этот не совсем пропал в жизни моей; он богат опытами, чувствами и
76
более всего, любовью к тебе, мой ангел. — Теперь у меня в голове бродит план весьма важной статьи, — может, для развития которой нужно написать целый роман, который поглотит в себе и ту тему, о которой писал тебе в прошлом письме, и многое из моей собственной жизни. — Я решительно хочу в каждом сочинении моем видеть отдельную часть жизни души
моей; пусть их совокупность будет иероглифическая биография моя, которую толпа не поймет, — но поймут люди. Пусть впечатления, которым я подвергался, выражаются отдельными повестями, где всё вымысл, но основа — истина. Теперь меня чрезвычайно занимает религиозная мысль — падение Люцифера как огромная аллегория, и я дошел до весьма важных результатов. Но в сторону это.
Вот и май скоро; год, что я здесь; но прямой положительной надежды нет на возвращение. Боже мой, как гнетут нас люди; они нам дозволили в продолжение почти двух лет одно минутное свидание, один поцелуй, и то прощальный; а как мы нужны друг другу. Хуже всего, что нет положительной надежды. Никто не хочет прямо стать за сосланного. О Наташа, здесь- то узнал я еще более гнусность обыкновенных людей, ибо здесь она во всей наготе — даже не прикрыта легкою тканью образованности, — и как же надобно благодарить судьбу, что и здесь я нашел душу высокую — Витберга.
Но знаешь ли, чему ты чрезвычайно удивишься, — что я почти всякий день здесь, в Вятке, говорю о тебе. Да, почти всякий день — и это для меня какое-то дивное наслаждение. Но с кем? — спросишь ты. Любовь робка на языке, и потому никогда не являлся ни один звук ее при Витберге, который как будто отталкивает доверие сего рода своим гранитным характером. Не говорил я о ней и с Медведевой, ибо я знаю, что ей это было бы неприятно — она и так довольно несчастна. Но помнишь ли другую Полину, немочку, о которой я как-то писал тебе; в ней тьма поэзии, и, не знаю почему, ей одной я высказал всю любовь мою к тебе, и с тех пор ты составляешь один предмет наших разговоров. В благодарность за сие я требую, чтоб ты в следующей записке написала к ней хоть строчку, только по-французски; зови ее просто Pauline. Она заслуживает это, ибо она от души желает, чтоб твой Александр скорее был в твоих объятиях. Напиши же непременно какой-нибудь комплимент, un rien66[66].
У тебя новые фортепианы, пишет маменька. Занимайся музыкою как можно более. Я напишу домой, чтоб тебе доставили один Rondoletto Герца, который мне ужасно нравится и который я очень часто заставляю играть.
77
29 апреля.
Итак, Огарев полюбил свою невесту за немецкую литературу — пишешь ты, — а поелику ты не знаешь ее, следственно не стоит любить. — Перестань же писать такой вздор, моя милая Наташа, не стыдно ли тебе? Твоя душа часто приводит меня в удивление своею высотой, своею святостью, а ежели бы ты знала астрономию — то это бы еще не дало тебе право на мое удивление. Не унижай себя, ты ангел, ангел, ты мне самим богом послана; я тебя люблю за твою душу, люблю за твою любовь, которая вся ты, люблю потому, что не могу не любить тебя. — Неужели пламенный язык моих писем, эта струя огня, может оставлять хотя тень сомнения, что я обращу малейшее внимание на внешнее что-либо?
Итак, пусть же благословение твоего отца исполнится, пусть Александр Невский — твой патрон; знаешь ли, что и меня он благословил тем же образом, и он со мною здесь. О следующей разлуке не думай. Довольно мрачного и в настоящем. В Москве я не останусь — но даю тебе клятву при малейшей возможности не разлучаться с тобою; я уже писал, что сбрасываю на твои плеча половину тягостей моей жизни, неси же их вместе с твоим Александром.
К концу нынешнего месяца, т. е. мая, решится важный вопрос, можно ли надеяться в 1836 году быть в Москве. Ежели молитва действует, то чью же молитву небо может лучше принять, как твою?
Как счастлива Витбергова жена в несчастии! Но верь, верь, будут минуты и у нас, когда рай нам позавидует. Прощай, некогда более писать. Целую твои руки, тебя, твои глаза. — О, приходи скорее то время, когда живой поцелуй, продолжительный, страстный сотрет все мрачное.
Emilie, говорят, сердится на меня за то, что давно я ей не писал. Уверь же ее, что я ее люблю, как сестру, и потому на что же требовать доказательств материальных — писем? Писать к тебе — это необходимость, это воздух для меня, это жизнь. Но, впрочем, я напишу, может, к следующей почте. Впрочем, она говорит, что я не отвечал на письмо, а мне кажется, я писал ответ.
Благодарю за немецкий язык, достань себе через Ег<ора> Ив<ановича> методу Жакото учиться языкам. Она облегчит.
На обороте: Наташе.
78
64. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 12—13 мая 1836 г. Вятка.
12 мая 1836. Вятка
Ангел мой, Наташа, блеснул первый луч надежды, маленький луч, едва видный. О боже, ежели б он был не тщетный, ежели бы через месяц или два я мог тебя прижать к моему сердцу и в твоих объятиях забыть все двухлетние страдания. Моли, моли бога, Наташа, молитва твоей чистой души, может, будет услышана…
На днях меня Полина просила написать ей что-нибудь на память, и я написал следующее: «Влекомый таинственным пророческим голосом, пилигрим шел в Иерусалим. Тяжка была дорога, силы его изнемогали, он страдал… Господь сжалился и послал ему утешителя с чашею, наполненною небесным питьем. С восторгом принял пилигрим его; но, отдавая ему чашу, сказал: „Посланник неба! Благословляю нашу встречу, но с радостию покидаю тебя, ибо я знаю нечто выше тебя — святую Деву: к ней иду я, к ней стремлюсь, ей моя жизнь… Моли богу, чтоб скорее соединился с нею!»» — И эта святая Дева — ты, моя Наташа; да, всё, всё радостно покину я для тебя, для тебя, которая так меня любит. Ты моя святая, высокая Дева.
13 мая.
Я начал и уже довольно написал еще новую статью; в ней я описываю мое собственное развитие, чтоб раскрыть, как опыт привел меня к религиозному воззрению. — Между прочим, я представил там сон или, лучше, явление, в котором нисходит ко мне дева, ведущая в рай, как Беатриче Данта… Этот сон мне удалось хорошо написать, Витб<ерг> был очень доволен, но не знал причины. Он думает, что я так живо представил мою мечту и что моя мечта так хороша — а я просто описал тебя, и не мечта, а ты так хороша.
Кажется, сегодня год, что я поехал из Перми. Обыкновенно при таких воспоминаниях говорят: как скоро идет время. Ну, я этого не скажу про этот год — нет, медленно, как долгий яд, как болезнь, вел он меня, и я, кажется, ощущал шероховатость каждого дня его 366 дней. — Но скажу откровенно, будь ты здесь, и я перенес бы его — конечно, не без грусти — но легко.
Что-то Ог<арев>? Женился ли? Никакой вести от него, а и он мне необходим, как ты. Мы врозь — разрозненные томы одной поэмы. Хорошая библиотека не удовлетворится одной частью. Ах, где-то будет эта хорошая библиотека!
Сегодня я ждал от тебя письма, <но> не получил — досадно — я знаю, что тебе самой трудно не писать ко мне долго; знаю, что
79
тебе писать ко мне так же необходимо, как дышать, — но досадно. Я так счастлив, получив твое письмо, так весел. Ухожу в свою комнату, бросаюсь на диван и читаю, и перечитываю десять раз. И сердце так бьется, и кровь так кипит, готовы слезы литься из глаз, и дыхание делается прерывисто; это мои счастливейшие минуты здесь, потом целые дни мечтаю о каждой строке. — О, сколько блаженства принесла ты мне, и какая высокая душа отдалась мне…
Да, будут минуты, когда мы не позавидуем раю, и рай позавидует нам.
Александр
На обороте: Наташе.
65. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
21—26 мая 1836 г. Вятка.
Милый друг мой, Наташа, твои письма от 28 апреля, наконец, я получил. Ты, кажется, желаешь, чтоб я писал к княгине, — и по нынешней почте пошлю ей просвиру и преглупое письмо.
О какой второй разлуке ты говоришь беспрерывно? Нет, нет, мы не должны, мы не можем быть еще раз разлучены надолго. Нет, я устал, изнемог от того, что нет со мною моего ангела- хранителя… Сегодня ночью я видел тебя так живо, так хорошо; это было у нас, мы сидели вдвоем; право, в тебе что-то более земного, просветленное, небесное, и ты улыбалась мне; я взял твои обе руки и устами прильнул к твоим устам. Поцелуй долгий, долгий… ну, вообрази сама, описать этого нельзя. Только сон все еще живо предо мною. — Гордая мысль вдруг овладела сегодня мною, когда я перечитывал письмо твое; мне казалось, что я достоин вполне этой высокой, святой любви, с которою ты навсегда безусловно отдалась мне, ибо я чувствовал в себе силу сделать тебя счастливою, чувствовал, что моя пламенная, восторженная душа одна может тебе открыть всю сладость жизни и полной симпатии, думал потому, что рядом ставил с тобою свою душу, — и ужаснулся своей гордости. Ты и я. Какая необъятная разница. Небо и земля, чистый огонь жертвенника господня и раздирающий огонь пожара. Наташа, я молюсь на тебя; никогда, клянусь тебе, никогда я не мог бы возвыситься до твоей высоты. Никогда. Я могу быть тверже, сильнее тебя; но выше никогда. Твоя душа — душа ангела, она не испытала ничего; благословляю твое странное воспитание; ты развилась сама; чем менее опыта, тем чище осталась
80
душа, тем менее в ней земли. А я — в 24 года испытавший всё злое и доброе; моя юная душа вся в рубцах; горький опыт положил в мою душу основу жгучей иронии, я состарелся жизнию, я даже запятнал свою совесть, и ежели бы в самую критическую эпоху моей жизни — 9 апреля 1835 — не слетела с неба откровением, так сказать, любовь, я погиб бы в нравственном отношении. Конечно, я не остался бы сложа руки — этому залог жажда славы — но мое моральное бытие исчезло бы, и все носило бы отпечаток чисто земного. — В последнем письме твоем лучшее доказательство. Говоря об них, ты не
