начале я мог бы остановиться; о, я видел, что она боялась меня, умоляла взором не открывать покров, под который она спрятала душу — а я сорвал его из самолюбия и нашел там любовь и слезы — ни на любовь отвечать, ни слез отереть я не мог; что же сделать оставалось — оставить ее падать — самое христианское дело, и, когда она пала — подать руку и начать спасать. Наташа, это обстоятельство положило штемпель преступника на мою душу. И что за ролю я теперь играю? И какую прелестную, поэтическую душу погубил я? И этот человек смеет думать о

110

Наташе. Вот что утроивает мой крест, вот что делает мою мечту дикой, мрачной.

Через четыре дня твое рожденье. — 19 лет тому назад Провидение господа, без различия пекущееся о роде человеческом и о каждом человеке, предугадывая страдание, мучение и падение человека, рожденного пять лет до того, послало тебя с вестью утешения, неба, — тебя, Natalia, — вести его на родину, в которую бы он не пришел. Господи! Я не умею молиться, но умею выразуметь твой крест, твое указание, и так, как уничиженный христианин просит

святых молиться за себя, так я ее — чистоту безусловную — умоляю передать мою молитву. — Прощай!..

Повесть растет в моей мысли; тут будет все: философия, поэзия, жизнь, мистицизм, и на каждой странице ты. Я целые места выпишу из твоих писем, и потому эта повесть будет носить подпись: Александр I

Герцен.

Наталия

У меня отдельно уже не может ничего быть… Бежим, бежим в Италию, под другое небо, — там выскажу я все это, о чем теперь не хочу говорить, и выскажу не <...>72[72], а природой, взором и поцелуем.

Я грустен — и не от внешних причин, а от самого себя. У меня нет твердости стать на ту высоту, просветленную, чистую, которую указывает христианство, на ту высоту, на которой стоишь ты — Дева рая. Ежели б я не понимал этой высоты, тогда меня не терзал бы и голос глубокий, сходный с угрызением совести. Мое существованье как-то колеблется, и, может, пылкость характера увлекает с края на край. Я, как медаль, у которой с одной стороны архангел Гавриил, а с другой Люцифер. Я знаю, что я теперь очень глубоко не паду, знаю, что нравственное чувство перевесит страсти, — но знаю и то, что это не я, а ты, ты меня сделала нравственным. Не гордость страдает от этой мысли, нет, ибо ты и я — нераздельное, единое, а горько то, что я на тебя смотрю, как на небо, — и понимаю, что не стою тебя, что хуже. И какая же дерзость тебя низводить собою на землю. Таков человек, Наташа — бог, спасая его, посылает Христа, а он распинает его. — Но провидение уже решило. Будь же моей опорой, спаси меня от самого меня, тебе я отдаю все бытие мое, управляй им. — Витберг недавно говорил: «Вы в последнее время очень переменились, и к лучшему, но я боюсь, ежели у вас не будет поддержки, вы можете увлечься». — Витберг не знает, что сам господь дал мне опору и что она не отымется у меня до последнего дыхания.

Прощай же.

Твой Александр.

111

21 октября.

Получил еще записочку от тебя и от княгини в папенькином письме. — Право, не соберусь с силами тебе отвечать в том же тоне — трудно тебе сказать «вы», тебя назвать«НатальяАлександровна». — Лучше не буду писать.

Твое рожденье в день пресвятой девы, мое — в благовещенье. Я был тою вестью, которой откровение принесло счастие деве, и ты та дева, которой должно искупиться бытие мое. Смотри, как то, что соединяет, устроивает провидение, во всем согласно с главной мыслию. И наши имена, и благословение тебя образом, и самые дни рождения.

22 октября.

Ангел мой, поздравляю тебя, целую в твои прелестные уста, целую еще и еще. Как-то тебе отдали портрет? Твой восторг, твои слезы, и будто ты сумела скрыть волнение; не может быть. Ну, а ежели его не отдали тебе… буду ждать. Все наши пили твое здоровье, Полина была целый день — она посылает тебе и поздравление, и поклон всей германской душой. Семейство Витберга тебе не чужое — оно родное твоему Александру.

28 октября.

Вчера приехал прокурор и не привез от тебя писем, а привез мне известие, что портрет тебе отдадут, — теперь уж отдали. Папенька пишет, что он не так похож, — а маменька находит большое сходство.

Шелковинка приложенная есть мерка моей головы.

На обороте: Наташе.

80. Н. И. САЗОНОВУ и Н. Х. КЕТЧЕРУ Октябрь (вторая половина) 1836 г. Вятка.

Иванович!

Николай {

Христофорович!

Имею ли я к вам доверие, вы видели из прошлой грамоты моей, она очень кстати пришла, чтоб убедить вас в несправедливости. И потому о статье и о прочем 1асеатиБ!73[73]

Что могу я прислать для печати. 1-е) «Встречи»; это три статьи, из коих одна вам известна: «Германский путешественник» (поправленный), и две другие: «Человек в венгерке» — в коем описана моя встреча в Перми с одним весьма несчастным и весьма сильным человеком, третья: «Швед (Мысль и откровение)». 

2- е) «Письма о Казани, Перми и Вятке» — могу прислать первые; но поелику мне предстоит теперь путешествие по губернии, то статья о Вятской губ<ернии> должна пополниться. 3) «Легенда», которую я исправил — но которую я не напечатаю без предисловия, а с предисловием ее не напечатают. Наконец, 4). Первые четыре главы моей повести «Там!» Об ней потолкуем, м<илостивые> г<осудари>. Основная мысль этой повести — мысль религиозная, та самая, которая начинает просвечивать в статье «Швед», — даже лицо этого шведа должно явиться в повести. Но дело вот в чем. Можно ли в форме повести перемешать науку, карикатуру, философию, религию, жизнь реальную, мистицизм? Можно ли середь пошлых фигур des Alltaglebens74[74] поставить формулу алхимическую, середь страстей теллурических — простите выраженье — показать путь туда? Как вы думаете? Пример хотя не нужен — но приведу: «Виль<гельма> Мейстера Lehrjahre и Wanderjahre» — там даже технология. А чего нет у Данта? Может, найдутся особы, которые не станут читать мысли, а одни сцены — пусть же самые сцены ведут к этим мыслям; а впрочем, кто не хочет читать — тот пусть идет обедать или спать, ибо для того, верно, лучше есть, ибо тут портится желудок, а при чтении — глаза.

От Вадима Пассека получил письмо с требованием статей для будущего журнала, отвечал ни то ни се, однако попользовался случаем обругать «Путевые записки» в лицо.

Теперь буду ждать ответа на это письмо, а прежде не пришлю ни строки, покуда не получу — но, пожалуста, пишите обстоятельно — писать можно теперь. Пусть Путешественник хоть диктует свое мнение, а ты пиши — зная его лень и отвращение от пера.

Однако даром я не работник, <надобно> от вас достать мне: 1) Шведенборговы духовидения; 2) Эйнемазера — о магнетизме и все, что можете, об алхимии, адептах, Парацельсе, неоплатониках времен Аполлония Тианского. Прошу и умоляю. А впрочем, soit dit en parenthèses75[75], вы не исполняете решительно моих треб…

Кроме литературы, — которой я совсем не занимаюсь, — у меня дела вволю, я оправдал пророчество путешественника и сделался лихой чиновник. Fouttre bleu! В другой раз сообщу более о расширении моих практических сведений, вследствие которых многое переменилось и в теории.

74[74] повседневности (нем.) 75[75] кстати сказать (франц.) 76[7б] судьба (греч.). — Ред.

Ну, прощайте; да когда же dvdyxn76[76] бросит меня опять в Москву? Душа больна, да и я засалился как-то; нет юности,

утратил ее, — и может, черт знает что было бы из меня, ежели б провидение не отдало судьбу мою в волю ангелу. Adieu.

Весь ваш

А. Герцен.

Что же Огарев?

Может быть, я даже все встречи помещу в повесть. Ваше мнение, ваше мнение.

На обороте: Николаю Ивановичу или Николаю Христофоровичу.

81. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 1—4 ноября 1836 г. Вятка.

1-го ноября 1836. Вятка.

Письма твои от 4 и от 11 октября получил. Нет, не люди, не толпа затмили мою душу, — а я сам ее затмил, и это-то меня терзает, мучит. Ты так прелестна, так чиста, ты — утренняя звезда, а я — туча, облегающая ее, я — мрак, поглощающий свет звезды. Ты все простила мне, ты не хочешь сиять иначе, как для меня, — но могу ли я все простить себе. — Emilie приехать сюда — опять мечта несбыточная, и зачем? Ты не знаешь жизнь маленького города, вдали; на меня обращены множество лаз, я здесь значительное лицо, любимец губернатора, москвич и богатый человек. Приезд девушки дал бы повод к толам, которые я не вынес бы, да и что скажут в Москве? Нет, ту мысль к; стороне. — В нескольких последних письмах папеньки я вижу, что он ко мне имеет большую доверенность, то он весьма доволен, что я приобрел здесь репутацию (!) хорошего чиновника, что обо мне пишут в Петербург, что меня представляют для описания губернии министру и пр. — это хорошо, я очень рад, это поможет нам более всего. — Знаешь и, что я вскоре надолго буду лишен писем от тебя, мой ангел, только жду инструкций от министра внутр<енних> дел, чтоб ехать по губернии, и это продолжится месяца два; тысячи две верст надо будет объездить, и я получу уж твои письма по возвращении в Вятку.

Надежды, о коих я писал от 29 сентября, весьма основательны; я имел разные известия из Петерб<урга> — наша разлука очень долго, кажется, не может продолжаться. Наше свиданье! — О боже, неужели оно будет при них, нет, нет… это ужасно. Разве нельзя… я приеду в третьем часу — княгиня спит, Саша будет на карауле, ты выйдешь в залу, только один взгляд, один поцелуй — и тогда я готов целый год притворяться; но минуту свиданья погубить этикетом нельзя — не могу, столько жертвовать людям невозможно, они не стоят этой минуты.

Или я, когда приеду, остановлю порыв и сутки отдалю свиданье, а на другой день уговорю, чтоб тебя звали к нам обедать. У нас вольнее, лучше, и ты у нас дома, там ты чужая. Устрой как хочешь, только этой минуты не похищай у Александра.

Что за глупость пишешь ты о твоем лице, будто я его не знаю, будто оно не есть выражение твоей светлой, небесной души, будто оно не так же полно любовью, как твои письмы. «Оно переменилось с 20 июля 1834» — да, я знаю, ибо я его видел — 9 апреля