мною нанесено столько скорби родителям, хотя я и не виноват в том, что бог мне дал душу выше толпы, таланты выше обыкновенных людей, — а в этом вся моя вина. — Друзья? И они меня влекут к себе сильно; но где они, разве в Москве? Огарева там нет. — Занятия? — Здесь в тиши я могу работать. Нет, все это не могло бы так мощно влечь меня, даже мое самолюбие указывает мне скорее на Петербург, нежели на Москву. Но Москва у меня нераздельна с Наташей. Я люблю Москву за тебя, я в ней люблю тебя.
Любовь — высочайшее чувство, она столько выше дружбы, сколько религия выше умозрения, сколько восторг поэта выше мысли ученого. Религия и Любовь, они не берут часть души, им часть не нужна, они не ищут скромного уголка в сердце, им надобна вся душа, они не делят ее, они пересекаются, сливаются. И в их-то слитии жизнь полная, человеческая. Тут и высочайшая поэзия, и восторг артиста, и идеал изящного, и идеал святого.
89
О Наташа! Тобою узнал я это. Не думай, чтоб я прежде любил так; нет, это был юношеский порыв, это была потребность, которой я спешил удовлетворить. За ту любовь ты не сердись. Разве не то же сделало все человечество с богом? Потребность поклоняться Иегове заставила их сделать идол, но оно вскоре нашло бога истинного, и он простил им. Так и я; я тотчас увидел, что идол не достоин поклонения, и сам бог привел тебя в мою темницу и сказал: «Люби ее,
она, одна она, будет любить тебя, как твоей пламенной душе надобно; она поймет тебя и отразит в себе». — Наташа. Повторяю тебе, душа моя полна чувств сильных, она разовьет перед тобою целый мир счастия, и ты ей возвратишь родное небо. — Провидение, благодарю тебя.
Что Emilie? Кланяйся ей.
Целую тебя, ангел мой; быть может, скоро, через месяц этот поцелуй будет не на письме, но на твоих устах!!!
Твой до гроба
Александр.
На обороте: Наташе.
70. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
1— 5 августа 1836 г. Вятка.
1 августа 1836. Вятка.
Хочу опять сказать тебе, ангел мой, несколько слов о себе, о внутренней жизни моей. Может, скоро явлюсь я в твои объятия. Может, ты найдешь перемену во мне, и потому вот полный отчет о себе. Да, во мне есть перемены после 20 июля 1834, после 9 апреля 1835 и, наконец, после декабря 1835. Как мало времени; но сколько происшествий, опытов, испытаний, чувств и мыслей. Сначала мрачное заключение, угрозы, словом, тюрьма, подняли меня, я узнал свою силу, свою твердость; повторяю, м был поэт! И эта поэма кончилась восторгом, самым чистым, самым небесным — свиданием с тобою, твоей любовью; но испытание не должно было кончиться этим, я узнал себя токмо на одном поприще. Ссылка и, вместе с нею, частная воля, новый образ жизни. — Тогда я упал; может, слишком напряженное состояние души в заключении требовало этой жертвы; твой голос, как голос бога к избранному народу, воскресил меня; но мне нужна была опора твердая, крепкая, душа вырвалась уже от пыли земной, но тело еще лежало, и, дивись провидению, и самое это время явился Витберг; наша жизнь встретилась, маши несчастия нас сблизили, и еще более симпатия душ тесно и крепко связала мою жизнь с его жизнию. Великий человек, великий художник, испытавший верх славы и верх несчастия, видевший почти исполненною свою гигантскую мечту и плакавший на развалинах ее. Этот человек остался тверд и прям,
90
как колонна каррарского мрамора, и так же бел, как она; напрасно бросали грязь в нее; грязь смылась (может, слезою). Чувствуя возле себя этого сильного человека, я оттолкнул последнюю слабость; к тому же высокое чувство любви, любви не сладострастной, но небесной, утвердило на прочных камнях мое нравственное бытие — и я вырос. Пустая жизнь первых месяцев здесь оставила токмо опыт и раскаяние, последующая заставила меня сознаться в
новых силах души, я приобрел более положительности и в мыслях и в действиях, я научился обуздывать себя, и с тем вместе усилились и мысль, и действие. Вот тебе еще клочок моей исповеди. Кому же, как не тебе, должен я рассказывать все заповедное моей души, — тебе,
которой я отдал и душу, и сердце, и жизнь?
В «Телескопе» напечатана моя статья «Гофман», в 10 № за 1836 год; пишу для того, что ты, верно, равнодушно не взглянешь на подпись Искандер. Впрочем, ее напечатали небрежно, не выправив; не знаю даже, кто это вздумал…
Опять давно нет твоих писем, целые три недели; я знаю, что это не от тебя, а от отправления, и потому не ропщу; но, признаюсь, когда приходит почтовый день, когда
приносят письма и нет от тебя — мне становится тяжело и грустно; я кусаю губы и готов
плакать. О мой ангел, моя божественная, как я люблю тебя.
4 августа.
Через три недели твои именины. О, как пламенно желал я в этот день тебя видеть; это была моя мечта, моя шалость — это не выходило у меня из головы, и, кажется, почти нельзя надеяться, может, потому, что уж слишком близко, что столько блаженства нельзя себе близко представить. Ответа еще нет из Питера. Но ежели это случится?.. Зачем после жить, тогда земное все совершено, тогда должно бы было умереть, ежели б не было еще другого призвания, ибо хотя мысль славы теперь не так душит меня, любовь все облагородила. Но совершенно с этой мыслию я расстаться не могу. — Нет, нет, Наташа, ты не можешь себе представить, не можешь — того моря блаженства, которое раскроет тебе моя любовь; она поглотит тебя. Мною, во мне будет твоя жизнь.
5 августа.
Опять почта, и опять не прислали твоих писем. Неужели и маменька не чувствует, что такое для меня твои письма? Как это больно. Прощай, прижимаю тебя к сердцу.
Твой и навеки
Александр.
Я занят очень литературным трудом, о котором скажу после.
На обороте: Наташе.
91
71. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 14—19 августа 1836 г. Вятка.
Ангел мой, божество Наташа, ты ведь моя твердая Дева, и потому я не боюсь объявить тебе, что наша разлука продолжится еще долго. Ответ пришел и отрезал надежды и мечты на скорое свидание, и это письмо придет к тебе 26 августа вместо меня! Будь же тверда, Наташа! В самой любви, в полной, сильной любви моей найди себе утешение, будь самоотверженна для того, чтоб после полной чашей пить блаженство. Может, еще целый год, много времени, но провидение знает цель… Слезы твои омочат эти строки… О Наташа! Для Александра будь тверда, не прибавляй тягости его кресту. Я буду к тебе писать очень часто, очень много — вот одно возможное вознаграждение. О твоем путешествии в Киев и не думай, а, может, я сыщу со временем иное средство. Оставим это, береги себя, будь тверда; не счастье обыкновенное предстоит нам, я вперед тебе пророчил. — Я получил два письма твоих. О, нет, нет, ничего не прибавила тебе моя мечта, нет, ты превзошла всякую мечту, и что могла бы придать небесному творению земная фантазия? Эти письма окрепили снова мою душу, достаточно одной строки от тебя, чтоб врачевать все раны моего сердца. Быть так любиму, как я, и сметь роптать — это было бы святотатство. Ты пишешь: «Отчего же мы лишены всего? — Потому, что мы даны друг другу». Помни же, это твои слова, пусть они тебе служат таким же утешением, как мне. «Где ж та душа, которой поклоняется Александр?» О боже! во всяком слове, даже и звуках грусти, в изнеможении, везде ярко видна эта душа. Молюсь тебе, ангел божий, посланница неба. — Но только одно: оставь мысль идти в Вятку, это решительно невозможно — и приказываю оставить ее. Ты говоришь, чтоб я твердо принял отказ, — я исполнил это — как мраморный обелиск, окреп я, и град, разбиваясь об него, не делает трещины; исполни же и ты свое обещание, будь и ты покойна насколько можно. — Пиши чаще, чаще! А я проведу этот год совсем иначе: буду много заниматься, буду беспрерывно сидеть дома, и, как прежних лет отшельники проводили время в молитве к богородице, я буду проводить время в молитве к тебе… Год лишения, год траура души можно легко бросить злому гению за одну минуту блаженства, а оно настанет для нас…
А может, все еще и скоро переменится; может, голос мои тронет папеньку, и он постарается, чтоб ты с маменькой навестила меня здесь. Только в этом случае не надобно торопиться.
92
Теперь буду хлопотать о твоем портрете — он делается мне необходимым образом, перед которым я буду изливать и свою любовь, и свои несчастия.
16 августа.
Итак, твоя любовь простила мой черный, гнусный поступок — тем лучше. Я это прощение принимаю не как заслуженное, а как дар твоей любви, как раскаявшийся преступник принимает милосердие Христа. «Спаси ее!» — говоришь ты; все делаю я для этого, но доселе больших успехов нет. Ей надобно ехать — но нет средств. Худо, очень худо — но с моей стороны все будет сделано. Впрочем, не слишком ли торопливо, ангел мой, ты простила меня?.. Все подробности, которые тебе неизвестны, все против меня. Но ты совершенно права, что вперед ничего подобного не случится.
От Emilie получил письмо; та же искренняя, теплая дружба и та же грусть, раздирающая душу, — я буду ей писать с будущею почтой. Как она убита горем. А мы, разлученные только материально, мы, слитые в одно за 1000 верст, мы сетуем. О боже, чего нельзя перенести за твою любовь? «Мы даны друг другу», — повторяю: будь же тверда, береги себя для твоего Александра, которого вся жизнь, все чувства, все мысли в тебе, Наташа.
Жду ответа с нетерпением на это письмо. Смотри же, Наташа, главное требование: мысль о Киеве — с корнем вон, эта мысль заставила меня ужаснуться, она велика, прелестна, но несбыточна, и потому я требую в твоем следующем письме полное отречение от нее. Ты отдала свою судьбу в мои руки — итак, предоставь же мне печься о нашем соединении, я не останусь сложа руки…
Пиши же, ангел, пиши более. Твое письмо — это роса; оно окропляет святой водой, дыханьем неба мою земную душу.
Еще целую. Еще.
Александр.
17 августа.
Наташа! Люди не имеют столько энергии, чтоб противиться нам. Я хочу писать к п<апеньке> о портрете твоем; ежели он догадается причину, тем лучше; ну что, ежели бы ты вдруг высказала всё княгине; ведь есть же, может, хоть уголок у нее в
