Она вся представляет два чувства, два стремления; они-то образовали меня и дали силу перенесть многое. Я был еще ребенком (14 лет), но какая-то горькая мысль заставила меня бросить игрушку; щеки стали бледны, глаза загорелись мыслию. Люди встретили меня обидой, первое чувство было чувство стыда. Я заплатил презрением; но рубец остался на душе, удар был силен, верен. Тогда я увидел, что этот шар населен чем-то посторонним для меня. Мир действительный открывался слишком рано. Грустно было мне… и тогда-то является Огарев. И как торжественна была наша встреча! Это было летом 1826 года, на Воробьевых горах, пред лицом целой Москвы мы обнялись, дали друг другу руку идти по жизни вместе, и ничто не разымет наших рук. Мы воспитали друг друга. Это первое чувство мое — Дружба. Оно мне дало его глубокую душу, из которой я мог черпать мысль, как из океана.
…Долгое заключение истомило меня, мысли эгоистические закрадывались, мысли злобы, и я обращал глаз мой, вызывая спасителя. И провидение дало его. Там среди звука цепей слетел ангел божий, и я протянул ему закованную руку, и пал свет из его очей и… был спасен и тогда стал жить полной жизнию, и тогда мгновенно откровением узнал я второе чувство — Любовь.
Вы удивитесь, вы этого не знали, я и теперь бы вам не сказал; но хочу, чтоб прежде личного свиданья все было открыто вам…
Голос любви воскресил меня и здесь, когда я падал от досады. Но кто же эта она? Все, что могла создать мечта Шиллера
102
в Текле, Беатриче, ведущая в рай, — более, нежели все это. Сазонов, ты знаешь ее, ты был у меня в Крутицах 1835 апреля 9. — Сестра моя Наташа; нет, более, нежели сестра; другая гемисфера моего бытия.
Это письмо — и барону и Саз<онову>, а будет случай, прошу его отослать в Пензу.
На обороте: Барону Упсальскому или Николаю Ивановичу.
77. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
Ангел!.. Ангел! Нет, я не могу выразить, как бы я назвал тебя; все то, что выражается в звуках музыки; все то, что видишь при захождении солнца, при взгляде на луну, вес это сплавь в одно, и все это едва выразит тебя. Наташа, нет, нет, это слишком, земля не достойна такого чувства, как твоя любовь…
Я никогда не плачу, но я плакал, читая твои последние письма, и это были слезы восторга; о, как счастлив я был с этими слезами. Посмотри на меня, вот твой Александр с слезами на глазах прижимает твою руку к своему сердцу, которое бьется так сильно, сильно любовью к тебе. Я был раздражен людьми (как писал тебе в прошлой записке), и вдруг два письма (одно от 26 августа, другое от 3 сентября), и все исчезло, и я плакал от восторга, и это лучшая моя молитва богу, моя благодарность Промыслу за то, что он дал мне потерянный рай. Что был бы я без тебя? Я горд, самолюбив, страсти мои дики, я погиб бы в борьбе с людьми или сделался бы эгоистом; дружба не могла бы изменить меня, а ты явилась и повели куда же? — в царство небесное. О Наташа! Не много букв в этом слове, но в нем всё, в этом восклицании; твое имя заменяет мне весь язык человеческий. Пойми его — ты поняла его, поняла, ты знаешь, что значит это слово «Александр». Милый друг мой, я сойду с ума от счастья; всякий день я сливаюсь, более и более с тобой. Что, ежели б мы могли составить одного человека? Нет, это скверно, я хочу пить свет из очей моей Наташи, этот свет снесен ею оттуда…
Когда Данте терялся в обыкновенной жизни, ему явился Виргилий и рядом бедствий повел его в чистилище; там слетела Беатриче и повела его в рай. Вот моя история, вот Огарев и ты…
Знаешь ли ты, что опять есть надежды, и надежды большие Егор Ив<анович> может рассказать тебе. Может, гораздо менее
103
году остается до свиданья… О портрете буду хлопотать; вероятно, Витберг не откажет, но совестно просить его; но будь уверена, что, ежели есть возможность, мой портрет, еще лучше того, который у папеньки, будет у тебя. Потому не хлопочи о дурном портрете. Но кто же напишет твой портрет — этого я и Литунову не доверил бы; высок должен быть душою человек, который дерзнет на бумаге п<овто>рить твои божественные черты; это м<ог б>ы сделать Рафаиль, понявший мечтою Мадонну.
Ты рада, что я более сижу дома. Однако ж не воображай, что в самом деле я не выхожу никуда; целое утро в канцелярии, обедаю почти через день у губернатора, а там иногда и вечер где-нибудь, но только по необходимости. Когда я прочел гнои письма, я не мог дома сидеть; все кипело, я опять был юноша, горел жизнию, поскорее оделся я и пошел гулять; на все смотрел я сильнее, повторяя в памяти все выражения твои, и, наконец, отправился к Полине поделиться счастьем; трудно удержать в груди восторг. И знаешь ли, что более всего привело меня в восторг в твоих письмах, — это то место, где ты говоришь, что, может, иногда середь людей я задумаюсь, и не велишь сказывать…а велишь тебя спросить о причине. Послушай, в
этих нескольких словах твоих для меня вся ты, с этой совершенной преданностью и этим самоуничтожением во мне.
Водо тебе в женихи, ха-ха-ха…un homme comme il faut, c’est-à-dire comme il n’en faut jamais70[70] — это умора. И неужели он смеет думать; да он после этого дурак; смел ли когда- нибудь червяк просить бога, чтоб он ему дал в подруги лучшее свое творение, своего любимого ангела, мою Наташу. Нет, не верю, это на него выдумали; такой гигантской мысли не заронится и голову столоначальника и титулярного советника Октавья Тобьевича Водо.
Преуморительная записка в папенькином письме, ха-ха-ха. — Помилуйте-с, Наталья Александровна, не стоит благодарности.
Еще раз о Мед<ведевой>; Наташа, бога ради, не старайся заглушить голос совести во мне. Мой поступок черен. Она страдает — это ужасно. И где же справедливость, бог дает мне ангела за то, что я погубил женщину. Чем это все кончится — не знаю, но предчувствие не к добру; ах, по крайней мере, хоть бы я или она уехали отсюда. Ия — все шутки в сторону — был недоволен твоим выражением: «Ты можешь в ее глазах загладить свой поступок»… Или ты это не думавши писала, или я дивлюсь, как такой вздор взошел тебе в голову. Она
104
любит в самом деле, и, следственно, одна любовь может принести ей облегченье, а не оправданье. Любовь земная сильна, она тем более жжет, что у ней нет другого мира, куда удалиться от зла земли. Ты, мой ангел, говоришь, что любила бы всякую, мечтавшую обо мне; она терзается, зачем я так близок с Полиной. Впрочем, я все делаю; я намекал даже на тебя, я говорил, что она должна забыть меня для детей своих… но доселе что-то все это не очень успешно.
Итак, Саша и Костя — мои агенты; благодарю их теперь словами, а впоследствии — делом; я как будто предчувствовал это, написав им поклон.
Emilie не верит вполне моей любви; я понимаю, какое она право имеет на сомнение, и не сержусь. Но скажи твоему другу Саше Б<оборыкиной>, что мы поняли друг друга, что она должна быть высока, будучи другом тебе и пламенно веря в любовь нашу; мне хочется ее видеть, я люблю сильные души. Найдет ли она любовь на земле — без любви жизнь девушки бессмысленна, это солнце без света, неконченный аккорд в музыке. Благодарю тебя за то, что ты поправила мою ошибку и отстранила Мар<ью> Ст<епановну> от нас; я душевно смеялся, как она читала записку за французские стихи и как она ненавидит меня из патриотизма. Ну, покаместь довольно. Иду спать, прощай; может, в одно время во сне ты увидишь меня, а я тебя, тогда наши души вместе, сливаются, целуются… Ах, иногда как бы хотел продлить сон. Прощай же, вероятно, ты давно покоишься, ангел мой, уж второй час. Зачем не на груди твоего Александра, зачем?
Ты доселе восхищаешься «Легендой»; мысль ее хороша, но выполнение дурно, несмотря на все поправки; ее еще надобно переделать. «Германский путешественник» сразу написался лучше. Не знаю, что-то с новой повестью будет; некоторые места хороши.
Ты спрашиваешь о твоем кольце; я, кажется, тебе писал, что я его уронил в щель на станции в Нижегородской губернии; мне его смерть жаль до сих пор — но, вероятно, судьба хотела, чтоб не это кольцо было твоим знаком на моей руке — оно было подарено до 9 апреля. Тебе кольцо я не пошлю до тех пор, пока они не узнают.
29 сентября.
Решено, у тебя будет превосходный портрет. Я хотел его доставить к твоему рожденью, но это вряд возможно ли, ибо сегодня только Алекс<андра> Лавр<ентьевича> я упросил, а тяжелая почта ходит 14 дней. — Я писал маменьке, чтоб тебе доставили белый палатин; мне они очень нравятся; не знаю, будет ли исполнено. Прощай, мой ангел; ты права, что смерти
105
бояться нечего — там-то и начнется жизнь настоящая, там ты можешь быть еще изящнее — здесь ты достигла верх земного изящества. Прощай. Целую тебя много и много.
Твой и за гробом
Александр.
На обороте: Наташе.
78. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 10 — 14 октября 1836 г. Вятка.
Октября 10. 1836 г.
Наташа! Прежде, нежели ты получишь это письмо, у тебя (ежели отдадут) будет мой портрет — мой подарок в день твоего рожденья. Сходство разительное; там все видно на лице — и моя душа, и мой характер, и моя любовь. — Кроме Витберга, кто мог бы это сделать? Витберг рисовал именно для тебя, ты должна непременно начать какую-нибудь работу именно для него, и постарайся, ежели можно, к 15 январю, и что-нибудь очень изящное, посоветуйся с маменькой. — Я воображаю твою радость, твои слезы; я радовался, что черты моего лица выражают столько жизни и восторга — ибо это черты избранного тобою, таковы они должны быть. Это Александр Наташин.
Письмо, писанное перед отъездом из Загорья, я получил (от 17 сентября) по прошлой почте. Твоя любовь все так же орошает душу мою светом, блаженством, и ты все так же — одна любовь. Ты пишешь, что я прежде любви был такой же — о, нет, нет. Ежели я воспитал твою душу своим огненным авторитетом, ежели прелестная душа твоя приняла как бы из
