тот поймет тебя, и ему не нужно других доказательств, кроме одного письма. А я — любимый тобою, любящий тебя — я будто не знаю моего ангела, моей Наташи??
30 августа были именины Александра Лаврентьевича; мне хотелось ему сделать подарок такой, который имел бы смысл, который навсегда был бы документом моего уважения к человеку великому. Долго думал я, и вдруг пришло в голову подарить твою работу, портфель. Сначала я испугался одной мысли расстаться с той работой, при которой за каждой ниткой была мысль обо мне, мне было жаль… Так вот и подарок, — сказал внутренний голос, — вот истинная жертва. Потому-то и надлежит ему ее подарить, что жаль. Я написал на первой странице: «А. Л. Витбергу в знак симпатии искренней и беспредельной) <дар>ит работу <Наташи> А. Герцен. 1836. Августа 30, в Вятке» — и подарил ему; сначала он не хотел брать, но я сказал ему, чего стоит мне подарок, — он взял со слезами. — «И отчего же, — думал я, — мне скупиться; разве рука, делавшая это, не моя? И как мог я более почтить его, как не работой ее руки?»
Ты пишешь о Мед<ведевой>, говоришь, что думала, что пятно, о котором я писал, несравненно чернее. Что же чернее этого поступка? Я не знаю; может, убийство не чернее такой гнусности; нет, не извиняй меня; простить ты можешь, оправдать нельзя. Это был
последний шаг мой в безнравственности; тогда, терзаемый непонятой любовью к тебе, терзаемый своей ничтожной и скверной жизнию, окруженный людьми холодными, я обращал всюду взор, потухавший от разврата, чтоб найти симпатию…. Будь тогда Витберг, будь Полина — и не было бы пятна на совести, и не было бы угрызения. Первое существо высшее была она — она поняла меня (я писал тебе это тогда же); в ней есть поэзия; она, жена мужа старого, которого никогда не любила и не могла любить, — она бросилась со всею доверенностью души чистой ко мне, и что ж я сделал, — следовало бы
98
остановить, а вместо того… о, не старайся оправдывать меня. Воскрешенный твоей любовью, твоей небесностью, я хотел тотчас спасти ее — но с ужасом увидел, что поздно. Правда, с самой весны она не слыхала от меня ни одного слова, которое бы могло ее более завлечь; но и то правда, что она от этого страдает, от этого больна, она, без того столь несчастная; не зная о тебе, она воображает, что я влюблен в Полину. Я думал сказать ей о тебе прямо — но это все равно что дать рюмку яда… Вот твой идеальный Александр.
9 сентября.
Прощай, ангел мой; может, сегодня получу письма от тебя. Прощай, я теперь спокойнее смотрю на разлуку; Он знает, что и для чего. Жму твою руку, целую ее, целую тебя.
Твой Александр.
Ангел мой, я и забыл тебе написать план повести, которую я уже начал; напиши мне откровенно твое мнение. Витбергу она не очень нравится:
Юноша, живший до 17 лет в деревне, пылкий, но подавленный холодом родных, является в университет учиться медицине… Он робок, застенчив, у него нет друзей, он боится шумной вакханалии студентов, у него нет девы, которая разделила бы его страдания, его одиночества, и он живет одной наукой. Однажды ему надобно рассекать какой-то женский труп в анатомической зале; он пришел, уже вонзил нож в тело, у которого лицо было покрыто, когда вздумал он взглянуть на него. И что же? Это тело прелестной девушки — он влюбился в нее (извини это глупое выражение, я тороплюсь); эта любовь — первое его чувство; оно сильно, оно растет, оно должно сжечь его, уничтожить, свести с ума, сломать всю душу и все тело… И вот он крадет труп и сожигает его; этот пепел в урне — все, что у него есть на белом свете; он любит этот пепел — он не может жить без него; и тут блеснула мысль, что алхимики имели средства воскрешать и что же значит греческий миф феникса, возрождающегося из пепла; Парацельс и Аполлоний Тианский воскрешали, и сам Иисус. — Вот решена его жизнь, он ищет этот способ; проходят годы, и он, погруженный в мрак мистики и колдовства, ищет и ищет, и он будет искать всю жизнь, ежели бы жизнь его была долее Мафусаила. — Но тайна не открывается; однако Надежда (главная идея повести) с ним, без нее он умер бы. Заключение. Он седой старик, одичалый, полубезумный, все еще работает и ищет тайны воскрешения. Слабый, больной, он уже на одре смерти говорит друзьям:
«Теперь близко, близко к открытию»; засыпает; она слетает к нему, и он не существует белее.
9 сент<ября> 1836.
Желаю разобрать, так скверно написан этот лист.
На обороте: Наташе.
75. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
21— 23 сентября 1836 г. Вятка.
1836. Сентября 21. Вятка.
Друг мой! Вот несколько уже дней меня томит и мучит злобный демон, он стал было реже посещать мою душу, но возвратился опять с своим ядовитым дыханием. Люди — ты еще не знаешь, что это за отвратительное чудовище — люди, о, не знай их, пусть твоя душа всю жизнь знает одного бога и того человека, которого он тебе дал; не знай толпы с ее низкими страстями. Ты знаешь, как от дыханья тускнеет светлое зеркало, так и чистая душа тускнеет от дыханья толпы. Я смотрю на них и думаю: да в самом ли деле они существуют или только призраки уродливые, карикатуры! Всякий, кто станет выше толпы, — тот враг ее, того толпа побьет камнями, тот попадает и очарованный круг, из которого выйти не может, ломает свою душу, влечет в гибель с собою всё близко подходящее к нему, И толпа хохочет, аплодирует и мечет грязь ему в лицо. — Одна снизь с небом — любовь. Человек — падший ангел, Люцифер; ему одна дорога к небу, к земному раю — это любовь, это самоуничтожение двух в одну душу, это то, что мне раскрыла ты, ангел, ты, достойная примирить человечество с богом. — И притом еще я, очищенный твоей любовью, когда взгляну на себя — сколько во мне эгоизма, — эгоизм — это проказа, это чума душ человеческих, остаток падения, прямое наследство Люцифера. Наташа, Наташа, твое присутствие мне необходимо, я избит судьбою, избит людьми, вся душа в рубцах, все сердце в крови; ты одна можешь уврачевать, один взгляд… и кончено — я забуду людям обиды, которыми они осыпают меня ежедневно. Может, судьба и возвратит меня скорее года!.. Твоих писем с Макаровым я еще не получал, ибо он не приезжал, а на днях будет; жду их, как узник вести о свободе.
В прошедших твоих письмах было написано, — ты писала как-то, что для Emilie кажется ужасно положение наше, когда и возвращусь, ежели оно останется то же, а тебе не кажется оно ужасно. Да, я уверен в этом, я знаю твою душу: она выше земной любви, а любовь небесная, святая не требует никаких условий внешних. Знаешь ли ты, что я доселе не могу думать, не отвернувшись от мысли о браке. Ты моя жена! Что за унижение: моя святая, мой идеал, моя небесная, существо, слитое со мною симпатией неба, этот ангел — моя жена; да в этих словах насмешка. Ты будто для меня женщина, будто моя любовь, твоя любовь имеет какую-нибудь земную цель. О боже, я преступником считал бы себя, я был бы недостоин твоей любви, ежели б думал иначе. Теснее мы друг другу принадлежать не можем, ибо наши души слились, ты живешь во мне, ты — я. Но ты будешь моей, и я этого отнюдь не принимаю за особое счастие, это жертва гражданскому обществу, это официальное признание, что ты моя, — более ничего. Упиваться твоим взглядом, перелить всю душу, <не> говоря ни слова, одним пожатием руки, поцелуй, которым я передам тебе душу и выпью твою, — чего же более? Отчего же Emilie с ее душою так поверхностно поняла любовь, она — любившая…
Повесть я начал и написал IV главы, там являются две женщины на сцену. Елена, которой я придал характер Мед<ведевой>, — это женщина земная, это любовь материальная, доведенная до поэзии, но до поэзии земной, и княгиня — которой я несколькими чертами дал твой божественный характер, где уже и следа нет земли, где одно небо, и небо яхонтовое, небо Италии. Но все это набросок. Впрочем, ты там найдешь толпу выражений из наших писем. Прощай покаместь, буду ждать писем, мне крайняя нужда в них, чтоб забыть людей.
23 сентября.
Макарова нет, и я грустен и утомлен; ничего более теперь не напишу, прощай, мое другое я; нет, не другое я, а то же самое. Мы врозь не составляем я, а только вместе. Прощай, свет моей жизни…
Ежели ты не читала «Мечты и жизнь» Полевого, то попроси, чтобы Егор Ив<анович> достал их тебе; там три повести: «Блаженство безумия», «Эмма» и «Живописец», и все три хороши, очень хороши. Целую твою руку.
Александр.
На обороте: Наташе.
76. Н. Х. КЕТЧЕРУ и Н. И. САЗОНОВУ
1836. Сент<ября> 22. Вятка.
О, дайте, дайте отдохнуть на груди друзей, душа моя вся избита этим холодом посторонних; что за дрянная жизнь практическая, что за кандалы всякому порыву, всякому чувству. Толпа грязью мечет в лицо тому, кто смеет стать выше ее, она
101
болото, в котором может погибнуть самый смелый путник. Да, все теории о человечестве — вздор. Человечество есть падший ангел; откровение нам высказало это, а мы хотели сами
собою дойти до формулы бытия его и дошли до нелепости (эклектизм). Все понимавшие верили в потерянный рай — Вико, Пасхаль… И что нам осталось — два эти течения противуположные, которые губят, отравляют нас своей борьбой: Эгоизм — это тяготение, это мрак, контр активность, прямое наследие Люцифера, и Любовь — это свет, расширение, прямое наследие бога. Одно влечет его к уничтожению всего, кроме «я», к материи; другое — палингенезия, начавшаяся с прощения Люцифера. Дант очень много видел, представляя все пороки тяготеющими к Люциферу в центре Земли, это иероглиф, не спорю; но где взять слова на нашем языке, которые бы заменили иероглиф?
Итак, я на границе юности; прощай, время упоения, мечтаний, я всему заплатил долг: и университету, и родительскому дому, и вам, друзья, и шампанскому, и публичным девкам. — Недаром прожиты эти 24 года; пестро воспоминание; горе не имевшим юности. А между тем, что же была моя жизнь?
