сердце, где еще осталось человеческое чувство… ты можешь говорить и за меня все, что хочешь, ибо ты будешь говорить так, как я; твоя душа — часть моей. Даже нельзя ли преклонить на нашу сторону гнусную Марью Степановну — это для нее будет большое счастие, — первый раз после своего звенигородского бракосочетания и разорения Звенигорода Наполеоном она замешается в дело святое, а употребить ее как орудие —
93
что за беда? Ее убедить легко; обещай именем моим подарки, деньги, что хочешь, я свято выполню. Пожалуй, буду сам к ней писать, сам обещать — но смотри, поступай осторожно и пуще не вздумай поверить, что она действует из участья; нет, употреби ее как стропилы, как доску, брошенную через грязь…
19 августа.
Пора, душа моя, посылать на почту. Ты получишь от Егора Иванов<ича> посланные мною книги — «Notre Dame de Paris» — это тебе мой подарок; сверх того, я жду случая или того, чтоб наши узнали, тогда я пришлю тебе кольцо, которое давно уже назначил…
В твои именины я выпью целую стопу, целую шайку шампанского! Ах, кабы у меня был твой портрет, я бы мог целовать его, я бы мог остановить на нем взор и часы целые смотреть на него. Нет, материальный знак не излишен, нет, нет, твой портрет, ради бога.
Знаешь ли, с чего началась вся эта история с Мед<ведевой>, которая все-таки, как клеймо каторжного, пятнает меня? Она прекрасно рисует, и я просил ее для тебя нарисовать мой портрет, она обещалась это сделать тайно от мужа, я благодарил ее запиской, она отвечала на нее — благородный человек остановил бы ее; мой пылкий, сумасбродный характер унес меня за все пределы. А теперь — она очень видит, что я не люблю ее, и должна довольствоваться дружбой, состраданием… Фу, какой скаредный поступок с моей стороны.
Прощай, моя Наташа, моя жизнь, целую тебя, твои руки. О боже, когда же! Когда же?.. Полина в восторге, что ты не забываешь ее; она тебе кланяется от всей души, как германка.
Прощай же, наконец… Душно!!
Твой Александр.
На обороте: Наташе.
72. Н.А.ЗАХАРЬИНОЙ 25—26 августа 1836 г. Вятка.
25 августа 1836. Вятка.
Итак, вот он — тот день, о котором я мечтал целые месяцы. Завтра он придет, холоден, неприветен, опять в той же дали, в той же Вятке. — Конечно, все дни равны, да и что не равно сердцам холодным? Но это 26 августа для меня не равно всем дням, это день ее, день той небесной гостьи, той Наташи, которая снесла рай со своей родины для того, чтоб отдать его больной, изломанной душе юноши, чтоб вместе с ним отдать ему и
94
себя. Ангел мой, моя душа исстрадалась бы без тебя; самая дружба недостаточна, чтоб внести гармонию в душу, исполненную страстями противуположными, — это могла сделать ты одна — и я один стоил этого, да, да в этой-то сломанной душе, пораженной так горько самыми близкими людьми, в ней целый мир блаженства для тебя.
Вся моя жизнь представляет мне два чувства, два стремленья, они-то образовали меня и дали силу переносить многое. Я был еще ребенок лет 12, но какая-то неопределенная горькая мысль заставила меня бросить игрушку, тогда уже щеки мои были бледны и глаза горели мыслью и чувством, ибо люди меня встретили обидой! оскорблением! Но куда ни прикасался я, везде встречал один камень, один холод или чувство без силы и исполненное мелочи (Татьяна Петр<овна>). Тогда я мог погибнуть, тогда я мог еще броситься в светскую жизнь, заглушить, всё, убить всё — но провидение судило иначе: оно дало Огарева мне. И как торжественна была минута, когда мы, юноши, дети, обняли друг друга, узнав, как близки наши души, — это было в 1826 году на Воробьевых горах, солнце освещало всю Москву— вся Москва смотрела на нас. О, как радостно билось мое сердце — это первое чувство мое — Дружба, оно спасло меня, сохранило, мы дали друг другу руку и пошли вместе на всю жизнь. Горький опыт снова дотронулся холодной рукой; 1834 год, снова возвращенная внутрь душа ломалась, самая твердость ее приготовляла падение. И ты, ангел неба, явилась мне 9 апреля, и я протянул мою закованную руку и пил этот свет, который лился из твоих очей и… я был спасен, — это второе чувство — Любовь. И после не вверяться провидению, когда оно так явно ведет меня? Нет места в груди моей третьему чувству: остальное мелко, слабо, зависит от этих двух. Но ты скажешь: истина! изящное! Разве оно более не имеет место в тебе? О, нет, права идеи неотъемлемы; но, как христианин во Христе поклоняется богу, так тобою и им, в тебе и в нем понимаю, чувствую святое, изящное…
Давно собирался я тебя побранить <за то, что> ты никогда не посылаешь мне стихов твоего сочинения; у тебя прекрасный талант к поэзии. Оборони господь пренебрегать им. Тем-то поэт и одарен, что там, где человек обыкновенный не может выразить чувства, оно льется стихом поэта. А у тебя столько чувств, столько высоты. Пиши же, ангел мой, и посылай мне.
Возвращаюсь к прежнему. Любовь была выше дружбы. Дружба дала мне мысль и чувство, любовь — чувство и веру. Дружба страдала, изнемогала со мною от боренья идей, любовь несла спокойствие и гармонию. Там общее страдание, здесь общее блаженство.
95
26 августа.
Поздравляю тебя. Сегодня, у меня пируют дамы и, разумеется, Полина. Мне весело, что меня поздравляют с твоими именинами; мы уже и теперь даже в глазах посторонних — одно. И с какою гордостью я буду благодарить за твой тост. — В церкви я не был, я редко могу молиться и всего реже в церкви. — Может, сегодня принесут письмо от тебя, тогда и я буду весел. Прощай.
В дополнение к моей жизни, которая вся изложена в письмах к тебе, в следующем письме я напишу о действии на мою душу некоторых авторов, — таким образом, со временем по письмам к тебе я могу написать свою жизнь, а она не должна быть, забыта, так, отдельно от толпы. — Прощай же, Natalie!
Твой Александр.
Объяви для нынешнего дня мое благоволение Костинке, Саше… Я их не забыл, все близкое к тебе имеет право на мое внимание. Даже моя келья в Крутицах свята твоим посещением.
Целую тебя.
На обороте: Наташе.
73. Н. А. ПОЛЕВОМУ
2 сентября 1836 г. Вятка.
Николай Алексеевич!
Я чрезвычайно удивился, увидев моего «Гофмана» в «Телескопе»; сначала я предполагал, что вы его поместили, ибо после отбытия моего из мира сего многое переменилось; но небрежность, с которою он напечатан, убедила меня в противном, и я просил брата объяснить вам, как это случилось. Из его письма вижу, что вы не верите моему объяснению и говорили, будто я сам прислал статью в редакцию «Телескопа». Это огорчило меня. Горько видеть, когда человек, которого от души уважаешь, имеет о нас дурное мнение, тем более когда на такое мнение нет никакого повода. Вот причина этого письма, я желал сам повторить вам, милостивый государь, что статья эта напечатана не токмо без моего дозволения, но даже без моего ведома. Получили ли вы длинное послание от меня в начале весны? Вы собирались в Петербург?.. Множество вопросов еще в запасе, но не смею беспокоить вас; впрочем, вы имеете средство мне сделать душевное удовольствие, — написавши несколько строк. К моей статье о Вятке я прибавил Казань и Пермь, — но, проученный теперь, в Москву до окончания остракизма
96
присылать не буду, чтоб не лишиться (по милости услужливых людей) последней доверенности от вас, которую желал бы сохранить всегда.
Ваш покорнейший слуга
Александр Герцен.
Вятка.
2 сентября 1836 года.
P. S. Ежели Ксенофонт Алексеевич не совсем забыл меня, то потрудитесь ему сказать, что я совсем не забыл все его ласки etc.
74. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 6—9 сентября 1836 г. Вятка.
1836. 6 сентября.
Сердце полно, полно и тяжело, моя Наташа, и потому я — за перо и писать к тебе, моя утренняя звездочка — как ты себя назвала. О, посмотри, как эта звезда хороша, как она купается в лучах восходящего солнца, и знаешь ли ее названье — Венера, Любовь! Всегда восхищался я ею, пусть же она останется твоею эмблемой, такая же прелестная, такая же изящная, святая, как ты. В самый день твоих именин получил я два письма от тебя, сколько рая, сколько счастья в них… О боже, боже… быть так любимым, и такою душой. Наташа, я все земное совершил, остается еще одно наслажденье — упиться славой, рукоплесканием людей, видеть восторг их при моем имени, — словом, совершить что-либо великое, и тогда я готов умереть, тогда я отдам жизнь, ибо что мне может дать жизнь тогда? Я одного попросил бы у смерти: взглянуть на тебя, сказать слово любви голосом, взглядом, поцелуем, один раз — без этого моя жизнь не полна еще.
Ты пишешь, что я не жил никогда с тобою, что, может, в тебе множество недостатков, которых я не знаю, что ты далека от моего идеала. Перестань, ангел мой, перестань; нет, ты прелестна, ты выше моего идеала, я на коленях перед тобой, я молюсь тебе, ты для меня добродетель, изящное, все бытие, и я тебя так знаю, как только мог подняться я до твоей высоты. Ведь и ты не жила со мною, но я смело говорю: твое сердце не ошиблось, оно нашло именно того, который мог ему дать блаженство; я понимаю, чего хотела твоя душа, — я удовлетворю ей. Из этого не следует, чтоб я мог сделать счастливою всякую девушку с благородным сердцем; о, пет, именно тебя, тебя. Мой пламень сжег бы слабую душу, она не вынесла бы моей
97
любви; она не могла бы удовлетворить безумным требованиям моей фантазии, ты превзошла их. Клянусь тебе нашей любовью, что никогда я не видал существа, в котором было бы столько поэзии, столько грации, столько любви, и высоты, и силы, как в тебе. Это все, что только могла придумать мечта Шиллера. — Я иногда, читая твои письма, останавливаюсь от силы и высоты твоей, тебя воспитала любовь, ты беспрерывно становишься выше; возьми одну мысль твою — идти в Киев, — она безумная, нелепая — но высота ее превышает высоту самых великих поступков в истории. Слезы навернулись, когда я читал это. Я не спорю: может, другие скажут, что ты мечтательница, что никогда не будешь хозяйка, т. е. жена-кухарка. Но тот, у кого в душе горит огонь высокого,
