, сердцем любя тебя, тебя одну, а для шутки, для забавы любезничаю с Полинами — впрочем, я сам писал уже к тебе об одной.

При сем к Emilie, отошли, запечатав.

54. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ

22 янв<аря> 1836. Вятка.

Наташа! Сколько перестрадала моя душа в несколько дней, ты не можешь себе вообразить. Получив с Эрном твои записки, я разом воспрянул и поднялся — мне сделалось легче дышать, светлее смотреть, — словом, я обновился, и тут, середи самых восторженных мечтаний, когда все чувства, как воздух на горе, теснят своею чистотой, — я узнал, что умер Медведев, о жене которого я тебе уже писал. Мы с Витбергом бросились туда. Horrible!63[63] Он ничего не оставил, кроме своего трупа. Бедность со всем ужасом своим. Она лежала в обмороке. Мы остались тут, распоряжались, хлопотали, и вообрази себе, что ее обморок продолжался два дня с половиною. Вот следы общественного устройства и того высокого развития, до которого воображают люди, что достигли. Она лежала одна; ни одной дамы, ни одной руки, протянутой на помощь. В эту минуту так ярко выразился эгоизм людей, со всей холодной гнусностью своей, что я ненавидел всех. Наконец, я кой-как стыдом и укоризнами заставил некоторых приехать. — Витберг не отходил две ночи от несчастной. Теперь она в чувствах. Но что вперед — мрачная, сырая галерея несчастий. Она не знала всю жизнь слова «счастие»; прекрасная собою, образованная, была брошена отцом в объятия игрока — он всё проиграл. Это цветок, который сорван был не для того, чтоб украшать юную грудь, а для того, чтоб завянуть на могиле. И трое детей — не ужасно ли? Я писал Егору Ивановичу о займе для меня 1000 руб. Я хочу их доставить ей. Только не говори об этом, ибо я не писал, на что мне деньги, пусть думают, что на вздор… И никому не говори — это тайна. И не ужасно ли принимать благотворения, ей, одаренной душою высокой и благородной? Нет, в тиши, в тумане домашней жизни есть несчастия ужаснее Крутиц и цепей. Те

62[62] чтобы провести время (франц.)

только громки, а эти тихо, незаметно, червем точат сердце и отравляют навеки жизнь.

И были люди, которые хохотали над ее несчастием и над моим состраданием. — Это не люди.

Были другие, которые сказали, что она притворяется… Эти сами притворяются людьми — они дикие звери.

Зато с каким удовольствием смотрел я на Витберга, на, этого высокого человека. Еще на Эрна и на m-selle Trompeter, которые тут, забывая и дом, и сон, и пищу, хлопотали обо всем. В душе их награда, и там, может, будет награда. Но не здесь, здесь насмешка им будет. — Но. ведь и я умею насмехаться, и яд в моей иронии…

Прощай, мой ангел; середи всех этих мрачных минут твой прелестный образ утешал меня, память о тебе возобновляла мои силы.

Твой Александр.

На обороте: Наташе.

55. Н. Х. КЕТЧЕРУ 22 января 1836 г. Вятка.

Саго Nicolol

Мне тебе нужно объяснить преинтересное дело. Здешний жандармский майор Замятнин доставил мне 16 января записку от г-жи Левашовой, без числа, распечатанную и на которой виден след облатки или печати. — Сколь много я ни чувствую внимание г-жи Левашовой, но надобно признаться, что поступок сей удивил меня своею неосторожностию. Для этого надобно знать, что такое жандармский майор в провинции и что такое сосланный под надзор. Долго думал я, что мне делать; наконец, зная весьма отношения, я решился сказать губернатору о доставленной записке, чтобы впоследствии не отвечать за нее… Сама же m-me Левашова пишет следующим образом о Замятнине: «Toutefois madame Levachof est assurée que m-r Herzen ne mettra jamais la vigilance de son cousin à l’épreuve»64[64]. Какое же доверие я мог после сих слов иметь pour son cousin. — Как бы то ни было, благодари от меня за участие и за внимание; жаль только, что оно пришло таким путем. Ежели поступок мой тебе не нравится, то погоди осуждать, когда-нибудь лично я все объясню и вполне…

64[б4] «Во всяком случае г-жа Левашова уверена, что г. Герцен никогда не станет подвергать испытаниям бдительность ее кузена» (франц.). — Ред.

Далее, говорят, что недовольны тем, что я живу с Витбергом, — может, я и разъедусь с ним — ибо привык переносить

66

всякого рода лишения. Но чьи это догадки? — Признаюсь, больно мне будет оставить этого человека, в душе которого всякая высокая мысль находит отголосок, всякое святое чувство — отголосок; человека несчастного, человека, который все сделал, что зависело от души индивидуума, для великого предприятия и которое, сначала выращенное успехами, похвалами, славою, вдруг гнетом обстоятельств задушено, и с ним вместе разбит высокий сосуд, хранивший т ро1епИа высокую мысль. Такой человек есть друг наш, хотя бы мы и не знали его. Ия не токмо не употреблю никаких средств, чтоб разъехаться с ним, но даже продолжу это всеми силами.

Узнай, когда писано письмо Левашовой.

Да, скорое возвращение путешественника непонятно; что-нибудь об этом.

Вадим продолжает писать эе offendendo; я рад, ренегатам нет успеха.

Ое8регайо65[65] прошло — я исправился, иногда пишу в минуты грусти, и потому, может, ты ошибаешься. Впрочем, я ненавижу здешнее общество: разврат, подлость и невежество… Здесь я только понял необходимость дворянства в России.

Прощай, пиши с Аршауловым, он превосходный человек.

Ал. Герцен.

22 янв<аря> 1836.

Вятка.

Сатину отошли письмо. Да что Ог<арев> не пишет ко мне? Душа болит по весточке от него. Какими средствами ты сносишься с ним?

На обороте: Николаю Христофоровичу Кетчеру. В Москве.

56. А. В. ВИТБЕРГ

5 февраля 1836 г. Вятка.

Милостивая государыня Авдотья Викторовна!

Вы были так добры, что изъявили желание, чтоб я и по приезде вашем в Вятку жил вместе с Александром Лаврентьевичем; это дает мне право, не имея чести лично вас знать, обратиться к вам с моею благодарностию.

Единство несчастия сначала сблизило нас. Потом, когда я ближе узнал достоинства Александра Лаврентьевича, — о которых нужно ли вам говорить, — чувство искреннейшего уважения еще более соединило меня с ним. Вы повторили в вашем письме мои