токмо прощаешь им все неприятности, которых ты ежедневная жертва, но еще молишься об них — это ты. Я не могу сего сделать.
24 мая.
Сейчас возвратился я с Великой реки и устал ужасно. Но слова два скажу с тобою, ангел мой, прежде нежели лягу спать. Торжественность этого национального праздника удивительна. Я приехал туда ночью, часа в два, но толпы народа уже не спали; везде шум, крик; тут ряд телег делает настоящую крепость, и за ним тысячи мужиков, толпы нищих, уродов, толпы черемис, вотяков, чувашей с их странным, пестрым костюмом, сих наречием. Разумеется, я спать не лег, а бросился в это море людей. Часовня, где образ стоит под крутой горою… Но нет, не хочу в твоем письме писать об этом, возьми папенькино письмо через Егора Ивановича — там найдешь все это. К тебе — об любви, об любви, которою так полна душа моя. — Я, как ребенок, обрадовался, увидев твоей рукою писанные немецкие слова. О ангел мой, как ты кротко исполняешь мои желания, как совершенно отдала ты мне свою волю. Но должен ли я принять на себя так много, я, земной, — вести тебя, чистую, святую, — должен, ибо твоя любовь очистит меня, ибо и я отдаюсь тебе совсем. — Много надежд дал я тебе в прошлом письме, уже половина их утрачена; опять разлука увеличилась; что делать, всю надежду на бога. Может, это наказание мне за то пятно, о котором я не говорил тебе. Но за что же и ты страдаешь от разлуки?.. Страдай, ангел мой, страдание твое искупит пятно.
Наташа, при сем письмо к Emilie, доставь ей. В выписанном тобою месте из письма С<атина> я не вижу того пылкого чувства, которое ты видишь в них. Его выражения слишком узорчаты… так ли выражается любовь? Возьми все мои записки, там не найдешь натяжки.
Прочти записку к Emilie, более я не писал к ней, потому что мне жаль терзать ее душу.
Целую тебя.
А. Герцен.
26 мая.
На обороте: Наташе.
81
66. Н.А.ЗАХАРЬИНОЙ 11 — 17 июня 1836 г. Вятка.
11 июня 1836. Вятка.
Ангел мой Наташа! Давно нет писем от тебя, и я грустен. Исчезла надежда67[67] скорого свиданья, больно, очень больно. Как дерево каждым листом тянется к солнцу, протягивает ему свои ветви, глохнет без него, бледнеет, теряет свой зеленый цвет — цвет надежды, так душа моя делается хуже, мелочнее от удаления надежды на скорое возвращение. О Наташа, Наташа! Неужели этот свирепый, неумолимый рок, который доселе управлял мною, требует таких жертв для исполнения своих судеб? Нет, тобою я не пожертвую ему, может ли быть чувство святее, чище, благословеннее им, как наша любовь… Какая глупая мечта: ежели б возможность была тебе быть в Вятке. Ну, я не знаю как, вдруг бы здесь открылись мощи и претолстая княгиня вздумала бы помолиться о продлении жизни на 88 году — и ты с нею. Или… ты бы жила у нас в Москве (разумеется, после смерти княг<ини>) и приехала бы с маменькой сюда на месяц. О, тогда я первый дам подписку, что и в Вятке — рай.
67[67] Позднейшее примечание Герцена: (17 июня) и возвратилась опять еще блестящее.
Я редко занимаюсь от всей души. Найдет иногда минута, день, когда я много думаю и пишу, потом опять действительная жизнь и пустая. Утро всякого дня гибнет или в канцелярии, или у губернатора. (Чести много, а пользы мало, ибо представление не сделано.) Для того чтоб убить после-обеда, также все меры взяты; я сделался страстный охотник до верховой езды, часу в шестом — на коня и еду себе за несколько верст, куда глаза глядят. В верховой езде удивительное наслаждение, какая-то сила сознается в человеке, когда он обуздывает этого большого зверя и заставляет его исполнять желание свое, даже каприз. Когда же в туманный, сырой день я выезжаю далеко от города, а синяя даль останавливает взор, тогда я опускаю поводья; лошадь идет шагом, и мечты толпами вертятся, и вдруг глубокий вздох, и я, пришпорив лошадь, пускаюсь во весь карьер. Далее, приехав домой, усталый, я либо куда- нибудь пить шампанское, либо спать — и день прожит, и я с восторгом вижу, что днем ближе свидание с моей Наташей.
15 июня.
Вчера весь вечер перечитывал твои <письм>а. Какая прелестная поэма любви и как <...>68[68] развивается эта страсть,
82
которая теперь совсем захватила всю душу твою. О, как счастлив я и не должен ли гордиться, что любим такою душою? Сначала любовь твоя прячется за дружбу, слово брат везде, потом ты ставишь дружбу наравне с любовью, потом слово дружба и брат совсем исчезает, я для тебя твой Александр, ты сама говоришь — любовь выше дружбы, ты хочешь потонуть во мне, ты хочешь быть звездочкою (это писано было в декабре 1835), коей свет поглощается солнцем. О ангел мой, целую тебя, целую, целую. И чтоб я смел роптать на судьбу, я счастливец… После этого чтения я лег спать, и вот мой сон. Вижу я, что я приехал в Москву. Бегу к тебе; говорят, ты спишь; вхожу в горницу, и ты на постели спишь; я стал тихо на колени перед тобою и, сложив крестом руки, смотрел на небесные черты твои. Ты проснулась, улыбка показалась на твоем лице, и ты отвернулась, думая, что видишь меня во сне. Тут я бросился в твои объятия… Судьба, зачем это сон? Зачем я именно тут проснулся?
17 июня 1836. Вятка.
Наташа, перекрестись, ангел мой, сегодня пошло мое представление в Петербург, и через месяц будет ответ. Может, отказ… но, может, и свобода, и твой Александр полетит, как стрела, в объятия своего ангела, своей Наташи. Получил вчера два письма твои. Нет меры тому блаженству, которое ты льешь на меня. Каждая строка заключает в себе счастие. И будто я заслужил это? — Ты пишешь, что я буду сердиться за то, что не писала к Полине. — Да разве я требую рабской покорности; сколько раз я еще прежде писал тебе: будь самобытна, мы равны. Зачем же тебе быть рабою моей; нет, мне понравилось твое ослушание. Но не забывай этого существа, оно несчастно и высоко.
Не удивительна ли наша симпатия; ты мне пишешь о моих прежних письмах, а я на той стороне писал тебе о твоих письмах. И даже то же самое замечание; и чтоб мы не должны были соединиться, и навеки — вздор. — В Загорье необходимо приеду. Ах, ежели бы я возвратился в августе и в день твоего ангела прижал бы тебя со всем бешенством любви к моей груди. Ежели бы..! Люди, люди, не мешайте этому огню, он выше вас…
Я не забыл, как мы были в соборе с Пассеками — нет, не чужая и тогда мне была ты, мы только тогда не понимали, что нас так тесно связывает. — По-немецки занимайся одна. — Твое положение грустно; но переноси его, в нем развилась та прелестная душа в тебе, пред которою я повергаюсь на колени, которой я молюсь. — На Алексея Александровича надеяться нечего, я разлюбил его холодный ум; но попробуй, скажи, чтоб Е<гор> И<ванович> написал ему… Напрасно ищешь, ангел
83
мой, предчувствия в моралях папеньки; я улыбнулся, читая это; нет, это происходит от страсти читать морали. Статьи своей по почте не пошлю, жди оказии или, лучше, жди меня самого со статьями. Все, что только льется теперь с пера моего, — все согрето любовью, везде ты, как идеал изящного, святого, видна.
Прощай, моя Дева; усталый Пилигрим придет же из обетованной земли на родину, из земли страданий Христа, с маслиною примирения в руках, придет к своей Деве и будет вполне счастлив, и благословит удел смертного на земле. Целую тебя еще… и еще.
Твой Александр.
Полина кланяется, я ей перевел писанное тобою.
На обороте: Наташе.
67. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 19 июня — 1 июля 1836 г. Вятка.
19 июня.
Ангел мой, наконец ты вызвала меня на последнее признание; тяжело мне оное сделать, тяжело будет тебе его читать. Ты увидишь, как твой Александр далек от того совершенства, которое ему придала твоя святая любовь. Слушай, Наташа, и ежели найдешь силу, не порицай меня. — Ты мне писала прошлый раз: «Спаси Мед<ведеву>». Да, я с декабря месяца постоянно думаю об этом, и с тех пор угрызения совести не оставляют меня.
Я уже писал тебе, что по приезде сюда, увлеченный чувством досады, я развратничал, желая в наслаждениях грубых, в вине, в картах найти средство забыться, — но это скоро мне опостылело; твоя ангельская рука исторгла меня с края пропасти. В августе месяце прошлого года приехала сюда М<едведева> с мужем и остановилась в одном доме со мною (во
флигеле). Везде говорили об ней как о красавице, как о образованной даме и которая не обращает ни на кого внимания. «Так обратит же на меня», — подумал я и отправился к ним в гости. Эта самолюбивая мечта, продиктованная самим адом, была замечена многими, и все подстрекнули меня более Что же я нашел при ближайшем знакомстве? Юный цветок, сорванный не для невесты, но для могилы. Существо — далекое от высокого, идеального — но на котором несчастия разлили какую-то поэзию; мне ее стало жаль, близость наша вскоре открыла мне, что она неравнодушна ко мне, и я — поверишь ли — из шалости, из
84
стремления к всякой симпатии, не токмо не остановил первого порыва ее — но увлек ее. Я увидел свое торжество, и вместе с ним в то же время сильный голос совести осудил меня. — Когда же умер ее муж, я был совсем убит; тут только я вполне понял всю гнусность, всю низость поступка моего; я хотел загладить его — но как, чем? Вот пятно, о котором я писал к тебе; я знаю, и ты ужаснешься этого поступка, и твое суждение мне дороже суждения всего рода человеческого. О Наташа, как далеко увлекается человек, когда он дает волю страстям. Но слушай далее. Первая записка, в которой я писал к тебе о любви, когда я, перебрав все элементы бытия человеческого, увидел, что все мои страдания происходят именно от стремления к тебе, что это чувство — любовь, и любовь самая пламенная, эта первая записка сорвала покров с глаз моих. Я остановился! Я оттолкнул от себя все эти чудовища с змеиным лицом, которым предавался, я воскрес любовью к тебе. Надлежало исправить главнейшую ошибку… Я мало-помалу стал показывать равнодушие к ней,
