О, ты права, там, где я сидел в цепях, там сочетал нас сам бог. С тех пор решена твоя судьба. — Ты говоришь, что я не любил тебя тогда, когда говорил, что сожму руку твоему избранному. Ты права и нет. Я любил тебя прежде Крутиц, но не давал отчета в своем чувстве; еще более — хотел уничтожить в себе всякую любовь; боялся погубить тебя, связав с моим бурным существованием твою жизнь. И писал те строки, именно отталкивая от себя и от тебя мысль любви. Но наше прощание решило всё, и как сметь человеку холодно располагать судьбою своей тогда, когда есть провидение? Я помню тот взгляд, которым я смотрел в твою душу, когда спрашивал о участи голубя. И этот взгляд, воротившись назад в мою грудь, принес с собою весть с неба, весть рая — твою любовь. Ангел, ангел!
Как нам быть с Emilie, мне раздирает душу ее ужасное положение. Уверь ее, что я никакого письма от N. S. не получал. Ей-богу, не получал, с чего она взяла это? И уверена ли она в том, что он не любит ее? Впрочем, он ветрен, я знаю — но винить его не смею. Странно человеческое сердце. Потребность любви в сердце благородном так сильна, что всякое сочувствие, всякую симпатию принимает за любовь, и сам вдается в обман. Я испытал это. — Но любовь в самом деле — о, это другое, тут не может быть перемены, это самая жизнь, самое начало жизни — ты знаешь ее, моя Natalie!.. Сейчас мне что пришло в голову:
Natalie значит Родина. Родина! Не высок ли смысл этого слова, соединенный с словом Александр — Мужественная защита? И все это, уверяю тебя, не случай, случая нет, везде перст Его. Это иероглиф с высоким смыслом.
Маменька знает — надобно было знать, это хорошо. Впрочем, нашему соединению никто не может препятствовать. Он соединил нас. Тебя мучают теперь Бирюковым. Пора, видно им сказать, я напишу к маменьке — хотя и трудно мне это, но, напишу.
Одно обстоятельство есть только, которое может сделать нам тьму неприятностей, — это закон о родстве, который казалось бы, и миновал нас, но там есть одно пояснение, которое ежели они узнают, то могут повредить, но не долго. Я об этом и думать не хочу. Ты хочешь делить со мною все трудности моего пути. Дели их, я тебе дарю половину своих несчастий, неси их. Я горжусь моими несчастиями, ни с кем их не хочу делить, с тобою всё делю… Нет, Наташа, слов нет сказать тебе всё, что хочу, ты понимаешь.
Ты спрашиваешь, что такое тяготит мою душу. От тебя скрывать это тяжко, но тяжело и сказать. Люди, люди, эта дрянь, эта сволочь увлекла меня в один скверный поступок, и я его сделал. Его оправдают большая часть людей, но… но он порочен в смысле нравственном; я шалил вещью, которой шалить не должно, и силою своего характера сделал более глупостей, нежели сделал бы другой. — Яснее скажу после. Теперь не могу.
На Кавказ я не еду; следственно, можешь успокоиться; а, признаюсь, мне хотелось туда. Вятка скучна; но благословляю судьбу, бросившую меня сюда; встреча с Витбергом выкупает половину неприятностей разлуки.
Он всё окинул быстрым оком
На поле вымысла широком, —
как говорит Огарев в одной из своих мечтаний.
Медведева живет теперь с нами, т. е. с семейством Витберга, и у нас довольно весело. Прощай.
Пиши всегда о получении моих писем.
На обороте: Наташе.
61. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 28 марта — 1 апреля 1836 г. Вятка.
28 марта.
«Счастливая Витберг», — писала ты; да, конечно, счастливая! Иметь мужем великого человека и быть так нежно любимою. Вчера он, вспоминая все ужаснейшие гонения и несчастия,
коими теснят его, заплакал и, обнимая жену, сказал мне: «Не женитесь, Ал<ександр> Ив<анович>, чтоб не сделать несчастною такого существа», — и, помолчав: «А ежели женитесь, то выберите такого ангела, как она!» Она заплакала и бросилась ему на шею. Сцена эта была торжественна; я стоял молча, опершись на стол, грудь подымалась, и душа рвалась к тебе. — Нет, не случай свел меня с этим человеком! А сколько разных встреч я видел теперь, скитаясь изгнанным — некоторые я опишу, одна уже готова, и я тебе пришлю ее. «Легенду» я исправил, но не совсем; скучно отделывать слог.
Наташа! Попробуй немного заняться немецким языком. Emilie тебе будет помогать. Мне хочется тебе открыть это море поэзии германской литературы. Хочу познакомить тебя с тем Шиллером, о котором сказал Огарев:
С слезою чистой, как роса,
Глядит на небо голубое,
Родные ищет небеса…
A propos, я уже несколько раз писал, чтоб мне прислали Огарева стихи «I tempi», которые были у тебя или у Emilie. — Он женится странно; но я боюсь судить прежде получения от него письма. Может, это увлечение минутное — тогда беда или горе.
29 марта.
Христос воскрес! ангел мой, — и дивись, Наташа, дивись: я видел сегодня во сне и, кажется, в первый раз, что поцеловал тебя, — мы похристосовались заочно, сном. И какой дивный сон. Я трепетал весь, когда мои губы коснулись твоих, грудь хотела разорваться, и на этом я проснулся. — Бывало, в этот праздник я приезжал к вам и ты являлась между сволочью, которою набит ваш дом… Дорого бы дал и нынче провести с тобою. Прощай. Я в мундире, со шпагою еду к губернатору.
1 апреля.
Новая мысль для повести — человек, одаренный высокою душою и маленьким характером. Человек, который в минуту размышления отряхивает прах земли и в следующую за тем платит дань всем предрассудкам. Оттого что слабый характер согнут, подавлен толпою, не может выработаться из мелочей. Ежели вздумаю писать, то стоит только приделать рамку к этой мысли. Нравится ли тебе мысль эта? А статья моя «Встреча» готова, и, вперед знаю, тебе весьма понравится. Прощай, пиши, когда только возможно, обо всем и всего более о твоих чувствах, о твоей душе.
Целую тебя.
62. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 7—13 апреля 1836 г. Вятка.
1836 года. Апрель 7. Вятка.
Мне что-то грустно сегодня, Наташа, и потому пишу к тебе. Тягостна наша разлука. Тщетно истощаю я всё, выдумывая занятия и развлечения, — нет для меня искреннего душевного, полного удовольствия без тебя. Среди шума вакханалий, среди лиц ликующих вдруг черная мысль подымается со дна бокала, улыбка останавливается на устах, и мрачное чувство разлуки давит. Душа вянет без тебя; ежели во мне еще так много дурного — это оттого, что нет тебя со мною; прикосновение ангела очищает человека. Твои письма разбудили меня, когда я, забывши себя, или, лучше сказать, искавши средств забыть себя, падал; твоя любовь может одна поддержать меня выше людей. Ты плакала, читая, что любовь сделалась нравственным началом моего бытия; беспрерывно я испытываю справедливость сих слов. Лишь только что- нибудь мелкое, порочное навернется на ум, как вдруг мысль твоей любви осветит душу — и порочное, мелкое исчезает при свете ее. О Наташа, верь, провидение послало тебя мне. Мои страсти буйны, что могло бы удерживать их? Любовь женщины — нет, я это испытал. Любовь ангела, любовь существа небесного, твоя любовь токмо может направлять меня.
10 апреля.
Вчера, ангел мой, ты думала обо мне целый день — я знаю, и я думал о тебе. Разделенные, мы были вместе. — Великий день, в который, как ты выразилась, сочетал нас бог. Девять месяцев тюрьмы, год ссылки забыты за одно это свидание. Вчера же получил я от тебя две записки, из коих одною я очень недоволен. Что с тобою, Наташа; откуда этот тягостный, горький звук из души твоей, в которой должна быть одна любовь, одна любовь? Это не разлука; ту грусть я понимаю, я сам — оторванное дерево от родины, от моего неба, грущу. Но тут что-то другое. «Только помни, Алекс<андр>, что у твоей Наташи, кроме любви, ничего нет». Именно этого и жаждала моя душа; что же? к чему все это сказано?.. Или ты, писавши, не думала, или у тебя болела голова, или ты забыла, что пишешь к Александру. Именно тут, в этих строках, я и вижу, что, кроме любви, есть еще и предрассудки. Говоря мне «помни» и подчеркнув это слово, ты как будто делаешь условия, на коих отдаешься мне. Наташа, ты высока, как ангел, брось этот вздор; я знаю, тебя не я выбрал, бог выбрал тебя мне. Помни и ты, что та, которую я избрал себе, та, которая превзошла даже идеал, созданный моей мечтой, должна быть выше существ простых. — Но поцелуй
75
любви пусть помирит нас; я понимаю, что может иногда набежать грустная минута на душу, и тогда она издает грустные звуки, как порванная струна арфы.
Вот что надобно сделать нам, во-первых: теперь я почти в открытой ссоре с княгиней; надобное ней поладить, а то как же мы будем видеться? Нельзя ли как-нибудь, чтоб она мне написала хоть строку в папенькином письме, и тогда я буду к ней писать и мы помиримся.
Ты пишешь мои слова, что любовь испортит мою будущность, — я теперь другого мнения, и вспомни, что я писал прошлый раз; я всеми силами хотел оттолкнуть мысль любви и потому говорил это. Я не искал тебя, провидение указало; будем же уверены в благости намерений Его. Будущность нельзя испортить любовью. Да и кто же смеет выкликать себе высокую будущность — и тут подлежит отдаться провидению.
Твой навеки
А. Герцен.
13 апре<ля>.
Нашей Emilie искренний дружеский поклон — все собирался к ней писать и не успел, но скоро исправлюсь. Пиши всякий раз об ней. — Целую тебя, твой
Александр Герцен.
На обороте: Наташе.
63. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 27—29 апреля 1836 г. Вятка
27 апреля 1836. Вятка.
Давно, душа моя, нет от тебя писем; дай бог, чтоб эта почта принесла что-либо, хоть строчку. Наташа, ты ведь знаешь, как радостно получать письма и как горько их ждать. По счастию, моя пустая жизнь кончилась, я опять занимаюсь, хотя не так много, как прежде, но с пользою. Не должно удаляться от людей и действительного мира, это старинный германский предрассудок; в действит<ельном> мире есть своя полнота, которая не находится в жизни кабинетной и которая учит многому; человек не создан для уединения. Но горе тому, кто тратит душу свою на пустоту этого мира, забывая другой, высший. Разбитый, больной, печальный явился я сюда и потому искал в ложном шуме утешения; это не могло долго продолжаться; ты ускорила еще мое возвращение к идеальному, и год
