унижать тебя до того, чтобы доказывать всю мерзость этого, я с просьбою к тебе: прерви с ним знакомство, стыдись, ты — и гнусные развратники, у которых душа чувственна и холодна. Я и Вадим уже более с ним не знакомы, ждем от тебя этой же жертвы нашей дружбе. Огарев! Ради бога, будь осторожен в знакомстве, к чему это ведет? Я мог бы скрепить это увещание еще новостью; но… довольно об этом…
Огарев! Ты не знаешь, что это такое чувство воли, после долгой неволи; я еще доселе не могу себе вообразить, что я могу делать что хочу, что не нужно именно сегодня заниматься механикой, а завтра химией, что не нужно идти в университет, что можно спать когда хочу. Ah, c’est bien, c’est très bien!2[2]
Что же я буду делать? Вначале читать, читать, гулять, гулять; может быть, хорошо бы было ехать из Москвы; но, с одной стороны, в деревне я буду не один, а с другой — слишком останусь одинок. Теперь все мои удовольствия, все наслаждения сосредоточены в семействе Вадима; мне не хочется с ними расставаться, это будет горько и больно. Что за люди, œrpo di bacco!3[3] Где, укажи мне, где так много и с таким благородством людей? Вот тебе стихи сочинения Людмилы, я посылаю их потому, что они положительно хороши и доказывают сильную фантазию и душу поэтическую.
ОТРАДНЫЙ МИР С тех пор, как я сроднилась С страданьем горьким и тоской,
Звезда надежд моих затмилась И ненавистен край земной!
Но есть мир вечный и прекрасный,
Куда летаю я!
Где чувствую душою страстной Всю прелесть бытия.
Тот мир открыт для наслажденья,
В нем вечная любовь,
2[2] Ах, это хорошо, это очень хорошо! (франц.) 3[3] черт возьми! (итал.). — Ред.
В нем нет тоски, и нет мученья,
И страсти не волнуют кровь.
Июня 27.
15
Почека объяснялся со мною на Пресненских прудах, он защищается сильно, заставил меня выслушать, я говорил ему с твердостью и доволен собою. Может, он не совсем виноват, но правым быть не может. Может, разговор наш не кончится словами. Но мало ли что может.
Вчера ввечеру получил я письмо от Носкова, забыто молчание и всё, я дрожал и кипел, читая это письмо. О дружба, дружба, всем обязан я тебе; Носков пишет с жаром и огнем, он все так же нас любит. Холодный Петербург ему не по нутру, и он грустит о священной Москве. Ждет тебя в Петербург и ходит писать в министерство.
Евгений Пассек здесь, Вадим завтра едет с женою в деревню. Теперь обращаюсь к себе.
С чего мне начать занятия? С истории, но для сего надлежит читать не Thierry, а древнюю сначала, не Мишле ли? Подумай обо всем этом да ордер мне и напиши. Более на первый случай писать нечего. Прощай.
Александр Герцен.
11. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 26 июня 1833 г. Москва.
Июня 26. 1833 года.
Я обещался вам написать, любезнейшая Наталья Александровна! и вот с величайшей аккуратностью выполняю обещание.
Экзамен кончился, и я — кандидат! Вы не можете себе представить сладкое чувство воли после четырехлетних беспрерывных насильственных занятий; теперь я отдан сам себе и теперь только начну свое образование, ибо хотя я и кончил курс, но собрал так мало, что стыдно на людей смотреть.
Вспомнили ли вы и Эмилья Михайловна обо мне в четверг? День был душный, и пытка наша продолжалась от 9 утра до 9 вечера.
Как проводите время, теперь деревня — рай, и я с радостию бы поехал… на короткое время, ибо для меня и Москва не хуже рая. Я привык, я люблю Москву, в ней я вырос, в ней те несколько человек, которые искренно, долго будут жалеть об мне; другие города представляют мне только множество людей, и я посреди их один-одинехонек — а это грустно! Впрочем, ежели будет нужда, будет польза, я готов ехать хоть в Камчатку, хоть в Грузию, лишь бы в виду было принести какую-нибудь пользу родине.
Я думаю, вы теперь всё гуляете, а я что же за trouble-fëte4[4], что останавливаю своим письмом. Итак, прощайте.
Преданный вам
Александр Герцен.
16
Маменька кланяется вам и Эм<илии> М<ихайловне> и М<арье> С<тепановне>.
Р. Б. Марье Степ<ановне> прошу свидетельствовать и пр. Эмилье Михайловне мое почтение и благодарность за приятные минуты, которые я с ней провел. Пассеки все вам кланяются. Я их редко теперь видаю; но, впрочем, я ненасытен — никогда не скажу, что довольно часто.
Сейчас от вас письмо, благодарю за всё. Пас<секам> буду кланяться и, еще более, — покажу ваше письмо. Я вас спрошу так же, как вы некогда меня: почему же вы собирались писать именно Людм<иле>? Но надеюсь, что вас этот вопрос не так удивит, как меня ваш5[5].
А. Герцен.
На обороте: Наталье Александровне Захарьиной. В Краснинкове.
12. Д. В. ПАССЕКУ Начало июля 1833 г. Москва.
Благодарю тебя, Доша, за твою критику на мою статью она очень хороша, но ты напрасно думаешь, что опровергаешь мою мысль о Петре, мы согласны. Жалею очень, что ты не будешь долго сюда. Дружба наша была кратковременна, переписки у нас нет, и потому может случиться, что через долгое время мы очужаем. Это горько и больно мне будет.
Я кандидат и волен от университета, дай знать об этом Носкову, — и он не пишет ко мне, и он!
Прощай.
Александр Герцен.
4[4] помеха веселью (франц.). — Ред.
P. S. Твоя статья о женщинах не нравится мне, в ней ничего не доказано, это какое-то умственное шатание. За мной пишет Савич оттого, что ему нечего писать.
Рукой А. Н. Савича:
И в самом деле важных любопытных известий нет у меня, но написать к тебе несколько слов для того, чтоб напомнить об себе, для меня приятно, и потому пишу к тебе. Александр Иванович забыл написать тебе, что ему назначена за диссертацию медаль. Что тебе сказать об университете? Право, не знаю; ученые его записки выйдут в первых числах августа: я видел приуготовленные статьи; удивительно, что в ученых этих записках есть много переводных статей; это ли называется издавать свои записки? Прощай; не забывай преданнейшего тебе
А. Савича.
17
13. Н. П. ОГАРЕВУ 5 июля 1833 г. Москва.
Июля 5, 1833.
Друг Огарев! Второе письмо твое получил, рад ли? Qu’en dites-vous, mon voisin? Ты занимаешь огромное место в моей психологии. Ты и Татьяна Петр<овна> были два первые существа, которые дали себе труд понять меня еще ребенком, первые наметившие тогда, что я не сольюсь с толпою. А буду нечто самобытное.
Внутренние новости
После экзамена я несколько дней купался, отдыхал, т. е. спал, ел и купался; купался, спал и ел. Но тотчас развилась деятельность, и первая задача, которую себе предложил я, — изучить Гёте. Шиллер — бурный поток, издали слышен треск и шум, волны ярятся, и едва пустишь ладию свою, как она уже и водовороте; не таков Гёте, он глубок, как море, нет определенного течения, и тихо зыблются его полные упругие волны. Вторым занятием я назначил что-нибудь перевести, напр<имер> «Histoire du droit» par Lerminier… Как думаете, м<илостивый> г<осударь>? Потом уж приступлю я к своему образованию. Соберу в одно живые, отдельные отличные знания, наполню пустые места и расположу в системе. История и политические пауки в первом плане. Естественные науки во втором. A propos к истории, с чего начну ее — с Michelet ли Римской истории? С Вико ли? Потом Thierry etc. Не знаю, буду ли читать Платона в скором времени.
На днях читал я важное сочинение Сперанского — «Историческое исследование о Своде». Велик вельможа-публицист, велик и XIX век — он заставил у нас, составляя свод, расположить его по теории Бакона! Заставил заглянуть в Бентама etc.! И, наконец, заставил и нас сделать участниками в складах этой кодификации и объяснить нам, почему так сделано, а не иначе.
В журналах твоих доселе еще ничего не имел счастие встретить. Всё общие места. Впрочем, вообще я теперь занимаюсь мало, гуляю много, шесть часов провожу у Пассеков, и это время есть самое приятное, время какого-то тихого наслаждения. Там отдыхаю я от бурных порывов своей фантазии и дикой и вольной, там не гроза, а небо чистое и голубое. Сколько я обязан этому семейству! Вадим уехал с женою, Евгений здесь, но это не Вадим, далеко отстал.
От Носкова на днях письмо — наконец — горячее, теплое, одним словом письмо от Носкова. Что за прелестная душа! Он просит тебя, заклинает беречь здоровье — береги его! Он теперь живет одним прошедшим, одним воспоминанием нашей дружбы <...>6[6].
18
Сатину 1-я.
Мне — 2-я серебряная.
Обижаюсь ли я этим! Нет, это уж что-то чересчур глупо. И мне ли состязаться с… с Драшусовым.
Шеншину золотая медаль и кандидатство.
Pereat Academia!
Pereant Professores!
Я с одним Максимовичем останусь знаком. Бог с ними и с Лапласом в карикатуре — Перевощ<иковым>, и с университетским Талейраном — Щепкиным, и с допотопным — Ловецким, и с косинусом рода человеческого — Коцауровым, и с Бомбастом Парацельсом в миниатюре — Павловым etc., etc. Впрочем, замечу, что Гейман со мною превосходительным образом поступил.
У Лахтина бываю.
Кетчера видаю редко.
Ив<ан> Обол<енский> — действит<ельный> студент.
14. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 6 июля 1833 г. Москва.
Июля 5 или 6, не знаю.
Напрасно, Наталья Александровна, напрасно вы думаете, что я ограничусь одним письмом; вот вам и другое. Мне чрезвычайно приятно писать к тем особам, с которыми есть какое-то «4 сочувствие. Таких людей так мало, так мало, что и дести бумаги не изведешь в год к ним на письма.
Я кандидат — это правда; но золотую медаль дали не мне; впрочем, дали такому человеку, с которым я бы постыдился вступить в соперничество. Весь университет дивится этому. Мне серебряная медаль. Одна из трех!
Замечание Эмил<ии> Мих<айловны> на мое письмо, вероятно, очень хорошо; но я его совершенно не понял и не постигаю, почему самую простую фразу обратить в насмешку и с этой насмешкой вспомнить давно забытое что-то. Я очень благодарю Эм<илию> Мих<айловну> за участие в моем кандидатстве.
Живу я теперь — небо копчу, т. е. почти ничего не делаю. Ежели гулять не дело, ежели купаться не дело, ежели есть не дело? Вчера был я с Пассеками на Воробьевых горах, это священное место для меня. Там я еще при переходе из младенчества в юношество более и более знакомился с Огаревым, там доверяли
19
мы друг другу мысли, томившие души наши, там бывал я чистым, восторженным юношею, и теперь, во многом разочарованный, кое-где сожженный страстями, я с восхищением перепирал там все перемены, бывшие со мною в эти 10 лет; может, но многом я улучшился; но это не в самое последнее время. У меня есть статья
